ался черной овцой.
Лестер тем временем вернулся в Чикаго. Он понимал, что сильно обидел отца, но не мог сказать, насколько сильно. Ни разу прежде во время личной беседы Лестер не видел его таким взвинченным. Но даже сейчас он не представлял, чем можно помочь делу. И почувствовал, что, вероятно, было ошибкой в самом начале позволить незаконной страсти повлиять на его благоразумие, хотя с тех пор он серьезных ошибок не допускал. Разумеется, традиции диктовали совершенно иную линию поведения, но, честное слово, не мог же он в самом деле подчинять собственную жизнь традициям? Это означало бы оставить Дженни – разве он того хочет? Разговор поставил перед ним непростую проблему для обдумывания, но он не мог ничего решить. Любое из решений казалось жестоким. Лестер застыл в неподвижности. Тем временем его якобы женатая жизнь в Чикаго продолжала естественным путем развиваться, и не без сложностей, которые в известном смысле соответствовали тому, что произошло между ним и его семейством. Пусть даже в Дженни, Весте и Герхардте он нашел три стихии, каждая из которых доставляла ему определенную радость: Дженни мила и услужлива, Веста – веселая игрушка и очаровательное произведение искусства, Герхардт – персонаж, чьи причуды неизменно вызывали улыбку; однако имелись также и внешние обстоятельства, уже не столь приятные.
В личном круге общения Лестера, к примеру, происходили определенные события, которые демонстрировали ему столь же ясно, как и значительный опыт с собственной семьей, что нарушитель общественных конвенций, во всяком случае, в определенных сферах, с точки зрения своих светских, коммерческих, политических и прочих амбиций вынужден дорого расплачиваться за ошибки – разве что, с его точки зрения, то, что общество предпочитает считать ошибкой, вовсе ею не является, и удовлетворение от полученного таким путем результата вполне покрывает цену, которую считает нужным взыскать общество. В его кругу, как уже отмечалось, многие знали о прежних отношениях с Дженни в Норт-сайде и прочих местах, но предпочитали смотреть на них сквозь пальцы до тех пор, пока они выглядели временным отклонением от устоев – запоздавшей вспышкой молодежного энтузиазма. Теперь же, когда он столь откровенно поселился на юге Чикаго, так что по крайней мере для некоторых это выглядело результатом женитьбы, природу его нового положения начали тщательно изучать, и те, кому он нравился, спрашивали себя – что они обо всем думают и как намерены поступать. Те из его многих высокопоставленных знакомых, особенно из финансовых и светских кругов, кто его уважал и был склонен считать его по-настоящему сильным человеком, обладающим здравым рассудком и перспективами (пусть даже он был сыном богача, а не добился всего сам), теперь смотрели искоса, сомневаясь в своих прежних чувствах и в его благоразумии, и приходили к выводу, что у него, оказывается, имеются и слабые стороны. С чего Лестер Кейн женился на женщине или во всяком случае живет с ней как муж с женой, если она явно не соответствует ему по социальному положению? Как он ее такую раскопал и где? Правда ли она была служанкой, как поговаривают? Похоже, обнаружились следы ее работы у миссис Брейсбридж. Кто-то из побывавших у нее в гостях, когда Дженни там прислуживала, узнал ее впоследствии или по крайней мере так утверждал. Так она что же, туповата или, напротив, расчетлива? Что же он в ней нашел?
Подобные мелочи, явно слишком банальные, чтобы стать темой для беседы, тем не менее имеют большое и существенное значение в делах общества. Личная безупречность, качество, не поддающееся определению, значит столь много для успеха в бизнесе, в свете, в интеллектуальной сфере. Люди шарахаются от признаков слабости или даже ее тени. «Лучше уж держаться подальше от неудачи в ее самых ранних проявлениях» – похоже, подсознательно или сознательно так думает и чувствует вообще все в природе. Процесс «отдаления» иногда длится довольно долго, он не обязательно сразу же бросится в глаза, его ранние шаги могут показаться бесконечно медленными, но можно ручаться, что они присутствуют и работают вовсю, подобно законам тяготения и механики.
Как-то раз Лестер случайно повстречался с Берри Доджем, миллионером и главой компании «Додж, Холбрук и Кингсбери», которая в бакалейном мире занимала то же положение, что компания Кейна в каретном – с той разницей, что пост президента Берри унаследовал от отца. С того дня, как Лестер поселился в Гайд-парке, прошло полгода. Он уже начал замечать в Додже признаки то ли неуверенности, то ли отстраненности или чего-то еще, Лестер решить не мог, но во всяком случае перемен в настроении, которых он прежде не видел. Додж был одним из его самых ценных знакомств в свете, если вообще не близким другом. Лестер знал его столь же хорошо, как Генри Брейсбриджа из Кливленда или Джорджа Ноулза из Цинциннати. Он бывал у Доджа в гостях в одном из самых царственных особняков Чикаго у самого озера. Жена Доджа, Элис, была умной женщиной, в семье было также двое одаренных и развитых детей. Находиться в списке постоянных гостей Доджа кое-что да значило, хотя для Лестера это было и не так важно, как могло показаться людям, не настолько уверенным в собственном будущем.
– О, Лестер, рад тебя видеть, – сказал Додж. Они столкнулись на Мичиган-авеню, недалеко от здания компании Кейна. Додж обменялся с ним довольно формальным рукопожатием и держался холодновато. – Я слышал, с момента нашей последней встречи ты успел жениться.
– Вроде того, – небрежно ответил Лестер тоном человека, который предпочитает, чтобы его понимали без лишних объяснений.
