то, безусловно, делало ее исключительной женщиной. Миссис Джеральд это видела и признавала. Ее возражения против его жизни с Дженни заключались не в том, что она того не стоит, но в том, что это неверно с точки зрения условностей. Напротив, союз с ней был бы идеальной вершиной для его светских устремлений. Тогда у него все получилось бы. Лестер был бы так же с ней счастлив, как и с Дженни – почти, – и мог бы удовлетворяться знанием, что в светских и финансовых кругах запада Америки нет никого важнее, чем он. Было бы также не слишком мудро откладывать на потом это великолепное решение всех его материальных проблем, и, долго и серьезно все обдумав, он пришел наконец к выводу, что откладывать и не станет. Он уже непоправимо обидел Дженни, оставив ее. Какая теперь разница, если еще и это? У нее есть все, чего она может пожелать, не считая его самого. Она сама решила, что ему правильней будет уйти. При помощи подобных мысленных уловок он, перед лицом своего неопределенного и беспокоящего положения, стал привыкать к идее нового союза.
Если разобраться, как раз неизменное присутствие миссис Джеральд и не позволило ему рано или поздно в какой-то форме восстановить отношения с Дженни. Похоже, сами обстоятельства вступили в сговор, чтобы представить ее в тот момент логическим разрешением его внутреннего раздрая. В одиночку Лестер мало что мог сделать, разве что наносить тут и там визиты, что его совершенно не интересовало. Он был слишком безразличен в своих мыслях, чтобы организовать вокруг себя в качестве холостяка ту атмосферу, которая ему бы нравилась и которую такая женщина, как миссис Джеральд, с легкостью могла обеспечить. В союзе с ней все было бы просто. Их дом, где бы он ни находился, всегда бы полнился умными людьми. От него требовалось бы совсем мало, разве что появляться там и наслаждаться. Она не хуже любого другого понимала, как ему нравится жить. Она обожала встречаться с теми же людьми, что и он. Было множество всего, что им прекрасно удавалось бы вместе. Он посетил Уэст-Баден одновременно с ней, как она и предлагала. В Чикаго он предоставил себя ей для ужинов, вечеринок, поездок. Ее дом сделался в такой же степени и его домом – она заставила его это почувствовать. Летти говорила с ним о своих делах, в подробностях объясняла их состояние и то, почему она в том или ином случае желает его вмешательства. Она не хотела, чтобы он надолго оставался один. Не хотела, чтобы он задумывался или сожалел. Постепенно она завоевала его до такого положения вещей, что держать ее в объятиях сделалось для него своего рода наслаждением. В том был уют, забытье, отдых от забот. Как и другие, он иной раз оставался у нее погостить, и постепенно поползли слухи, что он может на ней жениться. Поскольку его предыдущие отношения были предметом многочисленных дискуссий, Летти решила, что если это и произойдет, то без лишнего шума. Она хотела, чтобы в газетах появилась лишь простая констатация факта, а уже потом, когда все снова придет в норму и слухи утихнут, она снова начнет сиять в светском обществе – ради него.
– Отчего бы нам не пожениться в апреле, а на лето уехать за границу? – спросила она однажды, когда они уже пришли к молчаливому соглашению, что свадьба между ними рано или поздно состоится. – Давай отправимся в Японию. А осенью вернемся и снимем себе дом у озера.
Лестер так давно разошелся с Дженни, что первая, самая сильная волна самопопреков успела схлынуть. Он все еще сомневался, но предпочитал глушить в себе неприятные мысли.
– Очень хорошо, – ответил он почти что в шутку, – только давай без особого шума.
– Ты это серьезно, милый? – воскликнула Летти, подняв на него взгляд из кресла, где читала. Они проводили этот вечер вдвоем.
– Я давно об этом думаю, – подтвердил он. – Не вижу, отчего нет.
Она подошла и уселась ему на колени, обвив его плечи руками.
– С трудом верится, что ты это говоришь, – сказала она, с удивлением глядя на него.
– Хочешь, чтобы я взял свои слова обратно?
– Нет, что ты. Значит, договорились, в апреле. И потом в Японию. Передумать я тебе не дам. Шумихи не будет. Но, боже, что за подвенечный наряд я себе устрою!
Она стала ерошить ему волосы, а он чуть принужденно улыбнулся. В этой гамме счастья не хватало какой-то нотки; наверное, он становится стар.
Дженни тем временем жила собственной жизнью, обустраивая себя в отчетливо другом мире, где ей теперь предстояло обитать. Сначала существование без Лестера казалось ужасным, поскольку, несмотря на собственную индивидуальность, ее образ жизни, мысли и поступки так переплелись с его, что распутать все обратно не представлялось возможным. В мыслях и действиях она постоянно была рядом с ним, словно они никогда и не расставались. Где он сейчас? Что делает? Что говорит? Как выглядит? По утрам, просыпаясь, она чувствовала, что он должен быть рядом. По ночам – что не может лечь одна. Наверняка через какое-то время он к ней придет, и тут же – нет, конечно же, он не вернется. Он уже не придет никогда. Силы небесные, подумать только! Больше никогда. А он так ей нужен.
