Чуть ли не первым вопросом, который он себе задал, был: чья это дочь? Кто ее отец, какое место он занимает в жизни Дженни, сколько девочке лет, как и каким именно образом она оказалась в Чикаго, где Дженни исхитрилась ее пристроить? Поскольку он не знал ничего, что могло бы пролить свет на все эти вопросы, двуличие Дженни выглядело еще постыдней.
Сейчас, удивительным образом, на память к нему пришла их первая встреча у миссис Брейсбридж. Что в ней так его тогда привлекло? Почему он решил, поглядев на нее несколько часов, что сможет ее соблазнить и подчинить собственной воле? Что на него так подействовало – ее моральная распущенность, ущербность или что-то еще? Он думал и думал, но не мог ничего установить с определенностью. Но в этом виделась сноровка, как следует отработанная сноровка обманщицы, а обмануть столь уверенного в себе человека, как он, было не простым обманом – но неблагодарностью.
Неблагодарности же Лестер терпеть не мог, поскольку она была последним и самым отвратительным из качеств низменных натур, и обнаружить ее приметы в Дженни было весьма неприятно. До сих пор она ее никак не проявляла, это верно, даже наоборот – и тем не менее теперь он наблюдал явные ее признаки, и это наполняло горечью его чувства по отношению к ней. Как она могла провиниться подобным к нему отношением – к нему, который, если можно так выразиться, извлек ее из ничтожества и сделал своей подругой?
Стоя и размышляя, он возвращался в уме к событиям предыдущих дней и видел, сколь убедительно они складываются в единую картину. Вот она возвращается и с испугом обнаруживает, что он уже дома – да, связь тут совершенно очевидна. Как она побледнела, когда он принес овечку – теперь с этим ясно. Внезапно захлопнутый шкаф, детская книжка, платьице – он вспоминал все по очереди, и вина Дженни выглядела совершенно неоспоримой. И что ему теперь с этим делать?
Поднявшись с кресла, он начал медленно расхаживать по тихой комнате, поскольку тяжесть содеянного требовала всей его решимости. Ее вина, как он чувствовал, заслуживает наказания. Первоначальная скрытность была злом, длящийся обман – еще большим. Наконец, имелось еще то соображение, что она делила свою любовь – ему доставалась лишь часть, остальное дочери, и подобное открытие мужчина в его положении не мог встретить благосклонно. При этой мысли он раздраженно дернулся, сунул руки в карманы и снова зашагал по комнате.
Тот факт, что мужчина вполне достойных личных качеств наподобие Лестера способен решить, что Дженни его опозорила, всего лишь скрыв своего ребенка, появившегося на свет в результате поступка ничуть не более дурного, чем когда она впоследствии предала себя ему, есть свидетельство одного из необъяснимых изъянов суждения, в которые почти неизменно впадает сознание человека в его роли хранителя чужой чести. «Не судите, да не судимы будете» – вот мудрость милосердия, однако же разум настаивает на том, чтобы судить, поскольку охраняет тем самым устоявшийся порядок. Но если кто-то хочет охранять некий моральный кодекс, истинный или ложный, то судить по нему следует действия всех представителей рода человеческого. Если кто-то истинно верит в доктрину или теорию, то имеет право судить остальных в ее пределах, не более того.
Лестер, если оставить в стороне его собственное поведение (поскольку мужчины редко принимают его в расчет в подобных суждениях), верил, как в идеал, что женщине в любви следует полностью открыться мужчине, и тот факт, что Дженни этого не сделала, его опечалил. Он ведь как-то на пробу спросил ее о прошлом. Она стала умолять не расспрашивать дальше. Вот тогда ей и следовало признаться про ребенка. Теперь же… он покачал головой.
Первым его импульсом после того, как он все обдумал, было уйти и оставить ее. Он предпочитал решительные и уверенные действия, причем без задержек. В то же время ему хотелось узнать прочие подробности. Он, однако, надел пальто со шляпой и вышел наружу, остановившись у первого же бара. Затем сел в трамвай и отправился в клуб, где принялся ходить из комнаты в комнату, заговаривая со знакомыми. Он был беспокоен, раздражен и в конце концов после трехчасовых колебаний нанял извозчика и вернулся домой. Он хотел услышать всю историю целиком.
Расстроенную Дженни, сидевшую рядом со спящей дочерью, наконец убедили, что та спокойно дышит и что всякая опасность миновала. Больше она ни для чего здесь не требовалась, так что к ней постепенно стали возвращаться мысли о брошенной квартире, о данном Лестеру обещании и о том, что ей нужно оставаться верной обязательствам до самого конца. Лестер, вероятно, ждет ее. И вполне возможно, что перед полным разрывом захочет услышать остаток ее рассказа. Пускай уверенность в том, что Лестер ее бросит – а Дженни считала именно так, – пугала ее и тревожила, она чувствовала, что если тому и бывать, то она ровно этого и заслужила – справедливого наказания за все свои проступки.
