Лестер замолчал, Роберт снова поднялся и зашагал по кабинету, но вскоре подошел и спросил:
– По-твоему, прямо сейчас сделать ничего нельзя?
– Прямо сейчас – нельзя.
– Хорошо. Похоже, пора мне ехать. Не знаю, о чем тут еще можно разговаривать.
– Не хочешь остаться и пообедать со мной? Думаю, у меня хватит сил добраться до отеля, если ты останешься.
– Нет, спасибо, – ответил Роберт. – Кажется, я еще могу успеть на поезд в Цинциннати, который уходит в час. Во всяком случае, попытаюсь.
Сейчас они стояли друг против друга – бледный и несколько расслабленный Лестер, аккуратный, бесцветный, подобранный и жесткий Роберт, – и было видно, сколь разными их успело сделать время. Роберт был аккуратен и решителен, Лестер исполнен сомнений. Роберт олицетворял собой воплощенные деловую энергию и целостность, Лестер – коммерческую самодостаточность без особой уверенности во взоре. Вдвоем они представляли разительный контраст, дающий пищу для размышлений не менее глубоких, чем те, что переполняли сейчас их голову.
– Что ж, – произнес спустя какое-то время старший брат, – не думаю, будто могу сказать что-то еще. Я надеялся вызвать у тебя относительно всего этого те же чувства, что и у всех нас, но ты здесь, само собой, наилучший себе судья. Если ты сам не видишь, мои слова тебя не убедят. И однако мне кажется, что ты поступаешь очень неправильно.
Лестер слушал. Он ничего не ответил, но глядел на него с той же решимостью.
Роберт потянулся за шляпой, и они вместе подошли к двери кабинета.
– Постараюсь представить твой рассказ в наилучшем виде, – сказал Роберт и вышел.
Глава XXXII
Представляется, что в нашем с вами мире жизнь животных ограничена плоскостью или кругом, словно это неминуемая потребность для всех существ на планете, которую законы физики вынудили обращаться вокруг солнца. Рыба, к примеру, не может покинуть своих морских кругов, не рискуя погибнуть; так же и птица не может посетить царства рыб, не заплатив за это дорогой ценой. От живущих в цветке паразитов до чудовищ, населяющих джунгли и бездны – везде мы ясно видим ограниченную природу их коловращений, то, как подчеркнуто их жизнь заключена в сферу, и спокойно наблюдаем за комичными и неизбежно убийственными результатами любых попыток с их стороны покинуть естественную среду обитания.
В случае людей, впрочем, действие этой теории ограничений до сих пор не удавалось наблюдать столь же отчетливо. Законы, управляющие общественной жизнью человека, пока что поняты не настолько, чтобы позволить ясные обобщения. И однако всевозможные мелкие мнения, просьбы, споры и скандалы, фактически не выступая силами, способными схватить человека и извергнуть из общества, столь похожи на них в своих проявлениях, что вполне могут считаться их разновидностью. Когда мужчина или женщина ведет себя неправильно, то есть покидает свою привычную сферу, это не совсем то же самое, как вторжение птицы в воду или дикого зверя – в человеческое поселение. Смерть не наступает немедленно. Люди могут ограничиться тем, что в удивлении вздернут брови, саркастически усмехнутся или, если ошибку допустил их друг, вскинут вверх руки в знак протеста, и однако четко определенная сфера социальной активности обставлена такими условностями, что покинувший ее обречен. Привыкнув к своему окружению, индивид уже не может приспособиться к иному состоянию. Он подобен птице, привыкшей к определенной плотности атмосферы и не способной жить ни выше, ни ниже. Он становится жертвой теории ограничений, и любой выход за пределы знакомой сферы с неизбежностью делается началом конца.
Когда Лестер столь неудовлетворительным образом расстался с братом, он прекрасно понимал, как беспечно пренебрегает чувствами семьи, как жестоко нарушает моральные устои, представителем которых в настоящий момент является Роберт. Даже если ради семьи брат решит не описывать того упрямства, с которым Лестер отказывается свернуть с возмутившего их курса, Роберт в любом случае обладает теперь знанием о его слабости, что само по себе большая неприятность. Сможет ли он теперь, после такого разоблачения, вернуться домой? Сможет ли помыслить о том, чтобы встретиться с отцом, матерью и остальными, столь открыто выразив свое к ним отношение? Он задумался. Это правда, что его отец, как и сказал брат, будет очень огорчен; мама будет возмущена в тех деликатных чувствах, из которых происходит ее представление о себе как о гордой и любящей матери. Роберт, Эми, Луиза – по состоявшимся разговорам с двумя из трех перечисленных он прекрасно понимал, как теперь будет смотреть на него вся семья.
Хуже всего было то, что честь не позволяла выработать плана действий, способного смягчить эффект от открытия Луизы. Когда приехал Роберт, он не мог сказать ему ничего такого, что сгладило бы последствия удара для тех, кто надеялся на смягчающие обстоятельства. Дженни все еще была с ним. Что еще хуже, он чувствовал, что, несмотря на все ожидаемые неблагоприятные последствия этого, она имела право с ним быть. То, сколь она полезна и как его обожает, казалось для того достаточным основанием. Сам факт, что она нежно за ним ухаживала в дни нынешней болезни, похоже, исключал любую возможность думать о ней иначе как с ласковой заботой о ее настоящем и будущем.
