– Ну-с, посмотрим, чего достигло нынче утром твое хваленое кулинарное мастерство, – мог сказать он. Или: – В домашней жизни есть свои достоинства, но и терпения она требует немалого, стоит лишь подумать, как долго приходится иной раз ждать завтрака.
Иногда он просто стоял и лениво глазел в выходящее на задний двор окно, отпуская замечания насчет предполагаемой жизни соседей. Дженни, хорошо понимавшая перепады его настроения, могла просто над этим посмеяться или посплетничать с ним о том, что видела, – о характере мясника, проступках и ошибках молочника, заботах ее прачки и тому подобном. Бывало, когда она проходила мимо, он мог ущипнуть ее за щечку или сжать плечо. Иногда, если его пробор оказывался не слишком ровным, она могла сбегать за его расческой и щеткой для волос. Атмосфера в доме была любовной и сердечной, и лишь условности, случай и общественное неравенство не позволили тому прочно установиться с самого начала.
Недостаток ситуации заключался в том, что Дженни была прочно связана с риском и соответствующими переживаниями по отношению к обману насчет Весты, а также естественным беспокойством об отце и об оставшемся без пригляда доме. С самого ее отъезда он не написал ни строчки, да и, как она понимала, не напишет, если в том не будет чрезвычайной нужды, но Вероника сообщала, что он хочет теперь отказаться от большого дома, считая расходы на него напрасными, что становится все более странноватым и суетливым и что жить с ним сделалось невозможно. Дженни опасалась, что, согласно намекам Вероники, она и Уильям переедут к Марте, которая поселилась в пансионе в Кливленде, а Герхардт останется в одиночестве. Сейчас он представлялся ей столь жалким со своими искалеченными руками и единственной доступной ему профессией сторожа, что ей было больно при мысли, что ему придется остаться одному. Не согласится ли он переехать к ней? Она знала, что нет – при его-то нынешних чувствах. А примет ли его Лестер? Она и в этом не была уверена. Но если он приедет, то нужно будет объясняться насчет Весты. Так что повод для беспокойства имелся.
Что до Весты, с ней все было очень сложно. Из-за ощущения, что она поступает с дочерью крайне несправедливо, Дженни особенно остро реагировала на все с ней связанное, готовая сделать тысячу разных вещей взамен той, которую сделать не в состоянии. Она ежедневно посещала миссис Ольсен, принося с собой игрушки, конфеты и все прочее, что приходило ей в голову как способное заинтересовать или порадовать ребенка. Она любила сидеть с Вестой и рассказывать ей истории про фей и великанов, которые та слушала, вытаращив глаза. В конце концов она решилась взять Весту к себе в квартиру, пока Лестер навещал родителей, и, поскольку никакой беды не случилось, а она была уверена в продолжительности его отсутствия, повторила опыт. С того момента у нее мало-помалу появилась возможность регулярно это делать при его отъездах. Время шло, и когда она научилась понимать его привычки и держать их в памяти в той мере, в которой это касалось Весты, она сделалась смелей, хотя слово «смелость» к Дженни навряд ли применимо. Она стала предприимчивей подобно, к примеру, мышонку. Она могла рискнуть и привести Весту даже в непродолжительную его отлучку – на какие-то два или три дня. Беда Дженни заключалась в том, что ей не была свойственна хитрость. Она не умела действовать втихомолку. Не знала, как скрытничать.
В эти несколько посещений дочери у нее была прекрасная возможность почувствовать, сколь замечательной могла бы стать жизнь, будь у нее возможность изменить совсем немногое – как очаровательно было бы стать достопочтенной женой и счастливой матерью в столь обустроенном доме. Веста же была очень наблюдательной девочкой. Ее невинные детские вопросы не одну сотню раз проворачивали в ране кинжал самоуничижения, и без того уже насквозь пронзивший сердце Дженни.
– А можно я буду с тобой жить? – таким был один из ее самых простых и часто задаваемых вопросов, на который Дженни отвечала, что мама пока так сделать не может, но уже скоро, так скоро, как только возможно, ее дочь сможет переехать.
– А когда точно, ты не знаешь? – уточняла Веста.
– Нет, радость моя, не знаю. Но уже очень скоро. Ты ведь согласна еще чуть-чуть подождать. Разве тебе не нравится у миссис Ольсен?
– Нравится, – отвечала Веста, – но она… у нее… у нее нет таких красивых вещей. У нее все старое.
Дженни, которая не знала способа удовлетворить просьбы дочери, пыталась ее утешить, говоря, что та может просить себе все, что захочет, и что она будет часто ее навещать, но ответы эти оставляли болезненный осадок.
Само собой, Лестер ни о чем не подозревал. Его наблюдения относительно происходящего дома были довольно поверхностны. Его занимали работа и собственные удовольствия, а Дженни он полагал натурой самой искренней и всегда готовой услужить, ему и в голову не приходило, будто она способна что-то скрывать. Однажды он, приболев, вернулся рано и не застал Дженни дома – та отсутствовала от двух до пяти дня. Его это несколько раздосадовало, по ее возвращении он принялся ворчать, но досада его была ничем рядом с изумлением и испугом Дженни, обнаружившей его дома. Она побелела от одной мысли, будто он что-то заподозрил, а обнаружив, что это не так, попыталась дать как можно более правдоподобное объяснение. Она была у прачки. Потом не спеша занялась покупками. Ей и в голову не пришло, что он может быть дома. Так жалко, что она упустила случай за ним поухаживать. Но с тех пор она поняла, к чему все, скорее всего, приведет.
