Лестер мрачно нахмурился. Ему не нравилась идея насчет женитьбы.
– К дьяволу их всех, – отозвался он. – Меня бы вполне устроило поменьше внимания ко мне в будущем как со стороны пролетариата, так и газетчиков. Я требую от вас обязательно сделать все, что в вашей власти, чтобы это прекратить. Если только возможно, никаких больше публикаций.
– Их не будет, – уверенно подтвердил Уотсон.
Лестер поднялся.
– Удивительно устроена наша с вами треклятая страна! – воскликнул он. – У человека хоть с какими-то деньгами частной жизни не больше, чем у монумента на площади.
– Человек хоть с какими-то деньгами, – заметил Уотсон, – все равно что кот с колокольчиком на шее. Любой крысе доподлинно известно, где он находится и что делает.
Шок, который предстояло испытать Дженни, материализовался лишь несколько дней спустя, когда одна из ее соседок-подруг, не столь тактичная, как остальные, привлекла, пусть и из лучших побуждений, ее внимание к статье, упомянув, что ее видела. Сперва Дженни не очень поняла, в чем дело.
– Статья про меня! – воскликнула она.
– Про вас и мистера Кейна, – подтвердила гостья. – Про вашу любовную историю.
Дженни стремительно покраснела.
– А я ее и не видела, – пожаловалась она. – Вы уверены, что это про нас?
– Ну конечно, – рассмеялась миссис Стендаль. – Как я могла перепутать. У меня газета дома есть. Когда вернусь, я ее к вам пришлю с Мари. Вы там такая красивая на фото.
Дженни поморщилась.
– Спасибо за газету, – неуверенно сказала она.
Ее беспокоило, где они взяли ее фотографию, что написано в статье, видел ли ее Лестер, что он подумал, если увидел, отчего в таком случае ничего не сказал. Нет, он не мог ее видеть, иначе обязательно упомянул бы про это. Обычно он обо всем говорит напрямую, будь оно хорошим, плохим или нейтральным. Раз он ничего не сказал, то, вероятно, и не видел, значит, ожидал бы, что она ему расскажет – или нет? Ее до боли озадачил этот неожиданный поворот событий, и она печально крутила все в голове, пока соседская дочка наконец не принесла упомянутую газетную страницу. Публикация ее испугала – своим кратким, прямым, огромным, сразу бросающимся в глаза заголовком во весь разворот: «Миллионер влюбился в служанку», ограниченным слева фото Лестера, а справа – Дженни. Она смотрела со снимка без малейшего намерения что-то изображать, но восхищенным, любопытствующим взглядом, делавшим ее очень приятной глазу. Лестер смотрел прямо перед собой, как всегда, решительно и твердо. Имелся также подзаголовок, разъяснявший, что Лестер, отпрыск знаменитого семейства каретных фабрикантов из Цинциннати, пожертвовал своим выдающимся общественным положением и перспективами, чтобы жениться на избраннице своего сердца. Ниже были разбросаны рисунки – Лестер обращается к Дженни в особняке миссис Брейсбридж, Лестер стоит с нею рядом перед важным, традиционного вида священником, Лестер катается с ней в красивой коляске – разумеется, в одном из городских парков, Дженни стоит у окна величественного особняка (то, что это именно особняк, подчеркивалось самого роскошного вида гобеленами) и смотрит на изображенный в отдалении скромный домик рабочего. Особой попытки достичь портретного сходства с ней художник не делал, и однако рисунки отчего-то казались на нее похожими. Она была ошарашена, придавлена, поражена увиденным, поскольку не знала, как это воспримет Лестер. Она сама-то не знала, что ей чувствовать. А что должен чувствовать он, если все это уже видел, спрашивала она себя раз за разом. За себя она не сильно переживала – по сути, статья ей льстила, это ей было понятно, – но Лестер, Лестер, что чувствует он? И его семья? В собственной душе Дженни последнее время думала о его родне не самым лучшим образом, поскольку никогда их не видела, не слышала от них ни слова приветствия – напротив, лишь оскорбления от Луизы – и не могла испытывать к ним дружеских чувств, но Лестера ей было жаль. Ему-то не все равно. Он любит свою семью. Он, похоже, всегда считал, что ей принадлежит последнее слово в светских, интеллектуальных и прочих вопросах. Теперь они получили в руки еще одну дубину, чтобы обрушить на него и на нее. Не сделается ли она теперь мишенью газетчиков? Дженни попыталась не беспокоиться об этом, управлять собственными эмоциями, но, как всегда, на глаза навернулись слезы – правда, на этот раз слезы горечи поражения. Она не хотела, чтобы ее выслеживали подобным образом. Она желала лишь, чтобы ее оставили в покое. Отчего это невозможно – всего на какие-то несколько лет? Сейчас она пытается все делать правильно. Отчего общество вместо того, чтобы ей помочь, стремится ее уничтожить?
