– Понимаю, – сказала Дженни.
– Но я не предлагаю никаких поспешных действий. Со своей стороны не вижу препятствий к тому, чтобы все продолжалось как обычно, во всяком случае пока, но я хочу, чтобы ты понимала, каким мне все представляется. Чтобы ты взглянула фактам в лицо.
Дженни вздохнула.
– Я понимаю, Лестер. Понимаю.
Он вернулся к окну и глянул наружу. Во дворе, где сейчас темнело, росли деревья. Он не знал, что из всего этого выйдет, хотя домашняя атмосфера ему очень нравилась. Покинуть сейчас квартиру и отправиться в клуб?
– Ну и где мой ужин? – поинтересовался он спустя какое-то время, с недовольным видом повернувшись к ней, хотя внутренне был не столь холоден, как внешне. Какая досада, что жизнь нельзя организовать поприличней! Он вернулся к себе в комнату, а Дженни взялась за готовку. Она думала о Весте, о ее собственной неблагодарности по отношению к Лестеру, о его окончательном решении на ней не жениться. Одна ошибка – и мечте конец.
Она постелила скатерть, зажгла красивые серебристые свечи, которые ему нравились, приготовила его любимые хлебцы, поставила запекаться в печь небольшую баранью ногу и вымыла зелень для салата. Все это время она размышляла над тем, что из всего этого выйдет. Рано или поздно он, вне всякого сомнения, ее оставит. Уйдет, чтобы на ком-то жениться. Она была обречена лишь на то, что есть, но не такова ли вся ее судьба? Разве когда-то ей доставалось надолго то, чего она желала? Нет. Что ж, она перенесет и этот удар, пусть он и разорвет ей сердце. Ее Лестер…
«Что ж, – подумала Дженни в конце концов, – он ведь не собирается прямо сейчас меня бросить – это уже кое-что. И я могу привести сюда Весту».
Подавая на стол, она вздохнула. Если бы только жизнь позволила ей одновременно иметь Лестера и Весту, но с этим покончено. Лучшее, на что она теперь могла в конечном итоге надеяться, не было сказано им прямо, но подразумевалось. Только она и Веста.
Глава XXIX
После бури на какое-то время воцарились покой и тишина. На следующий день Дженни отправилась за Вестой. Сложностей в объяснениях со шведской нянькой не возникло, здоровье Весты оказалось подходящим поводом. За этим последовало воссоединение матери и дочери в доме, насчет которого уверенности пока не было, но радость от этого события превзошла многие из печалей. «Теперь я смогу как должно о ней заботиться», – думала Дженни и три или четыре раза за день ловила себя на том, что тихонько напевает.
Поначалу Лестер появлялся лишь изредка. Он пытался убедить себя, что ему следует что-то предпринять в отношении перемен в собственной жизни – то есть в отношении неизбежного разрыва отношений, о котором он говорил. Ему не нравилась мысль, что в квартире ребенок – тем более вот этот самый. Но, промучившись так некоторое время в соответствии с собственными планами, он все же начал возвращаться в квартиру почаще. Несмотря на все недостатки, она оставалась местом, где его ждали мир, покой и значительные личные удобства.
В первые несколько дней по возвращении Лестера Дженни было нелегко понять, как все обустроить – как добиться, чтобы подвижная, беспокойная, почти неуправляемая девочка не мешала серьезному, внимательному к другим и озабоченному коммерческими вопросами мужчине. Она знала, что за Вестой нужно внимательно приглядывать, иначе та от него не отстанет. В первый же вечер, когда Лестер позвонил и предупредил о своем приходе, она весьма строго предупредила Весту, что дядя очень вспыльчив, что он терпеть не может детей и что к нему поэтому нельзя приближаться.
– Не надо болтать, – сказала она, – не нужно задавать вопросов. Мама сама спросит, что тебе нужно. И ни в коем случае его не трогай.
Веста с серьезным видом пообещала, но идея беспрекословного подчинения не сказать чтобы глубоко запала ей в душу.
Лестер пришел в семь. Дженни, которой стоило больших усилий нарядить Весту так, чтобы она выглядела как можно более привлекательно, ушла в спальню внести последние штрихи в собственный туалет. Весте было велено находиться в кухне. Вместо этого она последовала за матерью до двери гостиной, где ее легко можно было заметить. Лестер повесил шляпу и пальто, повернулся и увидел ее в первый раз. Он сразу отметил, что она очень мила – одетая в белое фланелевое платье в голубой горошек с отделкой из синих звездочек на воротнике и манжетах, в белых чулочках и желтых туфельках. Веселые рыжие кудряшки обрамляли лицо. Картину дополняли голубые глаза, розовые губки и розовые же щечки. Лестер смотрел на нее, почти уже собравшись что-то сказать, но удержался. Веста потупила взгляд и удалилась.
Когда Дженни вышла, он упомянул о появлении Весты.
– Довольно милое дитя. Долго тебе пришлось ее уговаривать?
– Не особенно, – ответила она.
Дженни вышла в столовую, и до него донесся первый обрывок разговора между матерью и дочерью.
– Кто это? – спросила Веста.
– Тс-с. Это твой дядя Лестер. Разве я не просила тебя помолчать?
– И твой дядя тоже?
– Нет, радость моя. Хватит болтать. Беги в кухню.
– Он только мой дядя?
– Да. Беги скорей.
– Хорошо.
Против собственного желания Лестер улыбнулся.