В тяжких думах о том, как нелегко будет еще раз посмотреть ему в глаза, и о поисках работы, предстоящих завтра, когда все будет кончено, она наконец встала и отправилась домой. Добралась она туда уже после одиннадцати, когда в подъезде потушили лампу. Она поднялась по лестнице и, заметив сквозь стекло над дверью, что в квартире горит свет, попробовала, не отперта ли дверь, потом вставила в замок ключ. Внутри было тихо, входя, Дженни ожидала увидеть прямо перед собой сурово глядящего на нее Лестера. Но дома его не оказалось. Он попросту забыл выключить газ. Она быстро огляделась вокруг, но, увидев лишь пустую комнату, сразу же пришла к иному выводу, что он уже ее бросил – и застыла на месте, задумчивая, беспомощная.
«Ушел!» – думала она.
Дженни все еще оставалась в этом состоянии, подобно призраку, застывшему над местом безвозвратно сгинувшего счастья, когда подкатила коляска Лестера и сей достойный муж поднялся по лестнице. Он все еще был в том же решительном настроении, его шляпа была низко надвинута на широкий лоб, пальто застегнуто на все пуговицы до самой шеи. Не глядя на нее, он снял пальто и повесил на вешалку. Потом столь же демонстративно снял и тоже повесил шляпу. Закончив с этим, он повернулся к Дженни, которая смотрела на него круглыми глазами.
– Я хочу знать обо всем, с начала и до конца. Чей это ребенок?
Прямой и существенный характер вопроса еще больше перепугал Дженни. Хотя она всей душой желала во всем признаться и, как полагала, успела к тому подготовиться, единственная фраза продемонстрировала ей всю глубину требуемого откровения, все темные страницы прошлого, в которые предстоит заглянуть. Мгновение она колебалась подобно человеку, которому предстоит шагнуть во тьму, потом машинально открыла рот и призналась:
– Сенатора Брандера.
– Сенатора Брандера? – откликнулся Лестер, в ушах которого имя мертвого, но все еще знаменитого государственного деятеля прозвенело с неожиданной и шокирующей силой. – Как тебе удалось с ним познакомиться?
– Мы с мамой для него стирали, – просто объяснила она.
Лестер остановился, прямота ответа отрезвила даже его злобный настрой. Ребенок сенатора Брандера, думал он. Так, значит, этот выдающийся выразитель интересов простого народа совратил ее – дочь прачки, как она сама призналась. Вот она, трагедия бедности.
– И давно это было? – спросил он, потемнев лицом.
– Уже почти шесть лет тому.
Он подсчитал в уме, сколько времени прошло с их знакомства, и продолжил расспросы:
– Сколько лет девочке?
– Чуть больше пяти, – ответила Дженни.
Лестер сделал шаг вперед, потребность все серьезно и последовательно обдумать на основании этих утверждений добавила ему резкости, убавив, впрочем, горечь. Ушла отчасти и горячность, вызванная употребленным алкоголем, ее сменило холодное осознание того, что он делает, и того, что сделала она.
– Где ты ее все это время скрывала?
– Она оставалась дома, пока ты прошлой весной не уехал в Цинциннати. Я тогда съездила за ней.
– Когда я приезжал в Кливленд, она тоже там была?
– Да, – ответила Дженни, – но я не позволяла ей выходить туда, где ты мог ее увидеть.
– Я думал, ты сказала своим, что мы женаты! – воскликнул он, не понимая, как это сочеталось с жившим в семье ребенком.
– Я так и сказала, – уверяла она, – только не хотела тебе про нее говорить. Но они все это время думали, что я вот-вот расскажу.
– И что тебе помешало?
– Я боялась.
– Чего же ты боялась?
– Я не знала, что со мной будет, Лестер, когда уехала с тобой. И не хотела, насколько в моих силах, чтобы ей это как-то повредило. Мне было стыдно. А когда ты сказал, что не любишь детей, то еще и страшно.
– Страшно, что я тебя брошу?
– Да.
Он остановился, ее простые ответы отчасти сняли подозрения в искусном обмане, которые изначально над ним довлели. Оказывается, все дело в неблагоприятных обстоятельствах и моральной трусости. Ну и семейка у нее, оказывается! Что за странная у них антимораль, если они терпели подобное положение дел.
– Но разве ты не понимала, что рано или поздно все вскроется? – вопросил он в конце концов. – Ты ведь должна была видеть, что так вырастить ребенка не получится. Отчего было не сказать мне с самого начала? Я бы тогда ничего такого не подумал.
– Знаю, – сказала она, – но я хотела ее защитить.
– И где она сейчас?
Дженни объяснила.
Она стояла сейчас перед ним и сама удивлялась своим противоречивым ответам и его реакции. Спустя какое-то время она еще раз попыталась все объяснить, но Лестер понял лишь то, что она наделала ошибок без каких-либо коварных замыслов со своей стороны – это казалось столь очевидным, что в любой иной ситуации он мог бы ее пожалеть. Но теперь над ним довлело откровение насчет Брандера, и он в конце концов вернулся к этому вопросу.
– Ты сказала, что твоя матушка для него стирала. А ты-то как с ним связалась?
Дженни, которая до сих пор переносила его расспросы, не выдавая боли, скривилась. Сейчас он добрался до самых тяжких воспоминаний в ее жизни. Похоже, этот вопрос требовал от нее признаться во всем.