Глава XXVII
Об инциденте с игрушечной овечкой больше не заговаривали. Время вполне могло бы выветрить впечатление о нем из памяти Лестера, не вызови его подозрение что-нибудь еще, но любое недоразумение, похоже, с неизменностью влечет за собой цепочку других. Как-то раз ему показалось, что она слишком резко захлопнула шкафчик, когда он вошел в комнату; в другой день он нашел спрятанную под покрывалом детскую книжку, о чем не стал заговаривать, пусть находка и была довольно неожиданной. Наконец он по чистой случайности обнаружил детское платьице. Он искал в верхнем ящике шифоньера носовой платок и, не найдя искомого, стал выдвигать другие ящики. В третьем сверху он наткнулся на небольшой розовый сверток странной формы. Пусть он ничего пока и не подозревал, в последнее время на глаза ему попадалось столько странного, что он не смог противостоять искушению и развернул его. Взору его предстало простенькое детское платье, и смысл найденного показался ему весьма существенным. Либо она водит совершенно невинную дружбу с какой-нибудь соседской девочкой, про которую, зная, как он иной раз отзывается о детях, боится ему рассказать, – или же во всем есть какая-то тайна, в отношении которой она пытается его обманывать. Подобная идея применительно к Дженни оказалась не из приятных.
Эта последняя мысль, пусть и крайне возмутительная, была еще недостаточно основана на фактах, чтобы применить его обычно резкие и, как правило, энергичные меры в делах, касающихся обмана. Пусть он терпеть не мог тайн и считал ложь преступлением, в своем к нему отношении Дженни всегда была столь честной, ласковой и, по всей видимости, откровенной, что он не смог побудить себя к немедленному действию. Лестер решил обождать. Быть может, все прояснится само собой.
Убрав платье обратно в шифоньер, он мрачно вернулся в свой кабинет, но судьба с ним еще не закончила. Как-то вечером, когда он задержался на квартире дольше обычного, в дверь позвонили. Дженни была на кухне и не могла слышать звонка, так что он открыл дверь сам. За ней оказалась женщина средних лет, которая при его виде беспокойно нахмурилась и на ломаном языке с сильным шведским акцентом попросила Дженни.
– Обождите, – сказал он и, пройдя к внутренней двери, позвал ее.
Дженни вышла и, увидев, кто это, нервно выбежала в коридор, закрыв за собой дверь, что немедленно показалось ему подозрительным. Раньше он такого поведения за ней не замечал. Он нахмурился и решил как следует во всем разобраться. Мгновение спустя вернулась Дженни. Лицо ее было бледным и явно обеспокоенным, а нервно движущиеся пальцы, похоже, не знали, за что ухватиться.
– Что случилось? – спросил он, а только что испытанное раздражение добавило его голосу грубые нотки.
Дженни застыла на мгновение, не зная, с чего начать, но явно собираясь что-то сказать.
– Мне придется ненадолго уйти, – смогла она наконец выговорить, и Лестер, которого эти нервы и тайны все больше озадачивали и раздражали, заметно подчеркнутым тоном произнес:
– Отлично. Но ты ведь можешь мне рассказать, что случилось, верно? Куда ты собралась?
– Я… я… – начала Дженни, заикаясь. – Я должна…
– Да? – мрачно перебил он.
– Я должна выйти по делам, – повторила она, безнадежно пытаясь хоть как-то оттянуть допрос. – Я… мне некогда. Я расскажу тебе, Лестер, когда вернусь. Прошу тебя, сейчас не спрашивай.
Она неуверенно на него посмотрела, ее обеспокоенный вид все еще выдавал заботу и желание поскорей уйти, и Лестер, который никогда еще не видел у нее на лице печати столь глубокой ответственности, был одновременно тронут и раздосадован.
– Все в порядке, – сказал он, – только зачем такие тайны? Почему просто не открыться мне и не сказать, в чем дело? Зачем шептаться за дверью?.. Куда ты собралась?!
Он остановился, пораженный собственной резкостью, но Дженни, сильно взбудораженная как новостями, так и непривычным жестким допросом, которому подверглась, уже дошла до незнакомого ей прежде крайне эмоционального состояния.
– Я расскажу, Лестер, я все расскажу! – взмолилась она. – Только не сейчас. Мне некогда. Я все тебе расскажу, когда вернусь. Умоляю, не надо меня задерживать.
Она бросилась в соседнюю комнату за верхней одеждой, но Лестер, который так и не достиг ясного понимания, что все это значит, упрямо последовал за ней к самой двери.
– Постой! – воскликнул он самым яростным голосом. – Ты поступаешь неверно. Что с тобой происходит? Я желаю знать!
Он стоял в дверном проеме, всем телом демонстрируя агрессивность и твердую решимость того, кому положено подчиняться. Дженни, дошедшая в своем беспокойстве до крайности, наконец обернулась.
– Это моя дочь, Лестер! Моя дочь умирает. Мне некогда разговаривать. Умоляю, не задерживай меня. Я все тебе расскажу, когда вернусь.
– Твоя дочь? – изумился он. – Что это еще за чертовщина?
– Я не смогла… – проговорила она. – Мне было страшно. Давно уже нужно было тебе рассказать, но я только хотела… хотела… О, позволь мне идти, я все тебе расскажу, когда вернусь!
