Одной из таких обязанностей – или причуд характера, как это виделось и Лестеру, и Дженни – было следовать по всему дому за Лестером, Дженни или слугами, выключая газовые и электрические лампы, которые случайно оставили гореть, и жалуясь на расточительность. Дорогая одежда Лестера, которую тот без тени сомнения выкидывал, проносив несколько месяцев, была для бережливого старика-немца постоянным поводом для жалоб. Он горевал над замечательными ботинками, выброшенными оттого, что на коже появилось несколько складок, слегка сбился каблук или протерлась подошва. Герхардт требовал отдавать их в починку, но Лестер о том и слышать не хотел. На жалобный вопрос старика, что не так с «этими башмаками», он попросту отвечал, что те сделались неудобными.
– Что за расточительность! – упрекал Герхардт Дженни. – Что за ненужные траты! Ничего доброго из этого не выйдет. Настанет день, когда все сменится нуждой.
– Он ничего тут не может поделать, папа, – выгораживала Лестера Дженни. – Его так воспитали.
– Ха! Тоже мне воспитание. Эти американцы ничего не смыслят в экономии. Им бы в Германии хоть немного пожить, поняли бы тогда, чего стоит лишний доллар.
Кое-что из этого доходило до Лестера посредством Дженни, однако он лишь улыбался. Герхардт его забавлял.
Одной из печалей Герхардта в эти дни было то, как Лестер расходует спички. У него имелась привычка чиркнуть спичкой во время беседы, подержать ее в руке и выкинуть, так и оставив сигару незажженной. Иногда прежде, чем сигара наконец будет раскурена, уходило две-три минуты и множество спичек. В одном углу веранды имелось место, где он любил присесть весенними или летними вечерами, чтобы покурить. Дженни присаживалась вместе с ним, в результате куча спичек зажигалась и летела потом вниз. Подстригая траву, Герхардт не раз находил там, к своему ужасу, не десяток-другой, но буквально несколько коробков полусгоревших спичек, гниющих под опавшими листьями. То, что он был при этом расстроен, еще мягко сказано. Собрав обличительные улики – немалое их множество – на газету, он тащил их в комнату, где сидела за шитьем Дженни.
– Посмотри, что я нашел! – требовательно восклицал он. – Ты только взгляни! Только взгляни! У этого человека чувства экономии меньше, чем у… чем у… – Он был не в силах подобрать подходящее слово. – Он сидит и курит, а со спичками вот что делает. Коробок стоит пять центов, целых пять. Как только можно так себя вести и рассчитывать на достаток, хотел бы я знать? Только взгляни!
Дженни глядела и качала головой.
– Лестер такой транжира.
Герхардт нес находку в подвал. По крайней мере там их можно сжечь в печке. Он бы использовал их, чтобы собственную трубку раскуривать, зажигая от огня в печи, но для этого лучше годились старые газеты, которые у него тоже хранились целыми пачками – еще одно свидетельство прискорбных мотовских наклонностей его хозяина и повелителя. Работать в таком месте было очень печально. Почти все здесь было против него. Он продолжал со всей присущей ему отвагой сражаться с тратами и постыдной расточительностью, но желанной победы так и не достиг.
Венцом его экономии стало отношение к выброшенной Лестером одежде. Герхардт мог бы ушить все его старые костюмы под свой размер, будь у него шанс их носить, но при его собственной рачительности это было исключено. Его одежда никогда не изнашивалась. Он надевал один и тот же черный костюм – перешитый портным из сделанного Лестером не один год назад капиталовложения – в церковь каждое воскресенье, раз за разом. Если чуть напрячь воображение, можно было сделать вид, что ботинки Лестера подходят ему по размеру – он носил и их. То же и с галстуками, черными во всяком случае, они были в полном порядке. Знай он, где перешить рубашки Лестера, он бы так и делал, с бельем же Герхардт управлялся сам, одолжив по дружбе иголку у кухарки. Носки Лестера, само собой, вполне годились. Так что расходов на одежду Герхардта не требовалось.
Прочие оставшиеся от Лестера предметы гардероба – обувь, рубашки, воротнички, костюмы, галстуки и все остальное – он хранил неделями и месяцами, после чего, в печальном и мрачном настроении, приглашал портного, скупщика старой одежды или же обуви, чтобы продать все вместе по максимально возможной цене. Из этого процесса он вынес знание, что все старьевщики – хищники и что их причитаниям не следует верить ни в малейшей степени. Каждый лгал. Каждый уверял, что крайне беден. Некоторые при закупках даже пускали слезу, жалуясь на нищету, притом что на деле купались в деньгах. Герхардт проверял их россказни, шел за ними следом и сам мог убедиться, что они делают с купленным.
– Жулики! – возмущался он. – Предлагают мне десять центов за пару обуви, после чего я вижу, как эти самые ботинки висят у входа в лавку за два доллара. Сущий грабеж! Бог ты мой! Вполне могли бы мне доллар заплатить.
Дженни улыбалась. Как правило, жаловался он только ей одной. Деньги он, впрочем, оставлял себе, и она подозревала, что у него где-то припрятана небольшая сумма. На деле он отдавал большую часть своей любимой церкви, где считался образцом добропорядочности, честности и веры – по сути, вообще всех достоинств, которым положено сопровождать истинно благочестивую старость.
