И все же — почему такая меланхолия, к чему глубокий траур? Княгиня прочла эти вопросы в глазах Анны и немного о себе рассказала. Детство ее было безоблачным — отец, нижегородский губернатор Крюков, хлебосольный, богатый. Мать — англичанка, Элайза Манжен, в России звалась Лизаветой Ивановной. Оба брата, Саша и Ника, окончили пансионы. Первый поступил в ополчение и отправился с русской армией в Заграничный поход. Второй стал прапорщиком по квартирмейстерской части. Она вышла замуж за князя Николая Бекович-Черкасского, молодого офицера с горячей кабардинской кровью. Потом начались несчастья. Муж скоропостижно скончался. Братьев за связь с декабристами лишили дворянства, отправили на каторгу. Позже наказание смягчили, разрешили переселиться в Минусинск. Там они обзавелись собственным домом. Александр занялся хозяйством, Николя ему помогал, пел в хоре и делал мебель, как заправский столяр. Но несчастья не кончались. Совсем недавно умерла ее девятнадцатилетняя дочь, с детства много болевшая. Надежда перевезла ее, маленькую, в Европу — там ей стало лучше. И вот через много лет решила показать ей родину. Привезла в Россию зимой, не подумав, позабыв о холодах, пронизывающих ветрах. И дочь вновь захворала. Кажется, это была горячечная лихорадка. Княгиня едва пережила ее кончину. «Сама Черкасская тоже часто хворает. У нее очень слабое здоровье». И от этого Надежда казалась Анне еще прекраснее, ее так хотелось утешить, подставить мужское плечо, защитить.
Черкасская, которой понравилась странная английская мисс, любезно пригласила к себе на вечер. «Приехали к ней в 20:30. В гостиной уже сидела Мишель Голицына с какой-то дамой и господином. Позже пришли еще несколько военных в мундирах. Когда подали чай, явился князь Мещерский, потом еще пара князей. Был прекрасный вечер, вкуснейший чай, отменный обильный ужин, превосходное мороженое, изысканное легкое белое вино Мускат Люнель».
Потом Анна села играть в преферанс — он только входил здесь в моду. Ей кратко объяснили правила и перевели французское название на английский — favorite. Листер, игравшая в карты с юности, с йоркширскими пехотинцами, галифакскими джентльменами, парижскими бо и каталонскими крестьянами, быстро уловила суть: «К счастью, Энн была так увлечена разговором с англичанкой, спутницей княгини Черкасской, что не заметила, как я начала играть».
За стол сели вчетвером — Листер, Мишель Голицына, какая-то дама и какой-то князь. Туз выпал Голицыной, и она сдавала. Княгиня азартно вистовала, разыгрывала мизер, хватала взятки, и князь, ее сосед, не отставал. Анне карта не шла, к тому же ее отвлекала Мишель — расспросами, анекдотами и живыми глазами, которые от близости свечей вспыхивали изумрудами. Анна никак не могла сосредоточиться на прикупах и распасах. Расчеты покатились к черту. Она пасовала. И позорно проиграла Голицыной 8 рублей 55 копеек серебром — через пять лет после того, как в Петербурге офицер Герман проиграл свою жизнь дьявольской усатой однофамилице княгини. Наутро Анна заехала к Мишель отдать карточный долг.
С Черкасской она виделась еще несколько раз. И каждый раз, позабыв о приличиях и осторожности, бессовестно любовалась ею, пила глазами красоту и темную печаль ее глаз: «Как же она очаровательна. Стройна, элегантна и чрезвычайно интересна внешне!» Она опять влюбилась. Она влюбилась в портретную черную даму, грациозную печальную Мадре Долорозу. И когда, отходя ко сну, шептала молитвы — в московской гостиничной спальне, в станционной унылой комнатке, в печальной кизлярской лачуге, в гаремных альковах бакинского сераля, в палатке, в седле, в кибитке, в какой-то дрянной сакле с прохудившейся крышей, — она обращалась к своей Долорозе, к Надежде. Она видела в ее темных бездонных глазах зовущее холодное небо и чувствовала на губах ее горячие прощальные слезы.
«Симпатичная, общительная, милая, пожалуй, будет нам полезна», — размышляла Анна, пока ее очаровательная гостья, Александра Панина, щебетала на великосветском французском языке. Не ее, конечно, тип — сдобная, пухлая, с упругим двойным подбородком, заметно старше своих сорока лет. Но у нее выразительные бархатистые серо-зеленые глаза с озорными искорками, матовая кожа с легким румянцем, детские алые губы и теплые маленькие руки, которыми она нежно обхватила Анну при встрече. Она обворожительно улыбалась, обнажая мелкие жемчужные зубы. Она умела рассказывать анекдоты и любила сплетни. Но главным ее достоинством был супруг — граф Александр Панин, великий чиновник и меценат, библиофил, агроном, любитель всяческих наук. С ним Листер мечтала познакомиться, и, узнав об этом, Александра пригласила их на обед 5 ноября.
А. Н. Панин. Миниатюра неизвестного художника. 1815–1818 гг.
