Настал наконец тот день, когда дом был заперт и прежней жизни наступил конец. Лестер вместе с Дженни отправился в Сэндвуд. Он провел немного времени в новом доме, пытаясь приучить ее к мысли о переменах – что они не обязательно к худшему. Он дал понять, что вскоре намерен посетить их снова – но он уехал, и все его слова ничего не значили перед лицом их фактического и духовного разделения. Когда Дженни глядела, как он спускается по красивой, выложенной кирпичом дорожке в четыре часа дня, солидный, консервативный, в новом твидовом костюме с перекинутым через руку плащом, с заново выписанным на его фигуре ощущением самодостаточности и процветания, она подумала, что готова умереть. Перед ней распростерлась синяя гладь озера. Глаз радовала свежая, зеленая весенняя трава. На небе не было ни облачка, Веста с ней рядом с жаром расцеловала отчима на прощанье. Дженни тоже поцеловала Лестера, пожелав тому радости, процветания и покоя, а затем, извинившись, отправилась к себе в спальню, чтобы побыть одной. Вскоре за ней явилась Веста, но глаза Дженни к тому времени уже высохли. Осталась лишь тупая боль. Для нее сейчас начиналась новая жизнь – без Лестера, без Герхардта, без всех, если не считать Весты.
– Как странно я до сих пор жила, – сказала она себе, входя в кухню, поскольку намеревалась взяться здесь наконец хоть за какое-то самостоятельное дело. Она в этом нуждалась. Думать она не хотела. Если бы не Веста, она постаралась бы найти какую-нибудь регулярную работу вне дома. Все что угодно, лишь бы отвлечься от мыслей, поскольку они ведут к безумию.
Глава LIV
Удивительное возрождение светских и деловых амбиций Лестера Кейна наблюдали светские круги Чикаго, Цинциннати, Кливленда и других городов в течение года или двух, последовавших за расторжением отношений с Дженни. Живя с ней, он сделался довольно безразличен к определенным персонам и их занятиям, значительно от них отдалившись – и вдруг объявился снова во всеоружии происходящего из разных источников влияния, принялся заниматься то тем, то другим с видом человека, обладающего привилегиями власти, и весьма успешно проявил себя с точки зрения финансов и коммерции. Конечно, он стал старше. Нельзя не признать, что в некоторых аспектах его сознание изменилось. До встречи с Дженни он был исполнен уверенностью человека, никогда не знавшего поражений. Вырасти среди роскоши, как ему довелось; видеть светское общество лишь с приятной его стороны, что совершенно неизбежно и притом обманчиво, если речь идет о деньгах; участвовать в больших делах не потому, что ты их создал, но лишь потому, что к ним принадлежишь и они кажутся тебе естественными, как воздух, которым дышишь – все это непременно создает одну из человеческих иллюзий единодушия, способных при таких обстоятельствах затуманить самый ясный разум. Нам очень сложно знать о том, с чем мы никогда не сталкивались. Нам очень трудно почувствовать то, что мы не пережили – подобно нашему миру, который кажется столь прочным и устойчивым лишь оттого, что мы не знаем, какие силы его создали. Мир Лестера казался ему прочным, устойчивым и вполне настоящим. Лишь когда поднялась буря, когда задули враждебные ветры, когда он обнаружил себя один на один с вооруженными силами условностей, он осознал, что мог ошибаться в отношении ценности собственной личности, что его собственные желания и мнения ничего не значат перед лицом общей убежденности, будто он неправ. Дух соревновательности, олицетворенный социум, то, что немцы называют Zeitgeist, проявил себя как нечто, обладающее своей системой, а структура светского общества стала демонстрировать себя Лестеру как нечто, основанное, по вероятности, на его духовном, или во всяком случае сверхчеловеческом, аналоге. Противостоять этому он не мог. Демонстративно игнорировать его требования также не получалось. Люди того времени полагали определенную форму общественного устройства необходимой, и если он этому не подчинялся, то мог легко, как увидел сам, превратиться в отброс общества. Против него поднялись собственные отец и мать, его брат и сестры, свет, его друзья. Силы небесные, что за позыв к деятельности вызвал тот его поступок. Даже судьба, казалось, была к нему враждебна. Невезение с его предприятием в области недвижимости было из крайне редких. Почему? Это что, боги приняли в сражении сторону всего казавшегося ему несущественным в устройстве общества? Похоже на то. Так или иначе, ему пришлось прекратить, и вот он теперь – бодрый, решительный, слегка потрепанный пережитым, но все еще могучий и полный достоинств.
Хуже всего было то, что случившееся сильно его огорчало. Лестер чувствовал, что его впервые в жизни заставили сделать нечто жестокое и отвратительное. Дженни с его стороны заслуживала лучшего. Было позором отказаться от нее после всей проявленной ею верности. Она поступила куда достойней, чем он, а самое худшее, что его поступок нельзя было извинить крайней необходимостью. Он вполне мог жить на десять тысяч в год, обойдясь без нынешних миллиона с лишним. Мог также обойтись без светского общества, без удовольствий, которые всегда его манили. Мог – но не стал, и все это дополнительно осложняли мысли о другой женщине.
