– И ты еще говоришь о своей демократичности, – проворчал он однажды. – В тебе демократичности столько же, сколько во мне религиозности, то есть полный ноль.
– Что это ты такое утверждаешь? – возразила она. – Я демократична. Но мы все принадлежим к определенному классу. Включая тебя. Я всего лишь принимаю логику ситуации.
– Скажи еще, логику своей бабушки! По-твоему, дворецкий и швейцар в алом бархате так уж в данном случае необходимы?
– По-моему, да, – ответила Летти. – Их требует, может быть, и не прямая необходимость, но сам дух ситуации. К чему этот скандал? Ты сам первый настаиваешь на совершенстве и скандалишь всякий раз, когда с порядком вещей что-то не так.
– Когда это я скандалил?
– Я не имею в виду – буквально. Но ты требуешь совершенства – точного соответствия духу ситуации, и сам это знаешь.
– Может, и так, но при чем тут твоя демократичность?
– Я демократична и буду на том настаивать. Дух мой так же демократичен, как и у любой женщины. Просто я вижу вещи такими, какие они есть, и ради удобства стараюсь им как можно лучше соответствовать, как и ты сам. Нечего бросаться камнями у меня в стеклянном доме, гадкий мальчишка. Твой собственный настолько прозрачен, что я вижу каждое твое в нем движение.
– Это я демократичен, а ты нет, – продолжал он ее дразнить, хотя целиком одобрял любой ее поступок. В своем мире, как ему иной раз казалось, она была куда лучшим управляющим, чем он – в своем.
Подобное движение по течению – вина, обеды, те или иные целебные источники, поездки в тот город и на эту встречу – в конце концов изменило его тело, которое из бодрого, подвижного, сбалансированного организма превратилось в такой, где любую необходимую функцию подавляли многочисленные вредные вещества. Его печень, почки, селезенка, поджелудочная железа – по сути, все органы вместе – несли уже какое-то время непосильную нагрузку, обеспечивая пищеварение, переработку питательных веществ и вывод из тела отходов. В последние семь лет он растолстел. У него ослабли почки, а также артерии мозга. Следуя диете, должным образом упражняясь и поддерживая в себе правильное настроение, Лестер мог бы дожить до восьмидесяти или девяноста лет. Он, однако, позволил себе постепенно сползти в такое состояние, где самая легкая хворь быстро свела бы его в могилу. Именно этим все через два года после переезда в Нью-Йорк и кончилось.
Случилось так, что он и Летти отправились с группой светских знакомцев в круиз на север Норвегии. Лестер, поскольку Уотсон постоянно с ним связывался по вопросам бизнеса, решил в конце ноября вернуться в Чикаго, предоставив жене самой путешествовать далее по Европе. Они должны были вновь встретиться в Нью-Йорке перед Рождеством. Дела требовали его примерно двухнедельного присутствия, после чего он мог быть свободен. Он написал Уотсону, что приезжает, и снял себе номер в «Аудиториуме». Поскольку дом в Чикаго они продали, больше там остановиться было негде.
В один из дней в самом конце ноября, когда Лестер уже успел разобраться со множеством вопросов и существенно наладить свои дела, с ним случился приступ того, что вызванный к нему доктор назвал кишечной коликой – обычно этот симптом свидетельствовал о каких-то других проблемах с кровью или одним из органов. Что послужило причиной в данном случае, очевидным не было. Он, однако, с самого начала испытывал сильную боль, так что были использованы обычные средства ее смягчить. Ему ставили компрессы из пропитанной горчицей красной фланелевой ткани, давали лекарства. Он почувствовал определенное облегчение, но его отчего-то беспокоило ощущение надвигающейся катастрофы. Он велел Уотсону, большую часть времени бывшему рядом, телеграфировать жене – он приболел, но ничего серьезного. По совету доктора он воспользовался услугами сиделки. Его японский слуга Кодзо стоял на страже у двери, чтобы никто его не беспокоил. Было очевидно, что Летти сможет оказаться в Чикаго самое раннее недели через три. Он чувствовал, что ее уже не увидит.
Любопытно, что он постоянно думал в это время о Дженни, не только оттого, что находился в Чикаго, но поскольку мысленно никогда с ней не расставался. Закончив со своими делами, он намеревался повидаться с ней, прежде чем уедет из города. Он уточнил у Уотсона, как у нее дела, и был проинформирован, что все в порядке. Она живет спокойной жизнью и выглядит вполне здоровой, сказал Уотсон. Лестер подумал, что хотел бы ее увидеть.
Мысль эта делалась все сильней по мере того, как день проходил за днем, а лучше ему не становилось. Время от времени с ним случались сильные приступы, от которых весь живот сводило невыносимой болью, после чего он чувствовал себя очень слабым. Доктор несколько раз делал ему уколы кокаина, чтобы облегчить ненужные страдания.
После одного из таких приступов он призвал к себе Уотсона, попросил его отослать сиделку и сказал:
– Уотсон, прошу вас оказать мне услугу. Спросите у миссис Стовер, не пожелает ли она прийти сюда, чтобы меня повидать. Отправляйтесь к ней и постарайтесь ее привезти. Рекомендую после обеда и, пока она будет здесь, отпустить сиделку и Кодзо. Если она придет в другое время, я хочу, чтобы ее впустили.