В дополнение к Герхардту в доме имелась кухарка миссис Фрисселл, которую Герхардт также считал бессмысленной тратой, не переставая удивляться, что Дженни не позволено готовить самой. Присутствовала также Жанетта Стивенс, весьма старательная и миловидная служанка, которая сверх всякой меры обожала Дженни и Лестера, отлично прислуживала за столом, любила уделять внимание домашним мелочам и считала Весту и Герхардта как членов семьи по-своему идеальными. С тремя столь совершенными помощниками самой Дженни было особенно нечего делать, но на ней оставалось все, связанное с общим руководством. Днем она ходила из комнаты в комнату, контролируя, как идут дела. Она следила, чтобы все было в порядке и в должном соответствии. Нужно было проверять столовое серебро – не потемнело ли; иметь достаточный запас постельного белья; отправлять в стирку вещи Лестера и всех остальных. Из опыта работы у миссис Брейсбридж и советов Лестера она знала, что нужно просто стоять и распоряжаться, а Жанетта приведет в порядок все указанное. Большую часть она вполне могла бы сделать и сама, но Лестер неоднократно советовал ей так не поступать.
– Способ тут только один, – настаивал он. – Пусть кто-то другой сделает работу, твое дело – убедиться, что она сделана. Так ты больше узнаешь, добьешься лучших результатов и будешь яснее видеть, что происходит. Твои руки и голова должны быть свободны. Тогда ты сможешь думать.
Она старалась следовать его совету.
Во многих отношениях она научилась понимать его даже лучше, чем он себя сам. Она понимала перемены его настроения – что означают пасмурные дни; как приближение дождя или снегопада делает его грубым и раздражительным; много или мало он съест за завтраком – она определяла это по звуку его голоса сразу после пробуждения. Дженни почти что по часам могла рассчитать, когда он захочет того или иного, чем он занят, как себя чувствует. Ее интуиция по отношению к нему достигла такой степени, что она могла по движению его головы или наклону плеча определить, когда он хочет чего-то или думает о чем-то, чего не желает произносить вслух. Ее взгляд скользил по нему, и ей делалось ясно, быть может, посредством телепатии, о чем именно речь. И оно тут же, если имелось в наличии, появлялось перед ним. Иногда Лестер улыбался, иногда вообще ничего не говорил, но признавал эту ее способность за окончательное доказательство совместимости их характеров. За завтраком, за ужином, в ванной, когда он брился – всякий раз она в точности знала, что ему требуется, и приносила.
– А, вот оно где, – говорил он непринужденно, почти не замечая, что она предчувствовала его потребность. Он сделался так от нее зависим, что даже несколько раздражался, если ее не оказывалось под рукой.
Все это время, несмотря даже на постепенную перемену погоды в общественной жизни, Дженни жила такой жизнью, о которой могла лишь мечтать. Лестер, несмотря на посещавшие его иной раз сомнения в мудрости выбранного пути, обожал обнимать ее своими сильными руками и, целуя, добродушно рассказывать в общих чертах, как у него дела.
– Все в порядке? – спрашивала она, когда он вечером возвращался домой.
– Еще бы! – отвечал он, или: – Само собой! – чтобы потом ущипнуть ее за подбородок или щечку.
Она следом за ним проходила в комнаты, а Жанетта, всегда наготове, принимала его пальто и шляпу. Зимой они усаживались в библиотеке перед разожженным большим камином. Весной, летом или осенью он предпочитал выходить на крыльцо, с одного угла которого открывалась панорама газона и улицы вдалеке, чтобы выкурить перед ужином сигару. При этом он обычно рассказывал о чем-то, что случилось или должно было случиться – отец намерен пересмотреть процентную систему вознаграждения пожилых работников; или сделалось нелегко нанять помощников, у которых хватает соображения претворять в жизнь его планы; или он подумывает съездить с ней отдохнуть дней на семь-десять в Маунт-Клеменсе, Уайт-Салфэре или Саратоге. Его интересовало многое – качество стрижки газона, здоровье лошадей, состояние соседского дома, чья-либо болезнь или смерть. Дженни присаживалась к нему сбоку на стул и перебирала его волосы. Иногда она терлась о его макушку щекой и гладила ему руку.
– Твои волосы, Лестер, даже не начинают редеть, ты рад? – говорила она. Или: – Зачем ты так морщишь лоб? Не нужно этого. Ты сегодня утром галстук не переменил, уважаемый. Отчего это? Я ведь для тебя новый приготовила.
– Забыл, – отвечал он, или прогонял со лба морщины, или говорил, что если до сих пор не начал лысеть, то скоро начнет наверняка. Она гладила ему шею и висла у него на руке, когда он вставал, чтобы пройтись, потому что знала, что он этого от нее ждет.
В гостиной или библиотеке, где их могли видеть Веста и Герхардт, она вела себя с такой же любовью, хотя и чуть сдержанней. Она обожала различные головоломки и, если ей попадалась новая, обязательно ее покупала. Лестеру и самому нравилось это занятие. Если нужно, он мог часами трудиться над особенно сложной, пока не найдет решение. Дженни тоже была довольно сообразительна. Иногда она подсказывала ему, что делать, и была при этом очень довольна собой. Или же просто стояла у него за спиной и наблюдала, положив подбородок ему на голову и обвив руками шею. Он не возражал и был счастлив купаться в ее любви. Ее мягкость, чувствительность, такт создавали чрезвычайно приятную атмосферу, но больше всего его привлекали ее молодость и красота. Он и сам чувствовал себя молодым, забывал про возраст и мог убедить себя в том, что вокруг все еще беззаботная атмосфера его детства. Если Лестеру в себе что-то и не нравилось, так это то, что ему предстояло увянуть и сделаться бестолковым старцем. Он ненавидел эту перспективу, не полагал ее неизбежной и намеревался избегнуть такого конца, если получится. «Или останусь молодым, или молодым умру» – такой была одна из его любимых присказок, и Дженни начала его понимать. Она радовалась, что сама сейчас молода – радовалась за него. Если она постарается, он всегда будет чувствовать себя молодым, и она была лишь рада стараться.