Панины жили в особняке на Никитской улице, граф с женой на втором этаже, а на первом — его мать, Софья Владимировна, вдова графа Никиты Петровича, который режиссировал драматичное убийство Павла I. Александр Никитич был необыкновенно породистым господином, но слегка неухоженным, пугающе высоким и комично неуклюжим. Не знал, как разложить длинные руки и куда пристроить огромные ступни, чтобы не отдавить ножки дамам. Когда-то рост ему помогал — в войну с Наполеоном его, двадцатидвухлетнего каланчу, записали в кирасиры. Он наловчился махать тяжелым палашом, отлично держался в седле. В сражении под Лейпцигом заслужил отличие — орден Святого Владимира 4 степени с бантом. С кирасирскими латами распрощался лишь в 1825 году — в чине полковника вышел в отставку. Но никогда не считал войну своим призванием.
С юности Панин любил науки и всегда чему-нибудь учился — выписывал газеты, медицинские и сельскохозяйственные журналы, собирал библиотеку, зорко следил за тем, что происходило в вольной науколюбивой Европе. В 1830-м стал чиновником особых поручений при Московском учебном округе. По долгу новой службы он фанатично надзирал за учебными заведениями, в особенности за университетом — следил, что делали студенты во внеурочное время, что говорили профессора, не болтали ли чего-нибудь опасного, недозволенного. Панин душил свободу, но поощрял искусства. Говорил всегда сдержанно и по делу — ничего лишнего, ничего, что посторонним знать не следует. Но то, что не мог сказать, выражал ехидным блеском глаз. Странный был человек, Александр Никитич, сложный, противоречивый. И этим очень привлекательный.
После обеда, провожая англичанок к экипажу, он любезно согласился стать их проводником в научную Москву. Первым пунктом образовательного тура граф назначил Музей естественной истории, который лично патронировал. В 1750-е годы уральские промышленники братья Демидовы подарили Московскому университету коллекцию минералов, купленную их просвещенным батюшкой Акинфием в Германии. Собрание расширялось, обогащалось подношениями, прирастало коллекциями — в начале 1800-х к нему присоединили кабинет натуральной истории княгини Яблоновской. Тогда же университет получил от Павла Демидова библиотеку, еще один кабинет натуральной истории и средства на его содержание. Кафедру естествознания назвали в его честь — Демидовской. Когда Листер приехала в Москву, музей уже находился в новом здании, в бывшей усадьбе Пашкова.
«В музей выехали в экипаже графа Панина (салон на четверых), приехали в 11:45. Господин Карл Рулье, зоолог [первый хранитель музея], показал нам наиболее любопытные образцы — один огромный диоптаз, минерал, а также золотые и серебряные самородки и платину в порошке, мы видели изумруды, белый топаз — вероятно, около 14 фунтов, и, скорее всего, найден он был в Сибири. Граф Панин обратил наше внимание на чучело бело-серой утки с Камчатки с клювом, как у попугая. Мы видели два или три ящика с насекомыми (в том числе жуков из Бразилии), однако я не настаивала на большем, так как почти ничего не смыслю в энтомологии. Библиотека серьезно расширена усилиями графа Панина, он сообщил, что до него руководство библиотеки обманывало императора Александра I, покупая ненужные и дешевые книги. Теперь все иначе — библиотека богата важными сочинениями по науке. Пробыли в музее до 13:00».
То ли от вида распотрошенных тварей, то ли от блеска самородков у дам их просвещенной группы вдруг сильно разболелась голова. Графиня с дочерями и двумя гувернантками поспешила вернуться домой, оставив англичанок на попечении Александра Никитича. Не теряя времени Энн, Анна и граф помчались в клинику по соседству.
«Лекционный зал небольшой — на 15 человек. Профессор только что закончил лекцию, и студенты расходились. Инструментов мало. Самый лучший здесь — это лондонский набор медицинских инструментов Савиньи, которому уже 30 или 35 лет. Видели пилу для удаления мелких костей. Лучшие производители пил — в Мюнхене, наши, лондонские, на втором месте. Один профессор хирургии заметил, что английские хирурги лучше французов. И, как заметил граф Панин, Франция — это электрическая машина Европы, она лишь развивает и распространяет те идеи, которые приходят в голову немцам и англичанам. В прошлом году в клинике проходили лечение 500 пациентов. Поскольку анатомический кабинет был закрыт, мы пошли в клиническую лабораторию. Она чистая и опрятная. Возглавляет ее немец из Митавы. Ради нас он провел ряд манипуляций с калием, положил его в воду, отчего тот загорелся и взорвался. Потом он присел к выдувной трубке, чтобы показать нам, как выдувать стеклянные пузыри. Но бедняга так нервничал и дул так сильно, что пузырь лопнул. При лаборатории есть небольшой амфитеатр, такой как в Париже. Здесь все было сделано на средства графа Строганова. Новая лаборатория обошлась в 100 тысяч рублей. Граф Строганов прикладывает все силы и задействует все связи, чтобы сделать это место известным. Он истинный меценат России».
Около двух вернулись в панинский особняк. Пили ароматный чай. Графиня угощала русским шоколадом, граф — разговорами о том, как стал чиновником, как ласково присматривал за учеными, какие книги писал и покупал. Потом обсудили дальнейший маршрут путешествия по России. В Астрахань доехать, пожалуй, можно даже зимой. В Сибирь