Глава XLI
Тот факт, что Лестер видел газету, сделался для Дженни совершенно очевидным уже вечером, поскольку он принес ее домой, решив по зрелом размышлении, что обязан это сделать. Он сказал ей однажды, что между ними не должно быть секретов, и эта статья, каким бы жестоким ударом по их покою она ни являлась, была тем не менее показательным тому примером. Он решил сказать ей, чтобы она ничего не брала в голову, что статья мало что значит – пусть даже для него самого она значила все на свете. От последствий этой леденящей душу истории никогда не избавиться. Те, кто ее читал – включая весь свет, к которому он принадлежал, и многих за его пределами, – могли видеть в подробностях всю его жизнь. Статья, сопровождаемая иллюстрациями, описывала, как Лестер последовал за Дженни из Кливленда в Чикаго, какой скромной и неприступной она была, как долго ему пришлось за ней ухаживать, чтобы добиться согласия. Все это потребовалось, чтобы объяснить их совместную жизнь в Норт-сайде. Он понял, что все это было лишь идиотской попыткой приукрасить истину, и разозлился. Однако лучше уж так, чем более жестокий подход. Придя домой, он достал газету из кармана и расстелил поверх стола в библиотеке. Дженни, стоя рядом, наблюдала за ним и уже знала, что сейчас произойдет.
– Тут есть кое-что для тебя интересное, Дженни, – сказал он сухо, закончив разглаживать страницу.
– Я это уже видела, Лестер, – ответила она устало. – Миссис Стендаль мне показала сегодня днем. Я только не знала, видел ли ты.
– Довольно возвышенное описание моих чувств, не так ли? Я и не подозревал в себе столь влюбленного Ромео.
– Мне так жаль, Лестер. – сказала Дженни. Под сдержанным юмором Дженни разглядела, насколько для него все это важно. Она давно уже поняла, что Лестер не выражает своих истинных чувств – своих значительных несчастий (значительных настолько, что запросто их исправить выше человеческих сил) – словами. Над неизбежным, неотвратимым он был склонен подшучивать, представлять его незначительным. Это легкое на словах отношение означало лишь: «Тут уже ничем не поможешь, постараемся воспользоваться хоть тем, что есть».
– О, не нужно об этом переживать, – продолжил он, – сейчас уже все равно ничего не изменишь. Наверное, они действовали из лучших побуждений. Просто так вышло, что теперь все взоры направлены на нас.
– Понимаю, – сказала Дженни, подходя к нему. – И все равно мне очень жаль.
Вошел Герхардт, и он свернул газету, следом невесть откуда появилась Веста, пританцовывая и держа перед собой картинку с домиком, которую она нарисовала и хотела показать матери. Она брала сейчас уроки рисования, они ее главным образом и занимали.
– Да, – сказала ей Дженни, – очень красиво.
Пришла служанка, чтобы объявить ужин, инцидент с газетной статьей на этом завершился. Но для обоих она осталась болезненной темой.
Длительное время этот последний из ударов судьбы занимал основное место в сознании Дженни, поскольку ясно указал направление, в котором движется ее жизнь. Теперь ей стало совершенно очевидно, что для Лестера она во многих отношениях была значительной обузой. Для него было бы куда лучше, думала она, если бы он отпустил ее, когда она сама того хотела. С ее стороны, как она теперь понимала, было слабостью согласиться, но она так хотела быть с ним. О небо! Неужели в жизни нет места искуплению? Бросит ли он ее теперь? Ее жизнь оказалась неудачей. Будет куда лучше – лучше для него, – если она сейчас его оставит. Но она нужна ему, это она помнила. Он ее не отпустит. А ей так хочется остаться. Ее любовь и уважение к нему от этих мыслей лишь преумножались. Он такой замечательный человек, в самом лучшем смысле этого слова – большой человек, однако направляет собственную жизнь под откос, и повинна в этом она. Ему вообще не следовало с ней связываться.
Лестер, со своей стороны, тоже размышлял. Полученные им доказательства того, что он теряет общественные позиции, выглядели весьма убедительно. Отец при последней встрече изложил ему это фактически открытым текстом, но газетная шумиха не оставляла места сомнениям. Претензии на особые отношения со своим прежним миром можно оставить в прошлом. Обратно в этот мир его уже не примут, консерваторы так уж точно. Оставалось несколько холостяков, несколько женатых мужчин широких взглядов, кое-кто из образованных женщин, замужних или нет, кто, как он знал, все понимает и хорошо к нему относится, но светское общество ими не исчерпывалось. Общество определяется его самыми консервативными членами, которые почти неизбежно оказывались и самыми влиятельными. Их власть и заключается в консерватизме. Так что, по сути, Лестер был теперь за его пределами.
Вопроса, что делать в подобных обстоятельствах, по существу, в настоящее время перед ним не стояло. Спроси он сам себя с практической точки зрения, то ответил бы – здравый смысл требует, чтобы он немедленно оставил Дженни, обеспечив ее разумными средствами, и больше никогда к ней не приближался. Покончи он со всем этим, Лестер имел бы надежду восстановить к себе расположение. Только он не хотел так поступать. Сама мысль была болезненной и неприятной. Он не хотел показать себя перед Дженни мерзким человеком, который сперва заставил ее уехать с ним, а потом отказался от нее при первых признаках неблагоприятного поворота событий. Как грубо это вышло бы. Дженни продолжала расти интеллектуально. Она начинала видеть все в столь же ясном свете, что и он сам. Она не была дешевым, амбициозным, стремящимся наверх существом. Она хотела быть его достойной и заботилась о его истинных потребностях. В известном отношении она была выдающейся женщиной. Предать ее, и к тому же такую