ло в Лестере, но Дженни продолжала считать, что надо попытаться быть счастливой и без него. Он никогда к ней не вернется. Вот бы только найти работу. Она, однако, плыла по течению, полагая, что лучше всего быть рядом с Вестой, и тогда, после двух лет безразличия, пришел последний сокрушительный удар – и мир, казалось, рассыпался на куски вокруг нее.
В начале октября – в один из ранних морозных деньков – Веста вернулась домой из школы с жалобой на головную боль. Дженни дала ей горячего молока – любимого лекарства своей матери – и посоветовала приложить к затылку холодное полотенце. Веста ушла в свою спальню и легла. Головная боль, вместо того чтобы пройти, несколько усилилась, а на следующее утро немного поднялась температура. Так продолжалось, пока на четвертый день местный врач, доктор Эмори, не попробовал начать лечение, заподозрив, что температура вызвана брюшным тифом. В городке уже наблюдалось несколько случаев. Доктор сказал Дженни, что телосложение у Весты, вероятно, достаточно сильное, чтобы легко его перенести, но не исключены и более серьезные симптомы. У других его пациентов болезнь протекала тяжело. Не доверяя собственным умениям в столь сложной ситуации, Дженни послала в Чикаго за профессиональной сиделкой, и начался период напряженного ожидания, в котором смешались страх, любовь, надежда и храбрость.
Никогда еще в жизни, если не считать болезнь Весты у миссис Ольсен, Дженни не оказывалась в подобном положении. Теперь она была одна, зависела лишь от себя, и ей некому было выразить свои чувства, если не считать сиделки, доктора и соседей, которые приходили и предлагали помощь. В прошлые времена у нее были Лестер, Герхардт, мать, Жанетта – люди, которые много времени провели с ней рядом и могли разделить ее эмоции. Сейчас не было никого. Она не могла написать другим родственникам. Насчет того, чтобы связаться с Лестером, она сомневалась. Все равно его, скорее всего, нет в городе. В газетах писали, что они с женой собираются провести осень в Нью-Йорке. Когда после недели наблюдения за больной доктор объявил случай тяжелым, Дженни подумала, что написать все равно нужно, поскольку невозможно предсказать, что произойдет. Лестер так обожал Весту. Он, наверное, захочет об этом узнать.
Отправленное Лестеру письмо его не застало, поскольку к тому времени он уже был на пути в Вест-Индию. Дженни была вынуждена одна наблюдать за ухудшением состояния Весты, поскольку, несмотря на все внимание сочувствующих соседей, осознавших серьезность ситуации, они не могли дать ей душевного утешения, которое исходит лишь от тех, кого мы по-настоящему любим. Был период, когда Веста вроде бы начала выздоравливать, и доктор вместе с сиделкой надеялись на лучшее; потом ей снова стало хуже. Доктор Эмори сказал, что болезнь затронула сердце и почки.
Настал момент, когда потребовалось признать, что смерть неизбежна. Лицо доктора было мрачным, сиделка отказывалась говорить что-то определенное. Дженни все время была рядом, молясь единственной истинной молитвой – идущим от всего сердца страстным желанием, чтобы Веста выздоровела. Дочь за последние несколько лет стала так ей близка. Между ними протянулась прочная нить разумного сопереживания. Веста понимала свою мать. Она также начала ясно понимать, какую жизнь та прожила. Множество раз она с любовью гладила Дженни, обнимала ее шею, целовала, говорила, что та – лучшая мать на свете. Дженни же через нее научилась всеобъемлющему осознанию ответственности. Она знала теперь, что это такое – быть матерью и растить детей. Если бы Лестер не возражал и если бы она на самом деле была замужем, она была бы рада завести еще. Вышло так, что учиться пришлось лишь на примере Весты.
И еще она всегда чувствовала, что многое Весте должна – по крайней мере, обеспечить ей долгую и счастливую жизнь в виде компенсации за позорные обстоятельства рождения и раннего детства. Последние несколько лет Дженни была так счастлива видеть, что Веста становится красивой, грациозной, умной и доброй. Было совершенно ясно, что ей предстоит сделаться исключительной женщиной – а теперь она умирает. Доктор Эмори в конце концов послал в Чикаго за своим приятелем-доктором, который прибыл для консилиума. Тот оказался пожилым человеком – серьезным, сочувствующим, понимающим. Он лишь покачал головой.
– Лечение было правильным, – подтвердил он. – Похоже, ее организм недостаточно силен, чтобы справиться с нагрузкой. Некоторые организмы более чувствительны к данному заболеванию по сравнению с другими.
Доктора пришли к согласию, что если в ближайшие три дня не наметится изменений к лучшему, то конец близок.
Никто не в состоянии представить, какой груз лег на душу Дженни при этой новости, поскольку было решено, что ей лучше все знать. Она бродила вокруг с бледным лицом – переполненная чувствами, но почти без мыслей. Казалось, ее сознание находится в резонансе с меняющимся состоянием Весты. Если той становилось хоть немного лучше, она физически это чувствовала. Если наступало ухудшение, барометр ее души регистрировал этот факт. Наконец три дня миновали, и она поняла, хотя отказывалась в это верить, что близится конец.
В четырех домах от Дженни жила миссис Дэвис, добрая материнская душа лет пятидесяти, крепкая и способная к сочувствию, которая очень хорошо понимала ее переживания. С самого начала она вместе с доктором и сиделкой пыталась поддерживать душевное состояние Дженни как можно ближе к нормальному.