Кроме этого, время от времени нужно было что-то предпринимать в отношении множества малоприятных мелочей, ведь подобные перемены всегда требуют объяснений. Сложнее всего оказалось все объяснить Весте. Девочка, которая уже подросла достаточно, чтобы видеть и думать самостоятельно, имела собственные мысли и сомнения. Дженни была идеальной матерью – между ними существовала неразрывная привязанность, как между Дженни с ее собственной матерью, – но Веста помнила, как маму обвиняли в том, что, когда она родилась, та не была замужем за ее отцом. Когда о Дженни и Лестере вышла статья в воскресной газете, Веста ее видела – ей показали в школе, – но уже тогда у нее хватило ума ничего об этом не говорить, отчего-то она почувствовала, что Дженни не будет рада. Исчезновение Лестера стало для нее полнейшей неожиданностью, хотя за последние два-три года она поняла, что ее мать очень чувствительна и что разговорами можно неожиданно причинить ей боль. Дженни ничего не говорила, но Веста все читала в ее глазах. Она любила мать, в ней проснулось желание ее защищать, а в свои пятнадцать и шестнадцать лет она была на это вполне способна. Дженни пришлось наконец сказать Весте, что, не покинув ее, Лестер лишился бы состояния, поскольку она не соответствовала его статусу. Он не хотел этого делать, но иначе они были бы сейчас почти бедняками. Веста очень трезво все выслушала и частично догадалась, как все было на самом деле. Ей было очень жалко мать, хотя она не подавала виду и скрывала свои мысли. Поскольку Дженни явно была расстроена, Веста старалась быть храброй и звонко-веселой. Она наотрез отказалась ехать в школу с пансионом, хотя когда-то думала, что это было бы неплохо, и держалась как можно ближе к матери. Она находила интересные книги, чтобы читать вместе с ней, настаивала, что им нужно ходить на театральные постановки, играла для нее на пианино и просила критиковать свои рисунки и поделки. В замечательной школе Сэндвуда она завела нескольких подружек и приводила их к себе по вечерам, чтобы добавить в домашнюю жизнь легкости и веселья. Дженни, которая начинала все больше ценить способности Весты, делалась к ней ближе и ближе. Лестер ушел, но по крайней мере Веста у нее осталась. Наверное, она станет ей поддержкой на закате жизни.
Ей также нужно было понемногу излагать свою историю жителям Сэндвуда. Во многих случаях, если человек готов жить уединенно, о прошлом можно особо не распространяться, но что-то, как правило, должно быть сказано. У людей есть привычка обо всем расспрашивать, даже если это обычный мясник или пекарь. Постепенно приходится объяснять то одно, то другое обстоятельство, и здесь дела обстояли так же. Она не могла сказать, что ее муж умер – вдруг Лестер вернется. Ей пришлось говорить, что она от него ушла, оставляя тем самым впечатление, что если кто-то и позволит ему вернуться, так это она сама. В результате соседи смотрели на нее с интересом и сочувствием. Поступить так оказалось разумней всего. После этого Дженни стала тихо существовать в ожидании развязки собственной жизни, но какой, она не догадывалась.
Для любителя природы жизнь в Сэндвуде была не лишена очарования, и это, вместе с любовью Весты, служило ей небольшим утешением. Помимо красот неизменно радовавшего ее озера с плывущими по нему кораблями, через город проходила железная дорога из Чикаго в Милуоки и дальше на север, и поезда, нередкие и зачастую шумные, служили успокаивающим свидетельством кипящей где-то жизни. К северу от Чикаго шла неплохая велосипедная дорожка, на пике этой моды из города наезжали сотни велосипедистов, своим присутствием оживляя идущую вдоль озера тропу. У нее была собственная лошадь с небольшим экипажем – одна из пары, развлекавшей их в Гайд-парке. Со временем животных в доме делалось все больше, включая колли, которого Веста назвала Крысом; она еще щенком привезла его из Чикаго, а он, когда подрос, стал замечательным сторожевым псом, умным и верным. Был еще кот Джимми Вудс, названный так по имени мальчика, с которым Веста была знакома и на которого, по ее утверждению, кот весьма походил. Был певчий дрозд, тщательно охраняемый на тот случай, если Джимми Вудсу вдруг вздумается закусить дичью, и банка с золотыми рыбками. Так что домохозяйство тихо и сонно плыло себе по течению, но во всем постоянно присутствовало другое, подводное течение чувств, малозаметное по причине его глубины.
В первые несколько недель после ухода Лестера от него ничего не было слышно; он оказался слишком занят плетением нитей своих новых коммерческих предприятий и слишком предупредителен, чтобы заставлять Дженни лишний раз испытывать бурю чувств при чтении писем, которые при нынешнем положении дел могли ничего не значить. Он предпочел на какое-то время все отложить и уже потом, чуть погодя, послать ей спокойное и здравое письмо, описывающее положение вещей. Через месяц он так и сделал, сообщив, что сильно занят коммерческими делами, ему приходится часто выезжать из города (что было правдой), и в будущем он, вероятно, станет отсутствовать значительное время. Он спросил про Весту и про то, как в целом дела в Сэндвуде. «Может быть, как-нибудь к вам заеду», – предположил он, хотя на самом деле не собирался, и Дженни это поняла.