К ним навстречу вышаркал управляющий гостиницей, тощий монах со злым лицом древнего отшельника, будто с фрески: глаза-щелки, скулы-треугольники, ломаный штрих брезгливого носа и вместо бороды — призрачное белесое опушье с черным углом вечно недовольного рта. Он был в огромных, не по размеру валенках, замасленной фуфайке, ветхой рясе, из-под которой виднелись грубые ощипы власяницы. На маленькой голове, облепленной пегими колечками свалявшихся волос, едва держалась кособокая захватанная скуфейка.
Часть росписи фасада Трапезной палаты. Рисунок Анны Листер Calderdale, West Yorkshire Archive Service, SH:7/ML/E/23/181
Его ключи косой тяжкой гроздью свисали с ремня и на все лады колокольно звенели.
Монах скоренько пробежался острыми глазками по иностранкам, смекнул их происхождение (не самое высокое) и сразу же, в уме, определил номера. Он приговорил их к душному карцеру в бельэтаже «с печкой в смежной комнатке и крохотной прихожей». Потом прозвенел к бюро, открыл допотопную гостевую книгу и с презрительной медлительностью принялся записывать фамилии новых постоялиц. Анна еле выдержала эту пытку. Как только монах кончил писанье, она рявкнула по-русски: «Samovar, bistro!» Но и его пришлось ждать битый час.
Наконец напились чаю, плотно поужинали московскими запасами, надели домашние платья, покрылись овечьими тулупами и заснули. Блаженство было кратким: «Я проснулась ночью от укусов, меня всю закусали клопы, их не испугал даже свечной свет. Я заснула лишь под рассвет».
В 8:30 утра, не позавтракав, помчались в лавру. Через тусклую Надвратную церковь Рождества Иоанна Предтечи вышли на площадь и очень удивились храму Преподобного Сергия с Трапезной палатой. Он был каким-то совсем не русским, не монашеским, диковинным, задорным, в шутовских заплатах-треугольниках. Не церковь — а венецианский паяц в пестром костюме и шапке с золотым бубенцом. У его безымянного автора, определенно, был веселый нрав, южное чувство цвета и Средиземное море в крови.
«Его трапезная великолепна, особенно фасад. Арабский, византийский, сарацинский, татарский — словом, какой-то гротесковый стиль, очень живописный. Я скопировала часть его росписи — но на рисунке ошиблась: красный должен быть желтым, а желтые сегменты — красными. Внутри Трапезной — большой длинный зал с часовней в дальней части. Когда мы там были, уже накрыли столы и около ста монахов готовились завтракать. В зале 4 или 5 картин. На одной — Спаситель на троне, над которым изображены Бог Отец и Дух Святой в образе голубя. Слева от Спасителя представлен царь Иоанн IV Васильевич, а перед Спасителем — коленопреклоненные святой Сергий и святой Никон».
Потом обошли Троицкий собор с маленькой чудной пристройкой, Никоновской церквушкой. Стройный, белый, ладный, он напоминал монашенку в белом праздничном платье и кокошнике, которая вела за руку милую застенчивую послушницу. В храме шла служба. «Тридцать монахов, все в облачениях, расшитых серебром, и черных колпаках. Настоятель был в особой татарского типа шапке, украшенной золотом и четырьмя овальными медальонами с изображением Богоматери, Распятия и чего-то еще. Шапка кажется тяжелой. Когда он готовился читать из Евангелия (в золотом окладе с драгоценными камнями), большой, высокий, с красивым низким голосом дьякон, стоявший позади него, снимал с него шапку и вновь ее надевал, когда настоятель заканчивал чтение. Мы стояли рядом с ним. Хор пел красиво, но сама служба неинтересная. Иконостас сплошь золотой. Мощи преподобного Сергия покоятся под балдахином, стоящим на четырех колоннах. Все из чистого серебра — невероятно. Это самая дорогая гробница, которую я видела в своей жизни».
В ризнице увидели знаменитые сокровища — золотые распятия, паникадила, подсвечники, иконы, златотканые облачения, драгоценные оклады. Англичанкам указали на топаз, маслянисто блестевший на архимандритской шапке, — сказали, что стоил целых 200 тысяч рублей. Натурфилософскую душу Анны тронул не он, а камень-агат с распятием и фигуркой молящегося монаха. Эту душещипательную картину сотворила сама уральская природа, зело мастерица на такие забавы. Покоренный ее божественным промыслом митрополит Платон передал чудо-агат в ризницу.
Потом поднялись на колокольню. И сердце защемило от просторов, от глубокой, пронзительной, мудрой, снегами поющей русской тоски, удивительно созвучной холодному протяжному густому гулу колоколов, возвещавших начало торжественного дневного богослужения. Они спустились и поспешили в Троицкий собор.
«Служба уже шла. Стояли все те же тридцать монахов, которых мы видели здесь утром, в тех же облачениях. Церемония закончилась освящением воды — настоятель проворно опускал крест в лохань с водой, и оттуда она стекала в емкость, похожую на глубокое блюдо. Потом этой водой паства наполняла чашки, чайники, кувшины. Люди зло продирались за ней, толкали друг друга. И еще интересная деталь — в заключительной части службы хор славословил “Господина Императора”, перечисляя все его титулы — это длилось несколько минут, потом называли всех членов его семьи, цесаревича, великих князей, их жен и так далее. И все это заканчивалось словами “славься” и “много лето”».