– Идите-ка лучше к себе в комнату и прилягте, миссис Кейн, – говорила она Дженни, застав ее глядящей с самым жалким видом на Весту или расхаживающей туда-сюда, не зная, что делать. – Я обо всем позабочусь. Сделаю ровно то, что вы бы сделали на моем месте. Благослови вас Господь, не думаете же вы, что я не знаю? Я сама семерых родила и трех из них потеряла. Вы же не думаете, будто я не понимаю?
В один из дней Дженни положила голову ей на большое теплое плечо и расплакалась. Миссис Дэвис заплакала вместе с ней.
– Я все понимаю, – сказала она. – Будет, будет, бедная вы моя. Пойдемте-ка со мной. – И она отвела ее в спальню.
Долго Дженни отсутствовать не могла. Попытавшись на какое-то мгновение забыться, она снова вернулась, ничуть не отдохнув. Наконец около полуночи, когда сиделка успела уже ее убедить, что до утра в любом случае ничего не случится, в комнате больной поднялась какая-то суматоха. Дженни на несколько минут прилегла на свою кровать в соседней комнате. Услышав шум, она встала. Пришла миссис Дэвис, сиделка сбегала за ней на первый этаж. Они обсуждали состояние Весты, стоя рядом с ней.
Дженни все поняла. Она вошла в комнату и внимательно вгляделась в дочь. Бледное, восковое лицо Весты сказало ей все. Она едва заметно дышала, глаза ее были закрыты. Дженни инстинктивно охватила руками грудь и напрягла сознание, пытаясь выдержать страшное.
– Она совсем слаба, – прошептала сиделка. Миссис Дэвис взяла Дженни за руку.
Шли минуты, в зале пробило час. Мисс Мерфри, сиделка, несколько раз подходила к столику с лекарствами, смачивая спиртом мягкую тряпочку, чтобы обтереть Весте губы. Когда пробило полвторого, слабое тело пошевелилось и глубоко вздохнуло. Дженни тут же наклонилась к ней, но миссис Дэвис ее не пустила. Подошла сиделка и сделала им знак удалиться. Дыхание остановилось.
Миссис Дэвис крепко держала Дженни.
– Будет, будет, бедная моя, – прошептала она, когда Дженни начало трясти. – Тут ничем не поможешь. Не надо плакать.
Дженни упала на колени рядом с кроватью и погладила еще теплую руку Весты.
– О нет, Веста, – взмолилась она. – Только не это.
– Будет, дорогая моя, пойдемте, – утешал ее голос миссис Дэвис. – Оставим все это в руках Господа. Разве вы не верите, что все к лучшему?
Дженни казалось, что небо обрушилось на землю. Все связи были разорваны. В кромешной тьме ее существования нигде не осталось света.
Глава LVII
Этого очередного удара, столь безжалостно нанесенного судьбой, было достаточно, чтобы вновь ввергнуть Дженни в то невероятно меланхолическое состояние, из которого ее с таким трудом извлекли несколько лет покоя и любви, проведенных вместе с Лестером в Гайд-парке. Прошла не одна неделя, прежде чем она поняла, что Весты больше нет. Изможденное тело, которое Дженни видела в постели день или два после того, как все кончилось, на Весту не походило. Где радость и веселье? Ловкость движений? Неяркое сияние здоровья? Ничего не осталось. Лишь эта бледная, лилового оттенка оболочка – и тишина. Она могла войти в розовую с белым спальню, откуда на расстоянии виднелись яркие воды озера, сверкающие на солнце, взглянуть на похожую на фею фигурку, страшно исхудавшую из-за болезни, и удивиться – а где же Веста? Что сталось со всем тем, что было ею? Ладонь Весты покоилась под ее ладонью, холодная и неподвижная. Слез у Дженни не было, лишь непрерывная глубокая боль. Если бы только кто-то из свидетелей вечной мудрости мог сейчас прошептать ей очевидную и убедительную истину – смерти не существует.
Мисс Мерфри, доктор Эмори, миссис Дэвис, миссис Уиппл и еще несколько ее новых друзей уделили ей в это трудное время все возможное внимание и сочувствие. По ее просьбе миссис Дэвис телеграфировала Лестеру, что Веста умерла, но, поскольку он был в отъезде, ответа не пришло. За домом со всей тщательностью приглядывали остальные, поскольку Дженни о том и думать не могла. Она бродила по комнатам, глядя на вещи, которые принадлежали Весте или ей нравились – вещи, которые подарили ей она или Лестер, – и вздыхала над тем, что Веста ими уже не воспользуется и они ей не понадобятся. Она распорядилась, чтобы Весту отвезли в Чикаго и похоронили на кладбище Искупителя, поскольку Лестер, когда умер Герхардт, приобрел там небольшой участок. Она также спросила, нельзя ли посетить священника небольшой лютеранской церкви на Коттедж-гроув-авеню, которую посещал Герхардт, и договориться с ним, чтобы он произнес несколько слов у могилы. Весту он знал. Сделал это муж миссис Уиппл, бывавший в Чикаго каждый день – он владел небольшой свечной фабрикой. Обычные предварительные службы прошли и в доме. Местный священник-методист прочитал выдержку из Первого Послания апостола Павла к фессалоникийцам, а группа одноклассников Весты спела «Ближе, Господь, к тебе». Были цветы, белый гроб, множество выражений сочувствия, потом Весту забрали. Мистер Адам Боргер, похоронный агент, низенький и сверхъестественно серьезный человечек с крепкой деловой хваткой, проследил, чтобы тело перевезли должным образом – на вокзале в Сэндвуде переложили в прочный деревянный ящик, в Чикаго оттуда вынули и наконец доставили на лютеранское кладбище, где по окончании службы захоронили.