Главный универсальный магазин в городе содержал некто Мэннинг, верный сторонник Брандера, гордившийся их знакомством. Этим вечером сенатор явился к нему в контору, где вовсю кипела бурная деятельность.
– Мэннинг, – сказал он, – не могли бы вы сегодня вечером кое-что для меня предпринять?
– Конечно же, сенатор, конечно же, – ответил торговец. – Давно вернулись? Рад вас видеть. Непременно готов помочь.
– Приготовьте, пожалуйста, все, что нужно для Рождества на семью из восьми человек – отец, мать, шестеро детей. Елку, продукты, игрушки – ну, вы меня поняли.
– Конечно, сенатор, конечно.
– О цене не беспокойтесь. Главное, чтобы всего хватило. Я дам вам адрес. – Сенатор взял блокнот, чтобы его написать.
– С превеликим удовольствием, сенатор! – воскликнул Мэннинг, которого происходящее тоже весьма впечатлило. – С превеликим удовольствием. Вы всякий раз столь щедры!
– Будет вам, Мэннинг, – сказал сенатор без особой радости, поскольку что-то ответить было нужно. – Заказ отправьте немедленно, счет пришлете мне.
– С превеликим удовольствием, – все, что смог ответить пораженный и всецело одобряющий происходящее торговец.
Сенатор вышел, но потом, вспомнив про родителей, посетил также портного и сапожника, где, сообразив, что о размерах может лишь гадать, сделал заказы с возможностью обмена. Закончив свои труды, он вернулся в номер.
– За углем ходят, – крутилось у него в голове. – И о чем я только думал? Больше нельзя про них забывать.
Глава IV
Желание убежать, которое испытала Дженни, вновь увидев сенатора, было вызвано тем, что она считала своим позором. Ей было стыдно даже подумать, что он, так хорошо к ней относящийся, застал ее за столь низким занятием. Как свойственно девушкам, она была склонна воображать, что его к ней интерес зависел от чего-то куда более высокого.
Когда Дженни наконец добралась домой, другие дети уже сообщили миссис Герхардт о ее бегстве.
– Чего это ты? – спросил Джордж у сестры, не успела она войти.
– Ничего, – ответила она, однако тут же повернулась к оказавшейся рядом матери и сообщила: – Там был мистер Брандер, и он нас заметил.
– В самом деле? – негромко воскликнула ее мать. – Значит, он вернулся. А зачем ты сбежала-то, дурочка?
– Ну, я не хотела, чтобы он меня там видел.
Миссис Герхардт не могла не посмеяться над замешательством дочери и рассказами других детей о ее бегстве, хотя втайне понимала ее чувства и разделяла их. Очень жаль, думала она, что почтенный сенатор все это видел.
– Ну, может статься, он тебя не узнал, – сказала она.
– О нет, узнал, – прошептала Дженни. – Он меня три или четыре раза по имени окликнул.
Миссис Герхардт лишь покачала головой.
– Что там у вас стряслось? – спросил Герхардт, показавшись в дверях. Весь этот разговор он слышал из соседней комнаты.
– Ах, ничего особенного, – ответила мать, которой совсем не хотелось объяснять, сколь много теперь для них значила личность сенатора. – Когда дети ходили за углем, их напугал какой-то мужчина.
Беспокойство ясно отразилось на лице Герхардта, но сказать ему было нечего. Жаль, что на долю его детей выпало подобное, однако что тут поделаешь? Увидев, что остальные смеются над случившимся и склонны рассматривать все как веселое приключение, он тоже улыбнулся.
– Может быть, скоро мы и сами купим угля, – добавил он.
Еще ближе к вечеру доставили рождественские подарки, и вся семья пришла в крайнее возбуждение. Ни Герхардт, ни его жена не могли поверить собственным глазам, когда перед их домом остановился фургон и жизнерадостный приказчик принялся заносить все внутрь. Все попытки его остановить или убедить, что он ошибся адресом, оказались напрасны, оставалось лишь с совершенно естественной радостью взирать на растущую кучу коробок.
– Не беспокойтесь, – уверенно объявил приказчик. – Я прекрасно знаю, что делаю. Здесь живет семейство Герхардт, так? Значит, все правильно.
Миссис Герхардт кружилась по дому, всплескивая руками от возбуждения, и время от времени издавала что-то вроде:
– Ну разве не замечательно?
Сердце Герхардта тоже готово было растаять при мысли о щедрости неведомого благотворителя; он был склонен приписывать ее широте души владельца местной фабрики, который его знал и хорошо к нему относился. У миссис Герхардт, готовой расплакаться, были свои подозрения насчет истинной личности дарителя, но она молчала. Дженни же инстинкт точно подсказал, кто за всем стоит.
На следующий день после праздника Брандер повстречал в отеле мать семейства – Дженни осталась дома, чтобы присмотреть за хозяйством.
– Здравствуйте, миссис Герхардт! – сердечно воскликнул он, протягивая руку. – Как ваше Рождество, удалось?
Бедная миссис Герхардт разнервничалась и попыталась было глянуть на него с должной признательностью, но из этого ничего не вышло. Ее глаза тут же наполнились слезами.
– Ну что вы, – похлопал он ее по плечу, – не нужно плакать. И не забудьте сегодня забрать у меня стирку.
– Конечно же, сэр, – воскликнула она и хотела много чего еще добавить, но он уже ушел.