Письмо графини Паниной открыло англичанкам двери архимандритского дома — их пригласили на аудиенцию с настоятелем, отцом Антонием. Любезно встретили, помогли разоблачиться и провели по двум залам — Императорскому, расписанному фресками, и более уютному Патриаршему, с тусклыми картинами на стенах. Там попросили подождать. Вскоре двери анфилады распахнулись, и вошел настоятель — в черной рясе, черном легко развивающемся клобуке, с высоким тяжелым посохом. Лицо неподвижное, бледное, изможденное — восковые впалые щеки, истонченный нос, снежная борода с ледяными искрами. Вошел — и будто холодом повеяло. Все замерли. Он шелестел по глянцевому паркету, останавливался на минуту около гостя — тот кланялся, припадал к руке, настоятель его крестил, задавал дежурный вопрос, что-то вкладывал в руку и шелестел дальше. Очередь быстро дошла до Энн и Анны. К несчастью, Антоний не владел ни английским, ни французским. Слуга англичанок, Георг, кое-как перевел. Анна получила благословение и памятный подарок — скромный фарфоровый образок с Распятием.
Преподобный Антоний (Медведев). Портрет неизвестного художника. Середина XIX в. Троице-Сергиева лавра
«Бедный отец Антоний, такой бледный, такой уставший», — Анна мысленно ему сопереживала. Она знала его тайну — он, как Листер, был мучеником за любовь. Об этом ей нашептала знакомая, старушка Урусова, знавшая, кажется, все секреты московской губернии: «Настоятель — красивый статный мужчина. Он принял монашеский постриг из-за несчастной любви. Жил в какой-то приемной семье. Влюбился, тайно и страстно, как Абеляр в Элоизу, в дочь своего приемного отца. Но вскоре узнал, что тот вовсе не приемный — а настоящий его отец. И значит — девушка была его сводной сестрой. Они не могли быть вместе. Он горевал, но мужественно решил посвятить себя Богу. И так стал монахом».
Потом, правда, светские дамы уверяли, что все это ложь. Что не было ни девушки, ни приемной семьи, что в жизни отца Антония была только одна любовь — к Богу… Впрочем, была еще одна — к наукам. Мишель Голицына убеждала Анну, что он «сам принял постриг, таково было его призвание, хотя сперва, еще юношей, думал о науках, в доме его отца жил медик, и Антоний стал изучать медицину, но уже тогда читал книги о религии, и в конце концов он убежал и стал монахом».
Но Листер очень хотелось верить в романтичную, прекрасно трагичную историю, в то, что именно несчастная любовь Антония стала причиной изможденной бледности его лика, разочарования, сквозившего в его потухших глазах, холода его бесчувственных рук и окаменевшего, но когда-то отзывчивого сердца, которое он заставил замолчать, надев грубую власяницу и черный клобук служителя Бога.
В лавре им понравилось. Они жалели, что приехали всего на сутки. Не хватило времени на скиты, Спасо-Вифанский монастырь. Милый, уютный Сергиев Посад осмотрели бегло: «Здесь больше тысячи домов, среди них есть и дворянские особняки, заглянули в гостиный двор, здесь множество лавок с игрушками, куклами, можно было запросто провести здесь еще один день».
Анна расплатилась за жаркую келью с клопами, которая, как она иронично выразилась, «была напрочь лишена очарованья». Вечером впрягли лошадей, уложили багаж и двинулись в обратный путь. В два ночи были в Москве.
За несколько месяцев Первопрестольная стала им родной. Анне нравился этот раздерганный, суетливый, шумный, крикливый, нагловатый и набожный город. Город-пирог, город-кулебяка, набитый всякой жирной русской всячиной — боярскими теремами, расписными куполами, пухлыми хоромами с лепными кренделями, пряничными орлами в медовой позолоте, зубьями стен, шатрами башен, бесконечными пахучими аркадами лавок — рыбных, мясных, кожевенных, хлебных. Москва была противоречива и двулика. Из Европы приглашала зодчих, и те пытались примирить французское с исконно русским, возводили колоннады, арки, античные периптеры с фронтонами — но все это получалось дурно, вторично, пресно. Малахольный классицизм проигрывал яростному народному стилю, который все больше нравился Анне. «Москва — красивейший город. Я даже думаю, что она самый живописный, самый красивый город из всех, которые мне доводилось видеть. В ней нет изъянов, нет бедных, грязных, замызганных частей. Все здесь лишь хорошо иль очень хорошо!»
Хороши были даже тюрьмы. Промозглым октябрьским днем они поехали посмотреть на одну такую, стоявшую высоко на Воробьевых горах, откуда открывался восхитительный вид на Москву. Но в тот день все было серым — и лужи, и дождь, и небо, полное невыразимой грусти, и город с потухшими грязно-желтыми куполами и сизыми лачугами, похожими на мокрых взъерошенных голубей. Здесь, на горах, в мрачных кутузках жили арестанты — серые люди в серых робах.