Он в изумлении уставился на нее. Это – та самая Дженни, что и всегда? Женщина, с которой он прожил четыре года, ни разу не заподозрив ее во лжи? Здесь наверняка какая-то ошибка. Он отступил в сторону, поскольку не хотел больше ее удерживать.
– Хорошо, иди. Не хочешь, чтоб тебя кто-нибудь проводил?
– Нет, – ответила она. – Миссис Ольсен здесь. Я с ней пойду.
Она с бледным до синевы лицом заторопилась прочь, а он остался стоять в глубоком раздумье. И он еще думал, что знает эту женщину! А она четыре года его обманывала. Дженни! Бледное личико! Простушка!
– Будь я проклят! – объявил он. – Будь я проклят, черт побери!
Причина, по которой Дженни потребовалось бежать, была не чем иным, как одним из тех детских припадков, ни наступления, ни возможного исхода которых нельзя предсказать еще за пару часов до того. Веста серьезно слегла с пленочным крупом каких-то несколько часов назад, и хворь развивалась столь стремительно, что несчастная шведская нянька перепугалась до полусмерти. Требовалось немедленно позвать миссис Кейн. Сообщение, столь нервозным образом переданное той, чьей единственной целью было доставить Дженни на место, породило в ней душераздирающий ужас и заставило пересилить страх перед тем, что Лестер, как и было описано выше, все узнает.
Покинув квартиру, Дженни отчаянно устремилась вперед, одержимая единственной мыслью – успеть к дочери до того, как смерть протянет руку, чтобы ее отнять. На душе у нее тяжким грузом повисла целая тьма страхов. Что, если она не успеет вовремя? Что, если Весты уже не будет? Инстинктивно она все больше ускоряла шаг, уличные фонари пролетали мимо и исчезали во мраке, она уже забыла ту боль, которую ей причинили слова Лестера, забыла свой испуг, что он выставит ее за дверь и она останется в большом городе одна-одинешенька с ребенком на руках; она помнила лишь о том, что Веста тяжело больна, может статься, умирает, и что она и есть непосредственная виновница того, что дочери сейчас нет рядом. Если бы не она, если бы не потребность в ее заботе и внимании, Веста была бы сейчас здорова и в полном порядке.
«Лишь бы успеть, – раз за разом повторяла Дженни про себя. И добавляла с отчаянным безрассудством, столь типичным для движимой инстинктом матери: – Нужно было понимать, что Господь меня накажет за противоестественную жизнь. Нужно было понимать… нужно было».
На углу рядом с трамвайными путями ей пришлось задержаться, каждое мгновение, пока она пропускала трамвай, казалось ей вечностью, и все это время она засыпала себя упреками, вопрошала, неужели добрый Бог, в которого она верует, не будет столь милосерден и не убережет ее ребенка до тех пор, пока она не придет, повторяла себе, что это возмездие за ее прошлые грехи и клялась, что, как бы ни обернулись дела, если Бог сейчас пощадит Весту, она станет себя вести, как подобает матери, и больше никогда ни на миг ее не оставит.
Достигнув ворот, она бросилась по дорожке к дому, где в своей кроватке лежала Веста – бледная, безмолвная, слабая, но чувствующая себя куда лучше. Рядом с ней находилось несколько соседок-шведок и пожилой доктор, все с любопытством уставились на Дженни, когда она упала на колени рядом с кроваткой и обратилась к Весте. Та была в сознании и ответила ей, но Дженни, слишком взвинченная сейчас, чтобы выражать эмоции, лишь гладила ее по голове и выслушивала всевозможные объяснения соседок и доктора, которые почти единодушно сходились во мнении, что опасность миновала и что завтра утром Весте, несомненно, будет намного лучше.
Утешительные новости помогли ей успокоиться, но ничуть не поколебали ее решимости. Она согрешила против своей дочери, согрешила тяжко, однако теперь исправит все, что только возможно. Лестер был к ней очень мил, но она больше не станет его ни в чем обманывать. Если он ее бросит (как ни болезненна была подобная мысль), придется это вытерпеть. Веста не должна оставаться ничейным ребенком. Завтра же, как только дочь выздоровеет, у нее будет дом и мать рядом с ней. Где будет Дженни, там должна быть и Веста.
Сидя у изголовья кроватки в скромном домике шведского квартала, Дженни теперь ясно видела, на какую долгую и извилистую тропку завела ее изначальная бессмысленная скрытность, сколько беспокойства и боли все это стоило ее семье, свои собственные многомесячные муки рядом с Лестером, страдание, обрушившееся на нее сегодня вечером – и все ради чего? Тайное все равно стало явным. Лестера оттолкнет от нее обман, которого легко можно было избежать с самого начала, а Веста все это время жила без матери. Она сидела в глубоких раздумьях, не зная, что будет дальше, и Веста сперва притихла, а потом крепко заснула.
Тем временем Лестер, оправившись от первоначального тяжкого удара, вызванного открытием, также потратил некоторое время на размышления о его важности. Больше всего его сейчас заботила потребность решить, что именно делать. При этих мыслях на него странным образом снизошла некая тень жалости к себе, и вина в той тени лежала почти целиком на Дженни. Она жестоко его обманула, занималась каким-то постыдным жульничеством, сущность которого он до сих пор толком не понимал. Она жила ложной жизнью, он не мог сказать, как долго, и вот теперь все вышло наружу – самым трагическим образом, чему он лично стал свидетелем.