Чем бы все кончилось, окажись девочка малопривлекательной, уродливой, капризной или всем вместе, трудно представить. Даже будь Дженни чуть менее тактичной, хотя бы поначалу, у него могло бы остаться неблагоприятное впечатление. Однако естественная красота девочки в сочетании с мягкой предупредительностью матери, не выставлявшей ее напоказ, послужила тому, что у него осталось лишь мимолетное впечатление чего-то юного и невинного, что не может не радовать глаз. Прошло три часа, за которые он видел ребенка лишь единожды, когда только вошел, но впечатление не отпускало. Так вот она какая, дочь покойного и оплаканного сенатора Брандера, который, останься тот жив, женился бы на Дженни!
Очевидно, что столь успешное знакомство не могло не привести к благоприятным последствиям. Дженни с большой предусмотрительностью переоборудовала спальню служанки в комнату для игр, где Веста и оставалась во время визита Лестера. Особых свидетельств принуждения, насколько он мог судить, не было заметно, и в доме царил покой. Дженни любила свою малышку и именно любовью добилась от нее послушания. От внимания Лестера это не ускользнуло.
Как-то вечером, когда он сидел дома и, по своему обыкновению, тщательно рассматривал в уме ситуацию, его поразила мысль, что Веста была у Дженни все эти годы. Притом что она никогда не имела ее при себе, будучи с ним, и не дала ни малейшего повода заподозрить, что мысли ее заняты ребенком, она, и это был совершенно очевидно, очень любила Весту, а Веста – ее.
– Удивительно, – произнес он. – Что за необычная женщина.
Однажды утром Лестер сидел в зале у окна, читая газету, когда ему показалось, будто он слышит какое-то движение. Повернувшись, он с удивлением заметил, что его сквозь щель приоткрытой двери разглядывает большой голубой глаз, что и вправду было весьма неожиданным. Обычный глаз при подобном конфузе немедленно бы исчез, но этот, оказавшись куда более храброго десятка, остался на своем месте, не проявляя ни малейшего стыда и явно надеясь смутить его самого. В то же самое время глаз был изумленным, таращился на него в своей невинности, и подобная комбинация наглости и простоты лишила его способности серьезно рассуждать. Он еще раз с самым серьезным видом оторвал взгляд от газеты. Глаз был на месте. И еще раз. Глаз все там же. Закинув ногу на ногу, он посмотрел еще раз. Надо же, глаз исчез.
В появлении глаза, самом по себе малозначительном, присутствовал, однако, спасительный оттенок комичности, к которой Лестер был весьма восприимчив. Совершенно не собираясь проявлять мягкости по поводу случившегося, он обнаружил, что таинственное явление подействовало на его сознание подобно легкой щекотке и что уголки его рта чуть шевелятся, собираясь изогнуться вверх. Не поддаваясь этому чувству, он углубился в газету, но случай отчетливо ему запомнился. Юная искательница приключений произвела на него первое по-настоящему важное впечатление.
Вскоре после того, тоже утром, когда Лестер сидел за завтраком, спокойно пережевывая мясо и изучая газету, случился другой визит – уже не такой банальный. Весту Дженни покормила раньше и усадила играть самостоятельно, пока Лестер не уйдет. Она сидела с ним за столом и наливала кофе, когда вдруг появилась Веста и деловито прошествовала через столовую. Лестер поднял голову, Дженни порозовела и встала.
– Что случилось, Веста? – спросила она, направляясь за ней следом.
Веста, однако, к тому моменту успела достичь кухни, ухватила там маленькую метелку и вернулась, сияя комичной решимостью.
– Мне метелка нужна! – объявила она и спокойно двинулась обратно, Лестер же при виде столь явного присутствия духа снова внутренне дрогнул, на этот раз позволив появиться на губах легчайшей тени улыбки.
За этим последовали другие эпизоды, в том числе мытье стекол, когда Веста с закатанными рукавами усердно терла одно из окон в зале, словно маленькая амазонка, и некое недоразумение на лестничной площадке, в исходе которого одна из его участниц осталась не вполне уверена; Лестер услышал ее восклицание в адрес матери: «А вот пусть она меня не трогает, а то?» – и не смог сдержать усмешки.
«Вот это неплохо было, – подумал он. – „А то?“» И он снова улыбнулся.
В результате всего этого его чувство неприязни к девочке постепенно исчезло и сменилось своего рода терпимостью, признанием за ней достоинств человеческого существа. Далее последовало открытое предложение, чтобы Веста сидела с ними за столом.
– Раз уж она здесь живет, то пусть хоть иногда будет с нами, – предложил он, и Дженни, которую он этими словами вроде как объявил ответственной за то, что та не показывает Весту, послушно ее привела.
События последующих шести месяцев еще более ослабили недовольство, до сих пор владевшее Лестером. Пусть даже он и не смирился с не вполне высокоморальной атмосферой, в которой жил, и втайне ощущал, что в произошедшем ранее много низкого и позорного, однако в доме, который он в итоге обрел, ему было столь уютно, что он не мог заставить себя от него отказаться. Слишком тот напоминал пуховую перину. Дженни его боготворила. Безусловная свобода, которой он пользовался в отношении своих прежних связей в обществе, в сочетании с покоем, простотой и любовью, ожидавшими его дома, манила слишком сильно. Он продолжал жить той же жизнью, и по мере этого в нем росло и росло чувство, что стоит все оставить как есть.