– Ты хорошая девочка, Дженни, – произнес он надтреснутым голосом. – Ты была добра ко мне. Я был груб и несправедлив, но я старик. Ты ведь простишь меня?
– Ах, папа, прошу тебя, не надо, – взмолилась она, обливаясь слезами. – Ты знаешь, что мне не за что тебя прощать. Это я во всем была неправа.
– Нет, нет, – сказал он, и она, рыдая, осела с ним рядом на колени. Он положил ей на голову свою худую желтую ладонь. – Будет, будет, – повторил он надтреснуто. – Я теперь многое понимаю, чего не понимал раньше. С возрастом мы делаемся мудрее.
Спустя какое-то время она вышла из комнаты под предлогом, что ей необходимо умыться, и снова расплакалась. Неужели он наконец ее простил? А она столько ему лгала! Она старалась уделять ему еще больше внимания, но больше было уже некуда. Теперь, сказав ей все это, он казался радостней и спокойней, и они счастливо провели вместе не один час, просто разговаривая. Один раз он сказал ей:
– Знаешь, сейчас я чувствую себя совсем мальчишкой. Если бы тело позволило, я бы отправился сейчас плясать на травке.
Дженни на едином дыхании ласково улыбнулась и всхлипнула.
– К тебе вернутся силы, папа, – сказала она. – Ты поправишься. И тогда мы поедем с тобой кататься. – Она была так рада, что смогла в последние несколько лет обеспечить ему уют.
Одним из значительных обстоятельств этого периода было то, что Лестер с пониманием отнесся к ее чувствам и дочерней верности.
– Ну, как он сегодня? – спрашивал он каждый раз, едва войдя в дом, а перед ужином обязательно заглядывал к старику справиться, как у того дела. – Неплохо выглядит, – заверял он Дженни. – Еще поживет. Волноваться не стоит.
Веста тоже проводила время с дедом, поскольку успела сильно его полюбить. Если это не слишком ему мешало, она брала с собой учебники и вслух повторяла заданное или же, оставив дверь в спальню открытой, играла для него на пианино. Лестер подарил ей красивую музыкальную шкатулку, которую она тоже иногда приносила в комнату, чтобы ему поиграть. Временами он уставал от всех и от всего, кроме Дженни, и хотел, чтобы их оставили вдвоем. В таких случаях она почти неподвижно сидела рядом с ним и шила. Ей было совершенно ясно, что конец уже близок.
Герхардт, в согласии со своей натурой, тщательно рассмотрел все подробности приближающегося конца. Он хотел, чтобы его похоронили на маленьком лютеранском кладбище в нескольких милях отсюда и чтобы церемонию вел любимый священник из его церкви.
– Пусть все будет по-простому, – говорил он. – Мой черный костюм, воскресные ботинки и черный галстук. Больше ничего не нужно. Мне достаточно.
Дженни умоляла его об этом не говорить, но он не слушал. В один из дней в четыре часа ему вдруг стало резко хуже, и в пять он умер. Дженни, понимая, что смерть близка, держала его за руки, следила за дыханием, а он раз или два открыл глаза, чтобы ей улыбнуться.
– Мне не жалко уходить, – произнес Герхардт в последний час. – Все, что мог, я сделал.
– Не надо говорить о смерти, папа, – взмолилась она.
– Уже все, – сказал он. – Ты была ко мне доброй. Ты – достойная женщина.
Больше с его уст не слетело ни слова.
Конец, который время положило этой нелегкой жизни, глубоко повлиял на Дженни. Герхардт, к которому она относилась с таким чувством и добротой, был ей не только отцом, но другом и советчиком. Теперь она видела его в истинном свете – трудолюбивого, порядочного, искреннего старого немца, который изо всех сил старался вырастить свое беспокойное потомство и вести честную жизнь. Воистину она оказалась для него самой тяжкой ношей и до самого конца так и не была с ним полностью честной. Она задумывалась над тем, видит ли он сейчас оттуда, где находится, что она лгала. И простит ли ее за это? Он ведь назвал ее достойной.
Всем детям сообщили о случившемся телеграфом. Бас телеграфировал в ответ, что едет, и прибыл на следующий день. Остальные ответили, что приехать не могут, но спросили про подробности, которые Дженни сообщила им в письмах. Призвали лютеранского священника, тот прочитал молитвы и назначил время похорон. Чтобы обеспечить все для них, наняли толстого и самодовольного погребального агента. Последовали визиты от некоторых соседей – тех, кто оставался им наиболее верными друзьями, – и на второе утро после кончины состоялась служба. Лестер сопроводил Дженни, Весту и Баса к лютеранской церквушке из красного кирпича и безмолвно просидел там всю довольно сухую церемонию. Он устало выслушал длительное описание красот и наслаждений грядущей жизни и недовольно пошевелился, когда упомянули ад. Бас заметно скучал, но был вежлив. Отец для него ничем сейчас не отличался от любого другого мужчины. Дженни лишь плакала от жалости. Перед ней была сейчас вся жизнь отца – долгие годы невзгод, дни, когда он был вынужден пилить дрова ради заработка, дни, когда он ночевал на чердаке фабрики, жалкий домишко, в котором им пришлось жить на 13-й улице, дни тяжких страданий на Лорри-стрит в Кливленде, его горе из-за нее, горе из-за миссис Герхардт, любовь к Весте и забота о ней и, наконец, последние дни.
«Он был хороший человек, – думала она. – И хотел всегда только хорошего».
