– Не знаю, что может случиться, – продолжал он. – Летти в Европе. Я уже какое-то время хотел с тобой повидаться. Сюда я по делу приехал. Знаешь ведь, мы теперь в Нью-Йорке живем. А ты чуть плотней выглядишь.
– Да, Лестер, я старею, – улыбнулась она.
– О, это совершенно неважно, – ответил он, пристально на нее глядя. – Возраст не считается. Мы все в одной лодке. Важно, как мы чувствуем жизнь.
Он умолк и уставился в потолок. Небольшой укол боли напомнил ему о жестоких приступах, которые пришлось пережить. Много таких пароксизмов, как последний из них, он не перенесет.
– Я всегда хотел тебе сказать, Дженни, – продолжил он, когда боль прошла, – что не был доволен тем, как мы расстались. Судя по всему, мы поступили неправильно. Я не стал счастливей. Прости меня. Хотел бы я теперь, пусть даже ради собственного душевного спокойствия, чтобы я так не делал.
– Не говори так, Лестер, – возразила она. – Все в порядке. Разницы нет никакой. Ты был ко мне очень добр. Я не была бы рада, если бы ты потерял состояние. Это было невозможно. Мне куда лучше оттого, что все случилось как случилось. Мне было нелегко, но, дорогой, временами кому угодно нелегко. – Она остановилась.
– Нет, – сказал он, – это было неправильно. С самого начала все пошло не так, но твоей вины в том нет. Прости меня. Вот что я хотел тебе сказать. Я рад, что у меня есть такая возможность.
– Не говори так, Лестер, прошу тебя, – взмолилась Дженни. – Все в порядке. Тебе незачем просить прощения. И не за что. Ты всегда был ко мне добр. Стоит мне лишь подумать… – Она сжала его ладони. Ей вспомнился дом, который он арендовал для ее семьи в Кливленде, то, как он принял у себя Герхардта, деньги, которыми он ее с тех пор снабжал.
– Что ж, я высказался и теперь чувствую себя лучше. Ты – хорошая женщина и была очень добра, согласившись прийти. Я тебя любил. И люблю сейчас. Хочу, чтобы ты это знала. Может показаться странным, но ты единственная, кого я любил по-настоящему. Нам не следовало расставаться.
У Дженни перехватило дыхание. Эта исповедь была тем самым единственным, чего она ждала все эти годы. Тем самым, что могло все исправить – признание в их духовном, пусть и не в телесном, единстве. Теперь она сможет жить счастливо. И так же умереть.
– Ах, Лестер, – всхлипнула она и сжала его ладонь. Он ответил своим пожатием. Они немного помолчали. Потом он снова заговорил.
– Как твои двое сироток?
– О, с ними все замечательно, – ответила она, пустившись в подробное описание этих двух маленьких личностей. Он спокойно слушал, поскольку звуки ее голоса его утешали. Ее собственная личность была для него источником радости. Когда настало время уходить, ей показалось, будто он хочет, чтобы она осталась рядом.
– Уже уходишь, Дженни? – спросил он.
– Я точно так же могу и остаться, Лестер, – вызвалась она. – Я сниму здесь номер и отправлю записку миссис Свенсон. Все будет в порядке.
– Что ты, не надо, – сказал он, но она могла видеть, что нужна ему, что он не хочет оставаться один.
С этой минуты и до самого часа его смерти она не покидала отеля.
Глава LX
Конец наступил спустя четыре дня, в течение которых Дженни, представившись подругой его жены, ухаживала за Лестером так, как всегда ухаживала за всем тем, что пробуждало в ней любовь, сопереживание или чувство долга. Она постоянно была рядом с его постелью, покидая ее лишь по естественным надобностям. Сиделка поначалу обрадовалась ей как помощнице и собеседнице, но доктор был склонен возражать. Лестер оставался непреклонен.
– Речь о моей смерти, – сказал он Уотсону с ноткой мрачного юмора. – Если уж я умираю, так дайте мне умереть, как я хочу.
Уотсон при виде не оставлявшей его храбрости улыбнулся. Такого он еще никогда не встречал.
Ему посылали открытки с выражением сочувствия, наносили визиты, появились сообщения в газетах. Роберт, прочитав заметку в «Энквайрере», решил приехать в Чикаго. Его посетили Имоджен с мужем, которых на несколько минут допустили к Лестеру в номер, пока Дженни вышла в свой. Лестеру особенно нечего было сказать. Сиделка предупредила их, что ему нельзя говорить слишком много. Когда они ушли, Лестер заметил Дженни:
– Имоджен сильно изменилась. – И больше ничего не добавил.
В день, когда Лестер умер, миссис Кейн была в Атлантике в трех дня пути до Нью-Йорка. Перед этим он размышлял о том, что еще мог бы сделать для Дженни, но ничего не придумал. Оставлять ей богатство смысла не имело. Оно ей было не нужно. Он задался вопросом, где Летти, как скоро сможет приехать, когда его охватил могучий приступ боли. Прежде чем ему успели дать болеутоляющее, он был уже мертв. Впоследствии выяснилось, что убили его не проблемы с кишечником, но разрыв одной из главных артерий мозга. Кровь заполнила ему нос и рот, и когда Дженни, присматривавшая за ним в это время, вернулась с горячим компрессом, за которым бегала, она увидела пятно крови на его верхней губе.