С этого дня Герхардт постоянно слышал о замечательном сенаторе из отеля, который очень вежлив и много платит за стирку. Со свойственной немцу-рабочему наивностью он был склонен верить, что столь высокопоставленное лицо и качествами должно обладать самыми возвышенными.
Дженни тоже думала о сенаторе даже еще лучше, чем прежде и в дополнительных поощрениях тому явно не нуждалась.
В ней начал сейчас проявляться тот идеал женственности, те формы, которые ни одного мужчину не способны оставить равнодушным. Уже было заметно многое из того, что позднее в жизни станет великолепной материнской статью. Она и сейчас уже была близка к совершенству, отлично сложенная и для девушки довольно высокая. Если обрядить ее в юбку со шлейфом, какие носят модницы, она составила бы прекрасную пару рослому, подобно сенатору, мужчине. Взгляд ее был поразительно чист и ярок, кожа светлая, зубы белые и ровные. К тому же Дженни была умна, или скорее даже разумна, и отличалась наблюдательностью. Чего ей недоставало, так это образования и той уверенности, которую понимание своей крайней зависимости достичь не позволяет. Увы, сейчас ей приходилось носить белье из стирки и принимать как благодеяние любую мелочь.
Теперь, когда она дважды в неделю появлялась в отеле, сенатор Брандер встречал ее с непринужденной вежливостью, на которую она отвечала взаимностью. Он приглашал ее разглядывать безделушки, которыми был уставлен его номер, делал небольшие подарки для нее самой или для ее братьев и сестер и разговаривал с ней в манере столь естественной, что чувство благоговения, вызванное огромным неравенством между ними, в конце концов исчезло, Дженни стала видеть в нем скорее щедрого друга, нежели уважаемого сенатора. Как-то раз он поинтересовался, не хочет ли она получить образование, думая при этом, сколь привлекательной она в результате оказалась бы. Наконец в один из вечеров он подозвал ее к себе:
– Подойдите ко мне, Дженни, и встаньте рядом.
Она подошла совсем близко к креслу, и он взял ее за руку.
– Итак, Дженни, – сказал он, вглядываясь в ее лицо пристально и изучающе, – что вы теперь обо мне думаете?
– Ах, не знаю, – ответила она, отводя от него свой взгляд. – Отчего вы спрашиваете?
– Нет же, знаете, – возразил он. – Вы успели составить обо мне свое мнение. Поделитесь им со мной.
– Нет, не успела, – застенчиво ответила она.
– Конечно же, успели, – продолжал он вежливо, еще больше заинтригованный ее уклончивостью. – Что-то же вы обо мне думаете. Так что же именно?
– Вас интересует, нравитесь ли вы мне? – спросила она напрямую, глядя сверху вниз на уже заметно пронизанную сединой гриву черных волос, которая ниспадала ему на лоб, придавая благородному лицу что-то львиное.
– В общем, да, – ответил он, чувствуя разочарование. Искусство кокетства в ней полностью отсутствовало.
– Конечно же, нравитесь, – с милой улыбкой сообщила она.
– А больше вы ничего обо мне не думали? – продолжал он.
Она на мгновение задумалась, а он слегка встряхнул ее ладонь, даже не осознавая, какую вольность себе позволяет.
– По-моему, вы очень добры, – сказала наконец Дженни еще застенчивей: она только что поняла, что он все еще держит ее за руку.
– И это все? – спросил он.
– Ну, – ее большие глаза удивленно моргнули, – разве этого мало?
Он смотрел на нее, и ее легкое дружеское отношение вызывало в нем бурю чувств. Брандер ощущал в самом чистом виде ту радость, которую один человек способен подарить другому. Сколько лет прошло с тех пор, когда прикосновение чужой руки последний раз давало ему столько чувств и столько тепла, как сейчас? Сколь холодна материя жизни по сравнению с этим ощущением, человеческим и теплым, исходящим от женщины, относящейся к нему с симпатией. Он молча вглядывался в ее лицо, а она пыталась отвернуться, чувствуя, хотя и не понимая, всю важность, заключенную в его взгляде.
– Что ж, – сказал он наконец, – я думаю, что вы очень милая девушка. А вам разве не кажется, что и я неплохой человек?
– Да! – тут же откликнулась Дженни.
Откинувшись на спинку кресла, он расхохотался: слишком уж комично, помимо ее желания, прозвучал ответ. Она с удивлением глянула на него и улыбнулась.
– Над чем это вы смеетесь?
– Над вашим ответом, – объяснил он. – Хотя мне и не над чем смеяться. Вы ведь меня совсем не цените. Даже не могу поверить, что я вам нравлюсь.
– Но это правда! – воскликнула она с чувством. – Вы такой замечательный. – По ее глазам было ясно видно, что ее чувства соответствуют словам.
– Что ж, – сказал он, легонько притянул ее к себе и одновременно прижался губами к ее щеке.
– Ах! – Дженни выпрямилась, одновременно изумленная и испуганная.
В их отношениях это было чем-то новым. Сенаторская солидность в одночасье куда-то исчезла. Она обнаружила в нем то, чего раньше не чувствовала. Он даже показался ей моложе. Для него она теперь была женщиной, а он играл роль ее возлюбленного. Дженни заколебалась, не зная, как реагировать – и поэтому не отреагиров