Так ли она хороша, как Дженни? Перед ним встал и этот вопрос. Так ли добра? Разве она не плела свои сети прямо у него перед глазами с намерением отобрать его у той, которая была ему все равно что жена? Заслуживает ли это одобрения? Разве поступила бы так по-настоящему достойная женщина? Подходит ли она ему, в конце концов? Должен ли он на ней жениться? Должен ли он жениться вообще, будучи, по сути, обязанным Дженни если и не законной, то духовной верностью? И стоит ли хоть какой-то женщине за него выходить? Эти мысли крутились у него в голове. Преследовали его. Он не мог игнорировать того факта, что поступает жестоко и некрасиво.
Изначальная материальная ошибка теперь дополнительно осложнялась ошибкой духовной. Лестер пытался исправить первую из них, совершая вторую. Получится ли это сделать так, чтобы остаться довольным самому? Окупится ли попытка – духовно и умственно? Позволит ли ему успокоиться? Он думал и думал, перенастраивая все это время свою жизнь в соответствии со старыми (или, лучше сказать, новыми) условиями, и не чувствовал себя счастливей. Вернее сказать, он чувствовал себя еще хуже – мрачней, мстительней. Он размышлял временами, что, если женится на Летти, так это для того, чтобы использовать ее состояние в качестве дубинки, которую он обрушит на головы врагов, – и ненавидел саму мысль, что женится ради этого. Он поселился в «Аудиториуме», в Цинциннати наезжал в отстраненном и агрессивном расположении духа, заседал там в совете директоров, желая лишь лучшего примирения с самим собой, большего интереса к жизни. Но собственных правил применительно к Дженни не поменял.
Среди тех, кто оказался очень рад, что Лестер реабилитировал себя в глазах общества или по крайней мере за это взялся, была и миссис Малкольм Джеральд. Вскоре после его отъезда из Гайд-парка она с интересом узнала, что он поселился в «Аудиториуме». Она тактично обождала какое-то время, прежде чем о себе напомнить, и наконец примерно через месяц осмелилась отправить ему на адрес в Гайд-парке (как если бы не знала, где он живет) записку со словами «Куда ты пропал?». К тому времени Лестер начал уже привыкать к переменам. Он говорил себе, что нуждается в подходящей по духу компании – разумеется, женской. Теперь, когда он остался один и очевидным образом восстановил свое финансовое положение, к нему стали поступать приглашения на светские мероприятия. Он завел себе японского слугу и стал появляться то там, то тут в одиночку – верный знак, что он снова холост. О прошлом ему никто не напоминал.
Получив записку миссис Джеральд, он решил, что должен ее повидать. Если разобраться, он вел себя с ней не лучшим образом. В течение нескольких месяцев, предшествующих расставанию с Дженни, он даже не приближался к ее дому. Торопиться, однако, было некуда, и Лестер обождал, пока со временем не получил по телефону приглашение к ужину. Которое он принял.
Миссис Джеральд со всем усердием развлекала компанию талантливых и влиятельных гостей. Она знала, кто сейчас выделяется среди писателей, художников, финансистов, музыкантов и светских фигур, и умела залучить их к себе. За столом сверкали истинно избранные. По нынешнему случаю здесь были пианист Альбони и скульптор Адам Рэскевидж. Был приехавший из Англии ученый, сэр Нельсон Киз, и, что забавно, мистер и миссис Берри Додж, с которыми Лестер не виделся в обществе уже несколько лет. Миссис Джеральд отвела Лестеру место по правую руку от себя, но прежде, чем сесть за стол, они успели обменяться радостным приветствием тех, кто отлично понимает друг друга и получает удовольствие, находясь вместе.
– И не стыдно вам, сэр, – сказала она ему, когда он только явился, – относиться ко мне с таким безразличием? Будешь за это наказан, несносный мальчишка.
– А что я такого сделал? – улыбнулся он. – Просто был крайне занят. Думаю, слишком много я не заслуживаю, плетей девяносто, не больше.
– Как же, девяносто плетей, – возразила она. – Так легко ты не отделаешься. Как там они поступают со злодеями в Сиаме?
– Варят в кипящем масле, если не ошибаюсь.
– Ага, вот это больше подходит. Я пыталась придумать что-нибудь ужасное.
– Ну, как придумаешь, скажи мне, – рассмеялся он и последовал дальше, чтобы миссис де Линкум, помогавшая миссис Джеральд с приемом, представила его прочим достойным незнакомцам.
Беседа, которую он затем вел с сэром Нельсоном Кизом, синьором Тито Альбони, Адамом Рэскевиджем, мистером и миссис Берри Додж, профессором политэкономии Джексоном и остальными плавно перетекала от последней попытки Борхгревинка достичь полюса к французскому ар-нуво, от стремления некоторых молодых музыкантов из Италии и Германии уйти от классических традиций к решимости Диаса национализировать мексиканские железные дороги. С интеллектуальной точки зрения Лестер был, как всегда, на высоте. Он обожал задавать вопросы – короткие, пытливые, бьющие в цель. Он мог получить информацию на важные и актуальные темы в области науки, искусства и других существенных профессий, просто с серьезным видом поинтересовавшись, что там в последнее время нового. Собеседники находили его поразительно умным. Через три минуты после знакомства сэр Нельсон Киз уже с оживлением излагал ему преобладающую в английских научных кругах теорию, в соответствии с которой Земля, бывшая в расплавленном виде идеальной сферой, с возрастом должна превратиться в холодный шестигранник, проваливаясь внутрь себя между горных хребтов, пока от нее не останутся лишь угловатые останки, которым предстоит погибнуть в возможном столкновении или упокоиться внутри Солнца.