Когда пропели гимн «Господь наш меч», она разрыдалась. Лестер потянул ее за рукав. Ее горе и его самого подвело к опасной черте.
– Ты должна держаться, – прошептал он. – Господи, я сам это едва выношу. Придется встать и выйти.
Дженни чуть притихла, но то, что сейчас рвались последние видимые связи между ней и отцом, было почти невозможно вытерпеть.
У могилы на кладбище Искупителя, где Лестер немедленно распорядился приобрести участок, они подождали, когда в нее опустят гроб без украшений и засыплют землей. Лестер удивленно смотрел на голые деревья, сухую коричневую траву и потревоженную ради простой могилы бурую почву прерии. Ничего примечательного в кладбищенском участке не было. Он выглядел дешевым и неприглядным, обычное место упокоения рабочего человека, но раз Герхардт того хотел, значит, так и надо. Лестер вглядывался в худое внимательное лицо Баса, прикидывая, на какую карьеру тот рассчитывает в жизни. Бас казался ему похожим на владельца табачной лавки. Он смотрел, как Веста вместе с Дженни утирают глаза, и в очередной раз сказал себе:
– В ней есть нечто.
Чувства этой женщины были столь искренни, столь глубоки.
«Настоящую женщину словами не описать», – повторил он про себя.
По дороге домой через пыльные, продуваемые ветром улицы Лестер в присутствии Баса и Весты пустился в общие рассуждения о жизни.
– Дженни принимает все так близко к сердцу, – сказал он. – Ей свойственно смотреть на вещи в черном свете. Жизнь не настолько плоха, как подсказывают ей чувства. У всех нас бывают невзгоды, всем приходится их переносить – кому-то больше, кому-то меньше. Не стоит считать, что кому-то намного лучше или намного хуже остальных. Каждому выпадает его доля бед.
– Я ничего не могу с собой поделать, – отозвалась Дженни. – Некоторых мне так жаль.
– Дженни всю жизнь была мрачновата, – вставил Бас. Он размышлял сейчас о том, что за блестящий человек этот Лестер, как они замечательно живут, как высоко взлетела Дженни. Он думал, что в ней, наверное, есть куда больше, чем ему всегда казалось. Жизнь иной раз принимает такие странные обороты. Он ведь когда-то считал Дженни безнадежной неудачницей, которая ничего не добьется.
– Нужно стараться быть крепче, чтобы принимать происходящее, не раскисая вот так, – сказал наконец Лестер.
Бас думал точно так же.
Дженни задумчиво смотрела в окно экипажа. Старый дом, большой и тихий, остался теперь без Герхардта. Подумать только, она никогда его больше не увидит, никогда. Наконец они свернули к дому и прошли в библиотеку. Взволнованная и исполненная сочувствия Жанетта подала чай. Дженни отправилась заниматься многочисленными делами. Ее занимала сейчас мысль, где окажется она сама, когда умрет.
Глава LI
Факт смерти Герхардта не вызвал у Лестера особого сожаления. Он уважал пожилого немца за определенные выдающиеся качества, но сверх этого особо о нем не думал ни в лучшую, ни в худшую сторону. Через десять дней после похорон он свозил Дженни на воды, а вскоре после того решил все-таки рассказать ей, как с ним в целом обстоят дела, и посмотреть на ее реакцию. На помощь ему в этом отношении должно было прийти то, что Дженни знала о катастрофическом развитии событий вокруг сделки с недвижимостью, которая еще к тому времени не успела завершиться. Дженни также знала о его длящемся интересе к миссис Джеральд, поскольку, хоть он о ней особо и не говорил, в дом нередко приносили от нее записки, которые он вскользь упоминал или объяснял. Он без особых колебаний сообщил Дженни, что с ней дружен. Сперва миссис Джеральд прислала ему формальное приглашение в гости вместе с Дженни, чтобы они могли повидаться, но сама ни разу не явилась с визитом, и Дженни ясно поняла, что и не явится. Теперь, когда отец умер, она начала задумываться о том, что будет с ней дальше, поскольку опасалась, что Лестер так на ней и не женится. Он никак не показывал, что намерен исправить положение.
Когда Лестер был уже готов действовать, случилось одно из занятных совпадений мыслей, и Роберт тоже пришел к выводу, что пора что-то предпринять. Он ни мгновения не надеялся, что сумеет как-либо повлиять на Лестера напрямую – он даже не собирался пробовать, – но подумал, что, быть может, удастся косвенно воздействовать на Дженни, чтобы все выправить, пока еще не поздно. Оставалось всего два месяца. Наверное, она послушается здравого совета. Если Лестер до сих пор на ней не женился, она должна уже прекрасно понимать, что он и не собирается. Если кто-то – слишком очевидным образом с Робертом не связанный – придет к ней и объяснит положение дел, если предложить ей независимый источник дохода, возможно, она пожелает оставить Лестера и тем прекратить публичный скандал. Тот не должен лишиться состояния. В конце концов, Лестер ему брат. В то же самое время он не хотел, чтобы доля Лестера, которую в случае его отказа предстояло разделить между акционерами, оказалась в руках мужей Эми, Имоджен и Луизы. Они того не заслуживали. Роберт в любом случае держал все более или менее в собственных руках и мог позволить себе быть щедрым. Он думал попросить Имоджен, раз уж та живет с Дженни в одном городе, поговорить с ней в разумном и дружелюбном тоне, но в итоге решил, что наилучшим вариантом станет мистер О