Дженни, сильно вымотанная уходом за ним и постоянными переживаниями, была вне себя от горя. Он так долго присутствовал в ее мыслях и чувствах, что ей теперь казалось, будто умерла часть ее самой. Она любила его так сильно, как никогда не воображала себе, что будет любить кого-то, и он тоже всегда проявлял к ней любовь. Последние годы оказались тяжким испытанием, но вины его в том не было. Она не могла ощутить эмоций, которые позволили бы ей расплакаться, – лишь тупую ноющую боль, оцепенение, словно бы лишившее ее всяческих чувств. Он, ее Лестер, выглядел таким сильным, даже когда лежал перед ней мертвый. Выражение его лица не изменилось – оно оставалось дерзким и уверенным, хотя теперь и умиротворенным. От миссис Кейн пришло сообщение, что она прибывает в следующую среду, сейчас была суббота. Было решено, что тело ее дождется. От мистера Уотсона Дженни узнала, что его отправят не в Нью-Йорк, а в Цинциннати, где у Пейсов имелся склеп. Поскольку начали прибывать различные члены семейства, Дженни вернулась домой; делать ей больше было нечего.
Последние церемонии неожиданно стали иллюстрацией разнообразных причуд человеческого существования. К примеру, миссис Кейн, достигнув Нью-Йорка, распорядилась телеграфом, чтобы тело доставили в резиденцию Имоджен, где и состоится прощание. Гроб должны были нести Роберт, прибывший вечером, когда Лестер уже умер, Берри Додж, мистер Миджли, муж Имоджен, и еще трое выдающихся граждан. Из Баффало приехали Луиза с мужем, из Цинциннати – Эми с мужем. Дом был до краев переполнен людьми, которые либо искренне желали высказать соболезнования, либо полагали это приличествующим случаю. Поскольку Лестер номинально оставался католиком, как и его семейство, призвали католического священника, который исполнил ритуал своей церкви. Было странным видеть Лестера лежащим в зале чужого особняка, с горящими в знак траура свечами в головах и в ногах, с серебряным крестом на груди, ласково сжатым восковыми пальцами. Будь он способен себя видеть, он бы усмехнулся, но семейство Кейнов было столь консервативным, столь твердым в убеждениях, что не замечало здесь ничего странного. Церковь, само собой, тоже не возражала. Такое выдающееся семейство! Что тут еще можно пожелать.
В среду приехала миссис Кейн. Она была очень расстроена, поскольку ее любовь, как и у Дженни, была искренней. Тем вечером, когда все стихло, она покинула свою комнату и склонилась над гробом, вглядываясь при свечах в знакомые черты Лестера. По щекам ее текли слезы, ведь с ним она была счастлива. Она гладила ему холодные щеки и ладони.
– Бедный, милый Лестер, – прошептала она. – Храбрый ты мой.
Никто не сказал ей, что он посылал за Дженни. Семейство Кейнов об этом не знало.
Тем временем в доме на Саут-парк-авеню сидела женщина, в одиночестве справляющаяся со всеми чувствами, которые вызвала у нее эта окончательная развязка. Теперь, спустя все эти годы, робкая надежда, остававшаяся с ней несмотря на любые обстоятельства – что жизнь найдет способ его к ней вернуть, – исчезла. Он к ней вернулся, это верно – по-настоящему вернулся, умирая, но теперь ушел снова. Куда? Туда же, куда ушли ее мать, Герхардт, Веста. Она не знала, как ей еще раз его увидеть, поскольку газеты сообщили ей, что его перевезли в резиденцию миссис Миджли, и о том факте, что его отвезут из Чикаго в Цинциннати для погребения. Последние из церемоний в Чикаго должны были состояться в одной из богатых римско-католических церквей Норт-сайда, церкви Св. Михаила, к которой принадлежали Миджли.
Дженни была в ужасе. Ей так хотелось иметь возможность снова его увидеть, хотелось, чтоб он был похоронен в Чикаго, где она могла бы навещать его могилу, но это было невозможно. Она никогда не была хозяйкой собственной судьбы. Этим неизменно распоряжался кто-то еще. Она думала, что теперь его окончательно у нее забирают, как будто расстояние в данном случае что-то значило. В конце концов она решила отправиться под плотной вуалью в церковь, где она по крайней мере сможет видеть, как его внесут. Газета объяснила, что служба начнется в два часа дня, что в четыре тело отвезут на вокзал и погрузят на поезд и что различные члены семейства намерены сопровождать его в Цинциннати. Это представилось ей еще одной возможностью. Можно будет поехать и на вокзал.
Незадолго до прибытия в церковь похоронного кортежа рядом с одним из боковых входов можно было видеть женщину в черном под густой вуалью, которая присела в неприметном уголке церковного зала. Застав церковь пустой и темной, она слегка занервничала, опасаясь, что перепутала время или место, но спустя десять минут болезненной неуверенности из звонницы раздались торжественные звуки колокола. Вскоре появился служка в черной рясе и белом стихире, который зажег свечи по обе стороны алтаря. Торопливое шуршание множества ног на хорах означало, что мертвому будут петь реквием. Стали появляться и занимать места привлеченные колоколом зеваки, старающиеся не пропускать зрелища похорон чужаки, а также не получившие личных приглашений знакомцы и прочие горожане.