– А зачем тогда такая секретность? – спросил Додж, стараясь казаться веселым, хотя уголки его рта изогнулись в суховатой усмешке. Он пытался быть вежливым и с честью выйти из трудной ситуации. – В таких вещах приятелям не терпится узнать подробности. Мог бы с друзьями и поделиться.
– Ну, – ответил Лестер, чувствуя, как клинок общественного мнения входит ему под ребра, – я решил все сделать по-новому. Меня как раз подобные вещи не слишком волнуют.
– Дело вкуса, не так ли? – несколько рассеянно заметил Додж. – Ты ведь, конечно, в центре поселился?
– В Гайд-парке.
– Милая местность. А в остальном у тебя как дела? – И он быстро переменил тему беседы, прежде чем без особой теплоты распрощаться.
Лестер сразу же обратил внимание, что если бы Додж действительно верил, будто он женился, то задал бы еще множество вопросов. В обычной ситуации приятель попытался бы узнать о новоиспеченной миссис Кейн куда больше. Вероятней всего, кое-что он уже знал бы и так – кто ее родители, кто друзья, откуда она родом, а если не знал, то захотел бы узнать. Обнаружились бы всевозможные общие знакомства, столь типичные для людей одного светского круга, он пригласил бы его прийти с женой в гости и обязательно пообещал бы заехать сам. Ничего подобного не произошло. Доджи были осведомлены о природе его несовершенства.
Примерно то же произошло с семействами Бернема Мура, Генри Олдрича и десятком других его столь же близких знакомых. Очевидно, до всех дошли слухи, что Лестер женился и завел дом. Всех интересовало, где они живут, что делают, правда ли все это. Ему пришлось немало потрудиться, объясняя. Все с удовольствием подшучивали над его скрытностью, но никто не пожелал обсудить с ним предполагаемую миссис Кейн или его новое положение. Они знали, какова ситуация на самом деле. Похоже, все знали обо всем. Он начал понимать, что это его решение может в результате дорого стоить.
Одну из самых глубоких ран – и самую болезненную, поскольку нанесена она была, по сути, непреднамеренно – он получил от старого приятеля Уилла Уитни как-то вечером в клубе «Юнион». Лестер ужинал там со Стоунменом Хэммондом, своим деловым товарищем, и столкнулся с Уитни в библиотеке по дороге от гардероба к стойке с сигарами. Последний представлял собой классический светский типаж – высокий, худой, гладко выбритый, безупречно одетый, чуть циничный, а сейчас еще и несколько подвыпивший.
– Эй, Лестер, – окликнул он его. – Что такое слышно насчет домика в Гайд-парке? Говорят, ты там поселился. И как ты все это объяснишь будущей жене после свадьбы?
– Ничего я не собираюсь объяснять, – недовольно ответил Лестер. Он не хотел, чтобы их услышали. – Меня пока что на допрос не вызывали.
– Надо же! Ну и дела! Ха-ха! Ты у нас темная лошадка, право слово! – бестолково продолжал Уитни. – Ты хоть кому-то о своих делах рассказываешь, а? Что?
– Ну, не такая уж и темная, – ответил Лестер. Он уже заметил, что Уитни слегка разгорячен. – Отчего тебя вообще так волнуют мои дела? Сам-то, наверное, не без греха?
– Ничего себе, ха-ха, недурно сказано, верно? Ты, случайно, не на той красотке женился, с которой по Норт-сайду раскатывал? А? Ха-ха! Ну и дела! Ты женился! Или все-таки нет?
– Хватит, Уитни, – грубо оборвал его Лестер. – Ты с катушек сорвался, несешь невесть что. Не забудь, речь о моих личных делах. Давай-ка поаккуратней.
– Извини, Лестер, – сказал его собеседник все так же развязно, но трезвея. – Прошу у тебя прощения. Видишь, я слегка навеселе. Восемь коктейлей подряд вон там, в соседнем зале. Извини. Поболтаем еще, когда я буду в норме. Договорились, Лестер? А? Ха-ха! Что-то меня и вправду развезло. Ну, пока! Ха-ха!
Лестер с трудом мог вынести это громогласное «Ха-ха!». Его это ранило, пусть даже из уст подвыпившего светского джентльмена. «Красотка, с которой по Норт-сайду раскатывал. Женился, или все-таки нет?» Он повторял это себе снова и снова. Черт возьми, становится уже слишком. Ему никогда не приходилось терпеть подобного – ему, Лестеру Кейну. Он призадумался. Ужин быстро ему надоел. Вечера в клубе – тоже. Определенно, этот переезд дорого обойдется. Мало ему было разгневанной семьи.
Глава XL
Идти наперекор социальным условностям своего времени, бросить вызов тому, что люди считают правильным и достойным, демонстрировать миру решительный и своевольный настрой в вопросах своих желаний кажется достаточно яркой и интересной идеей, чтобы о таком задуматься, но ее очень нелегко успешно довести до логического конца. Условности, как им свойственно, столь же неумолимы в своем действии, как законы гравитации и термодинамики. Обществу как единому целому присущ дрейф, толкающий его в определенном направлении и интересующийся не отдельными личностями, но лишь общим результатом. В течение многих веков дрейф этот был направлен к развитию идеи дома и совершенствованию семьи, и, даже если во времена Лестера и Дженни эта тенденция, как и параллельные ей идеи гарема и мормонского многоженства, уже начала увядать, она все еще доминировала и готова была уничтожить любого, осмелившегося выйти наперекор. Она проявляла себя во многих неожиданных мелочах, начиная с того момента, как семью можно было считать прочно осевшей на новом месте, и не прекращала действовать всю оставшуюся ей жизнь.