После того как брат ушел, Лестер сидел в кресле у окна и задумчиво разглядывал процветающий город. Под ним простиралась сама жизнь с сопутствующими ей энергией, надеждами, богатством и удовольствием – он же под неожиданным ударом судьбы временно отлетел на обочину, его цели и перспективы заволокло туманом. Сумеет ли он столь же радостно двигаться теми маршрутами, которыми привык доселе следовать? Не подействует ли с необходимостью на его отношения с Дженни внезапно окатившая его волна неприязни? Не остался ли теперь его собственный дом далеко в прошлом с точки зрения прежних беззаботных отношений? Дух незапятнанной любви его покинул. Приветливое одобрение, которое он всегда видел в глазах отца, – сохранилось ли оно? Роберт, его связи с компанией, все, что было частью прошлой жизни, попало под удар в результате непредвиденного вторжения Луизы.
«Чертовски неудачно вышло» – вот на какой мысли он остановился, после чего решил переключиться с бестолковых сожалений на то, что теперь можно, если еще можно, сделать.
– Думаю съездить в Маунт-Клеменс завтра или, во всяком случае, не позднее четверга, если только сил хватит, – сказал он Дженни, вернувшись домой. – Я себя чувствую не так хорошо, как хотел бы. За несколько дней должен поправиться. – Лестер хотел остаться один и все обдумать. В назначенное время Дженни собрала его чемодан, и он отбыл – в невеселом, задумчивом настроении.
Впрочем, в течение последующей недели у него было достаточно времени поразмыслить, и в результате он пришел к выводу, что решительные действия в данный момент не требуются. Еще неделя-другая или даже больше не возымеют особой практической разницы. Ни Роберт, ни прочие члены семьи, скорее всего, не будут пытаться сейчас искать с ним новой встречи. Его деловые связи будут по необходимости продолжаться как прежде, поскольку на них завязано благополучие компании. Принуждать его никому в семье и в голову не придет. Над душой тенью витали лишь разрушенные отношения с родственниками – потерянные уважение и доверие отца и матери, скрытое презрение – и, вероятно, потайная радость – брата. «Плохи дела, – думал Лестер. – Плохи». Но менять ничего не собирался.
Какое-то время, значительную часть года, это неудовлетворительное положение дел длилось, никак не проявляя себя на поверхности, однако в глубине при этом происходили медленные изменения, которым еще предстояло проявиться впоследствии. Лестер не появлялся дома шесть месяцев; затем, когда важное деловое собрание потребовало его присутствия, приехал и вел себя так, будто ничего существенного не случилось. Мать расцеловала его с любовью, хотя и с ноткой печали; отец приветствовал, как обычно, крепким рукопожатием; Роберт, Луиза, Эми, Имоджен – все, точно сговорившись, решили избегать одной конкретной темы и вести себя так, будто ничего не было. Однако заметное ощущение отчужденности все же присутствовало, Лестер ее почувствовал и вскоре уехал. С тех пор он посещал Цинциннати так редко и с такими большими перерывами, как только мог себе позволить.
Глава XXXIII
Дженни тем временем испытывала собственные угрызения совести. Впервые в жизни, если не считать отношения собственной семьи, ставшего для нее тяжким испытанием, ей довелось узнать, что о ней думает внешний мир. Она поступила дурно – и сама это знала. Дважды она поддалась давлению обстоятельств, которым, как иногда думала, могла бы найти возможность противостоять. Если бы ей только хватило храбрости! Если бы ее постоянно не преследовало чувство страха! Иногда она думала, что страх – проклятие, которое она унаследовала от матери с отцом. Обстоятельства, казалось, обступали ее со всех сторон и заставляли делать не то, что ей хотелось. Теперь же, как ей представлялось, выдался случай, когда нужно подняться над собой и что-то сделать. Она сумеет прожить самостоятельно. Лестер никогда на ней не женится. Да и зачем ему? Она его любит, но способна его оставить, и так для него будет лучше. Если она вернется в Кливленд, отец, может статься, согласится с ней жить. Если Дженни ему все расскажет, он сможет ее уважать за то, что она нашла в себе силы на достойный поступок. И однако мысль о том, чтобы оставить Лестера, была для нее ужасна – он был к ней так добр; что же до отца, она не была уверена, что тот ее примет.
Какое-то время после трагического визита Луизы она подумывала поднакопить немного денег, потихоньку откладывая, поскольку ничего подобного раньше не делала, но поступить так оказалось невозможно с моральной точки зрения. Лестер обеспечивал ее всем, в чем она, по его мнению, нуждалась. С тех пор как она помогла обставить дом в Кливленде, она каждую неделю посылала туда пятнадцать долларов в виде помощи семье – сумму, на которую они жили прежде, не имея иного внешнего источника дохода. Двадцать долларов она тратила на продукты, поскольку Лестер требовал всего самого лучшего – фруктов, мяса, десертов, спиртного и прочего. За квартиру они платили пятьдесят пять долларов, а расходы на одежду и все остальное от недели к неделе менялись. Он без лишних вопросов выдавал ей пятьдесят долларов в неделю, но все куда-то расходилось. Она размышляла о том, чтобы начать экономить, но в этом было что-то неправильное. Ей подумалось, что если уж уходить, то ничего с собой не прихватывая. Иное было бы неприлично.