Случилось так, что три недели спустя после описанного случая Лестеру выдалась возможность на неделю вернуться в Цинциннати, и Дженни снова взяла Весту в квартиру. Соблазн был велик, поскольку, как и в первый раз, Лестер написал в письме, что решил задержаться, и сообщил точную дату своего возвращения. Письмо, на которое в его случае и так вполне можно было положиться, добавило дополнительной уверенности припиской, что, если он передумает, то обязательно даст знать. Соответственно, Дженни взяла Весту домой, и последующие четверо суток мать и дочь были совершенно счастливы.
Воссоединение прошло бы так же, как и в прошлый раз, и совершенно точно не повлекло бы за собой никаких неудобств, если бы не одно упущение со стороны Дженни, о далеко идущих последствиях которого ей еще предстояло пожалеть. Заключалось оно в том, что под большим кожаным диваном в гостиной, на который Лестер неизменно любил прилечь, чтобы покурить, осталась забыта игрушечная овечка. Это было смешное миниатюрное существо, маленькое и пыльное, с неподвижным взглядом и крошечными копытцами. На шее у нее был миниатюрный колокольчик на голубой ленточке, и он тихонько звенел, если игрушку встряхнуть. Веста забралась на диван и с необъяснимой детской ловкостью намеренно уронила овечку за его спинку, чего Дженни в тот момент не заметила. Позднее, собирая всевозможные игрушки перед тем, как отвезти Весту обратно, она про нее не вспомнила, и овечка осталась там, невинно взирая на освещенные солнцем просторы игрушечной страны, пока не вернулся Лестер.
Тем же вечером, лежа на диване и мирно наслаждаясь табаком и газетой, он случайно уронил зажженную сигару и, стремясь достать ее, пока не случилось худшего, наклонился и заглянул под диван. Так сигару разглядеть не удалось, поэтому он поднялся на ноги и отодвинул диван от стены, тут же обнаружив овечку там, куда Веста ее уронила. Нагнувшись и достав игрушку, он принялся крутить ее в руках, недоумевая, как она могла там оказаться.
Лестер вовсе не был тем ненавистником детей, каким его считала Дженни. Несмотря на все его торжественные заверения, будто он не годится в отцы, и нежелание иметь ребенка на своей шее, в его настроении по отношению к детям была какая-то выраженная нежность. Иной раз он подумывал, что иметь ребенка-другого было бы весьма замечательно, будь у него только намерение взять себя в руки и остепениться, и найденная овечка вновь пробудила в нем подобные мысли.
Овечка! Не иначе Дженни привела в дом соседского ребенка. Она ведь обожает детей. Надо будет по этому поводу над ней подшутить.
В соответствии с замыслом он, с довольным видом держа перед собой игрушку, вошел в столовую, где у сервировочного столика трудилась Дженни, и с делано-серьезным видом осведомился:
– А это у нас откуда?
Дженни, совершенно не подозревавшая о существовании этого свидетельства ее двуличности, обернулась и, увидев, как Лестер протягивает его в ее направлении, немедленно прониклась мыслью, что он заподозрил истину и готов обрушить на нее праведный гнев. Кровь тут же прилила к ее пламенеющим щекам и столь же быстро их оставила. Страх заставил ее побледнеть и лишил храбрости.
– Ну, ну, это… – забормотала она, – просто игрушка, я ее купила.
– Я и сам вижу, что игрушка, – отозвался он дружелюбно; хотя виноватая дрожь не ускользнула от его взгляда, ее причины и важности он пока не осознавал. – Гуляет тут по загону одна-одинешенька. Не пора ли нам купать наших куколок, с этой и начнем?
Он коснулся колокольчика у нее на шее, а Дженни застыла, не в силах вымолвить ни слова. Колокольчик чуть звякнул, и он снова поднял на нее взгляд. Она изо всех сил пыталась взять себя в руки, пока он не заметил ее состояния. По его шутливому настроению было очевидно, что ничего он не заподозрил. Но прийти в себя ей оказалось почти невозможно, силы совсем ее оставили.
– Что с тобой? – спросил он.
– Ничего.
– Ты выглядишь так, будто овечка тебя ужасно напугала.
– Я забыла ее убрать, только и всего, – ответила она наугад.
– Выглядит она так, словно ею вдоволь наигрались, – добавил он уже более серьезным тоном, но, заметив, что дискуссия явно причиняет ей боль, сменил тему. Овечка не предоставила ему ожидаемого повода для веселья.
Лестер вернулся в гостиную, прилег на диван и задумался. Отчего она так разнервничалась? Как можно побледнеть из-за простой игрушки? Нет ничего зазорного в том, чтобы принимать в гостях соседского ребенка, пока она одна – если ей так хочется, пускай себе приходит и играет. Нервничать-то зачем?