Уотсон его понял. Ему было приятно видеть такое проявление чувств. Он жалел Дженни. Он жалел Лестера. Иногда он задавался вопросом, что подумал бы мир, узнай он о таком проявлении романтичности со стороны столь выдающегося человека. Лестер был очень приличным. Он сделал процветающим самого Уотсона. Последний был только рад как-то ему услужить.
Он немедленно вызвал экипаж и отправился к Дженни домой. Ее он застал поливающей цветы, на лице ее по причине такого неожиданного визита изобразилось удивление.
– Я приехал по довольно деликатному поручению, миссис Стовер, – сказал он, используя имя, под которым ее здесь знали. – Ваш… то есть, мистер Кейн сильно болен, он сейчас в «Аудиториуме», его жена в Европе, и он попросил меня приехать сюда и позвать вас. Если можно, он хотел бы, чтобы вы поехали со мной. Вы сможете это сделать сейчас?
– Конечно, – сказала Дженни, и ее лицо надо было видеть. Дети находились в школе, пожилая экономка, шведка миссис Свенсон, – на кухне, ей ничего не мешало. Но ей сейчас в подробностях вспомнился сон, виденный несколько дней назад. Во сне казалось, что она находится посреди темного и загадочного водного простора, очутившись там непонятно как и на каком судне, но вокруг была вода – неподвижная, красивая гладь – огромная масса безмолвной воды, над которой висело нечто вроде тумана, хотя он больше напоминал клубы дыма. Она услышала, что вода чуть плеснула, или вздохнула, или шелохнулась, а потом из окружающей мглы появилась лодка. Она была маленькая, без весел или какого-то двигателя, а в лодке были ее мать, Веста и кто-то еще, кого она не могла различить. Лицо матери было бледным и печальным, как это нередко случалось при жизни. Она грустно и жалостливо посмотрела на Дженни, и та вдруг поняла, что третьим в лодке был Лестер. Он мрачно смотрел на нее с выражением, которого она никогда не видела у него на лице, а потом ее мать произнесла: «Что ж, нам пора». Лодка тронулась, ее охватило чувство огромной потери, и она воскликнула: «Мама, не бросай меня!»
Но та лишь взглянула на нее глубокими, печальными, неподвижными глазами, и лодка исчезла.
Дженни вздрогнула и проснулась, едва ли не вообразив, что Лестер с ней рядом. Она протянула руку, чтобы его коснуться, но тут же села в темноте и принялась тереть глаза, поняв, что одна. Ею все еще владело сильное чувство отчаяния. Через какое-то время она снова легла, однако мрачное настроение не ушло. Оно преследовало ее два дня, а теперь, когда ей уже казалось, что ничего не случилось, появился мистер Уотсон со своей зловещей вестью.
Она отправилась одеваться и вскоре вышла снова, с видом столь же обеспокоенным, как и ее мысли. Она все еще очень приятно выглядела – милая добрая женщина, хорошо одетая и с красивой фигурой. Мысленно она так и не отдалилась от Лестера, как и он сам окончательно ее не забыл. В своих мыслях она всегда была рядом с ним, словно в те годы, когда они были вместе. Больше всего она любила вспоминать дни, когда он начал ухаживать за ней в Кливленде – дни, когда он силой захватил ее, словно пещерный человек свою самку. Теперь она мечтала сделать для него все, что только сможет. Ведь этот его зов оказался не только шоком, но и признанием. Он ее любит – он все равно ее любит.
Экипаж быстро пролетел по длинным улицам к дымному центру города. День был серым и пасмурным. Они прибыли в «Аудиториум», и Дженни сопроводили в номер к Лестеру. Уотсон был предупредителен. Он не настаивал на разговоре, предоставив ее собственным мыслям. В огромном отеле после столь долгого периода, когда она почти нигде не бывала, Дженни чувствовала себя не слишком уверенно. Войдя в номер, она взглянула на Лестера своими большими, серыми, жалостливыми глазами. Он лежал, опершись на две подушки, волосы на его большой голове, некогда темно-каштановые, чуть поседели. Он с интересом посмотрел на нее своими мудрыми глазами старика, в которых сиял свет сочувствия и любви, несмотря на утомление. Дженни почувствовала сильнейшее беспокойство. Его бледное лицо, слегка впалое из-за мук, резало ее будто ножом. Она взяла его за руку, лежавшую поверх одеяла, и сжала ее. Потом наклонилась и поцеловала в губы.
– Мне так жаль, Лестер, – прошептала она. – Так жаль. Но ты ведь не слишком болен, правда?
– Нет, все довольно плохо, – ответил он. – У меня насчет этой болезни нехорошее чувство. Никак не получается оправиться. Как твои дела?
– Ах, дорогой, все так же, – отозвалась она. – У меня все в порядке. Но тебе не стоит такое говорить. Ты поправишься, и очень скоро.
– Не думаю, – мрачно улыбнулся он. – Но ты присаживайся. Я хотел с тобой поговорить. Выздоровление меня не волнует. Я просто хочу снова с тобой разговаривать.
Она подвинула стул поближе к кровати, лицом к лицу с ним, и снова взяла его за руку. Казалось таким замечательным, что он решил за ней послать. Во взгляде ее читалась смесь сочувствия, любви и благодарности. Однако в сердце в это время таился страх.