Мария, старшая сестра Софьи, матушку поддержала: «Ah, dear mother, черепки — удел мужчин, а наш удел — драгоценности». В милой, полной Марии не было и толики от мраморного совершенства Венеры. Шутки ее были купеческими.
Полвечера сестры наперебой щебетали об отце. Князь Урусов был на хорошем счету у императора. В 1826 году участвовал в подготовке торжеств по случаю вступления на престол Николая I. Трудился, не смыкая очей, — был правой рукой верховного маршала князя Бориса Юсупова, распорядителя торжеств. Отличился, получил благодарность и повышение — в начале 1830-х его назначили президентом Московской дворцовой конторы. Но пыль в глаза никогда не пускал и близостью к царю не кичился. Жил скромно и другим велел. Урусовы деньгами не сорили, московский свет считал их хлебосольными, но небогатыми. В своем доме на Спиридоновке князья принимали всех — и заезжих британских купцов, и великокняжеских пустозвонов, и модных литераторов, и беднейших художников.
Портрет князя А. М. Урусова. Литография по рисунку К. Жуковского
Всей семьей и всем сердцем они любили Александра Пушкина. В 1826 году поэта привезли в Москву «свободно, но под надзором». Именно так он чувствовал себя в доме князя: мог делать что угодно, иногда хулиганил, понимая, однако, что добрый хозяин следит за каждым его жестом и запоминает каждое его необдуманно оброненное слово. На Спиридоновку Пушкин наведывался регулярно — здесь ему радовались и сытно кормили. Он угощал хозяев волшебными историями, черновиками будущих сказок и бессовестно любовался «тремя московскими грациями» — так называли дочерей князя Марию, Софью и Наталью. Они «действовали на поэта весьма возбудительно», и он поочередно влюблялся в каждую. При этих словах Софья и Мария расхохотались. Старушка Урусова лукаво осклабилась. Листер еще в Петербурге заметила, что имя Пушкина вызывало у всех улыбку.
Княгиня-мать ненароком помянула иностранцев, и понятливая Софья подхватила — ее отец, истинный англофил, обожает все, что связано с туманным Альбионом, выписывает оттуда книги и прессу, очень любит британцев, ставит их выше немцев и даже французов. Мучил их в детстве английским, нанимал лучших гувернеров. «Три грации» действительно говорили на нем свободно, с регентским прононсом. Навещавший их Джон Кеннеди, чиновник британского посольства, заметил в письме к сестре: «Семья Урусовых даже меж собой говорит по-английски, владея им почти в совершенстве». Оттого Пушкину, любителю Британии, было здесь так уютно. Музыкальный английский из уст трех богинь приятно возбуждал, пьянил — и хотелось еще этих журчащих слов, этих глаз, этих мраморных губ и так не хотелось уходить. И Анне тоже. Но было уже десять вечера — следовало, как говорили в России, честь знать.
Поднялись, поблагодарили за теплый прием, ароматный чай, условились встретиться завтра. Урусова запросто, по-домашнему, чмокнула гостий в щеку — три раза. Отчего три? У старушки был готов ответ: оттого что три есть знак триединства, число это счастливое, и Бог троицу любит, и щеголи в России ездят на тройках, а крестьяне «на три стороны кланяются», когда помещик дает им вольную. Но Анна заметила, что у семейства была особая связь с этой цифрой. Урусовы, словно в русской сказке, родили трех дочерей, трех московских граций. У них было шестеро сыновей — то есть два раза по три. За столом в этот вечер сидело трое Урусовых. На руке Софьи она заметила три кольца, три василька украшали ее куафюру…
Попрощавшись с хозяевами, подруги медленно поднимались к себе в номера, на третий (как забавно) этаж. Анна была словно во сне. Сегодня она влюбилась, бездумно, глубоко, непоправимо, безответно, в русскую балованную княгиню, в замужнюю даму, в ее величество невозможность. Влюбилась как гимназистка — нет, втрескалась по уши, как уличный пацан, в мираж, в призрачный профиль за переплетом барского окна. Подруги поднимались, не говоря друг другу ни слова. Анне было стыдно и сладко. Молчание Энн было полно слез. Она все понимала.
«Мы провели чудесный восхитительный вечер. Сидели 1,5 часа. И княгиня — такая приятная, умная, благовоспитанная и элегантная особа!» — записала Анна перед сном. И добавила: «К несчастью, княгиня скоро покинет отель — она переезжает в дом к родителям и пробудет там до декабря, а после собирается обратно в Санкт-Петербург».
Как Анне хотелось видеть ее. Это было похоже на жажду. Пока Софья живет у Говард, они должны непременно встречаться — каждый день, каждый миг. Пусть думают что угодно. К черту приличия.
Четвертого ноября Анна вновь была у Софьи. И 5 ноября тоже. В тот вечер у нее сидели обе сестры — Мария и младшая Наталья, супруга графа Ипполита Кутайсова. Но боже, какими бледными, пресными они казались рядом с Софьей: у Марии были разноцветные глаза, пухлые губы, нос пуговкой, в Наталье сквозило мещанство. Пока Софья играла с Анной в тайную игру, ловила острые взгляды и улыбалась глазами, они мило толковали о семьях, гостях, литературе, об Англии. «Я спросила княгиню, желает ли она увидеть последнее издание британской книги дворянства — да, очень! Я тут же послала слугу за ней». Потом от души посплетничали и расстались поздно вечером.
Княжна, опытная сердцеедка, чувствовала необычную природу Анны, ловко избегала опасных tête-à-tête и пряталась за гостями — то послушной дочкой сидела возле дремавшей мамаши, то приглашала сестер, то спесивых подруг. Подруги у Венеры были как на подбор немощные, бесцветные или откровенно некрасивые. Ольга Долгорукова, молодая жена князя-камергера, вечно болела: «Ей лет 26. Одухотворена. Очаровательна. Красивые глаза. Но слабое здоровье. Хворает. Прошлым летом была в Баден-Бадене, прошлой зимой — в Риме. Окружена толпой английской аристократии — на дружеской ноге с герцогом Девонширским, герцогом Шрусберри, его дочерями леди Тальбот, etc.».
О. А. Долгорукова. Портрет неизвестного художника. 1830-е гг.
Другая близкая подруга, Софья Тимирязева, жена астраханского губернатора, лицом мила, но ростом — гренадер. Ехидный Пушкин однажды ей заметил: «Ах, Софья Федоровна, как посмотрю я на ваш рост, так мне все кажется, что судьба меня, как лавочник, обмерила». Не столь остроумная, Листер была, однако, точнее в деталях: «Эта госпожа довольно привлекательна, но на целую голову выше меня. Мой рост 5 футов 5 дюймов». И значит, рост Софьи Федоровны составлял один метр восемьдесят два сантиметра. Немало для дамы пушкинской поры. Впрочем, одевалась гренадер богато и со вкусом: «На ней было длинное платье, похоже, что из пунцового шелка (гроденапля), браслеты и золотые цепочки и чепец с длинными барбами [лентами], словом, была при всем параде. И ее дети тоже красиво одеты».
С. Ф. Тимирязева. 1860-е гг.
Подруги Радзивилл выгодно оттеняли ее зимнюю красоту и защищали от неожиданных признаний. Листер это поняла. И не настаивала. Ей было достаточно видеть Венеру, тихо пить синеву ее глаз, незаметно скользить взглядом по плечам и стану в тугом корсаже, украдкой любоваться нежнейшими ухоженными руками, пухлыми пальчиками в золотых пошлых кольцах, капризным абрисом губ, разлетом неярких бровей. В ней было много от античной богини и петербургской царицы. Но проскальзывало и мещанство — она обожала сладости и драгоценности, смаковала сплетни, а те, что не умещались в один вечерний разговор, складывала в базарную котомку памяти, про запас. Она возбуждающе кокетничала, словно балованная купеческая дочка, желала нравиться решительно всем — и мужчинам и женщинам. И весьма интересовалась такими «куриозами натуры», как мадам Листер. Приглашая к себе, Венера словно бы запирала ее в миниатюрную клетку, и, пока йоркширская диковинка хохлилась, порхала и щебетала, княгиня, окруженная гостями, от души ею забавлялась.
Тринадцатого ноября она вновь позвала к себе, в свою «клетку» и, конечно же, предусмотрительно пригласила подругу Ольгу Долгорукову и старую строгую английскую деву, компаньонку матушки. На круглом столе накрыли чай с десертом — домашним печеньем, рыночными плюшками и шотландским шортбредом, неловким комплиментом английским гостьям.
Разговор не клеился. Старая британская дева дулась из угла — в хмуром платье и туманной шали она походила на сытую мышь. Энн было неуютно от напряженной тишины и от Радзивилл, которую она уже зло ревновала к Анне. Княгиня Долгорукова кашляла и нудила — она опять простыла, московский климат не для ее слабых легких, и ей так хочется обратно, в благословенный Баден-Баден, подальше от русских холодов и вообще от России. Но ее никто не поддержал. Разговор зажегся и потух.
«А что, если нам закурить? — предложила Радзивилл. — Несомненно, нам надо закурить». Гостьи переглянулись. Старая английская дева пискнула и спряталась с головой в серый туманный пух шали. Энн поджала губы, ей не понравилась эта идея. Но Анна оживилась — она умела курить красиво, по-мужски, и любила этим похвастать.
Из бархатной мути кабинета княгиня вытащила короб-хумидор французской работы, из палисандра медово-янтарного оттенка, на лиственных ножках, с игривыми виньетками на боковинах и позолоченной накладкой на крышке — римской буквой N в дубовом венке. Это была приятная память о Бонапарте — трофей семьи Урусовых. Бывший владелец, какой-то отчаянный наполеоновский генерал, бросил его в Москве во время отступления. Софья повернула ключик с желтой кистью, откинула крышку — приятно пахнуло сухой землей и прелыми осенними листьями. Внутри, словно игрушечные солдаты, ровными рядами лежали аппетитные плотные шоколадно-коричневые гаванские сигары. Верхние были с отсеченными головками — Радзивилл их приготовила заранее. Она выхватила одну. Ольга и Анна тоже вытянули по сигаре и уютно расселись за столиком. Мышь-англичанка и Энн отказались, ретировались на диван и вынужденно забурчали о погоде.
Софья легонько повертела, помяла в руках сигару-парехос и, приблизив к свече, стала медленно водить, словно смычком. Анна сорвалась на комплимент — она не думала, что русские дамы столь тонко разбираются в искусстве курения. Княгиня улыбнулась — она жила в Зимнем дворце, состояла фрейлиной при императрице, а там, при дворе, все любят пахитосы и сигары: «C’est très à la mode»