Преподобный Ло служил в тот день тихо и очень хорошо, говорил около 30 минут, речь хорошо им представлена, цитировал отрывки из Писания, которые он знает отлично».
29 сентября Энн и Анна вновь были в церкви. Преподобный Ло, видевший, как аристократы ошикивают простолюдинов в борьбе за места, посвятил речь христианской скромности: «Он говорил 30 минут. Читал из Евангелия от Матфея. Хорошо его объяснял и говорил, что следует быть малыми детьми — то есть скромными, послушными, смиренными, — не думать о земных привилегиях, не думать о том, кому сидеть слева на скамьях, а кому справа, и нужно думать и заботиться больше о других, чем о самом себе».
Каждую службу пастор по традиции заканчивал молитвами во здравие королевы Британии и русского монарха: «Благослови, Господи, и защити Его Императорское Величество и все его августейшее семейство. Аминь».
После службы Анна оставалась еще минут на тридцать — поговорить с Ло. Оказалось, он происходил из уважаемой британской семьи, был племянником лорда Элленборо. Служил здесь больше десяти лет, получал 800 фунтов в год и, несмотря на жесткий климат и жестокую власть, хорошо обосновался, полюбил Петербург и даже признался, что совсем не тоскует по родине.
Анне молитвы о здравии помогали, но не всегда. В Петербурге она серьезно заболела: «У меня сильное расстройство кишечника. Думаю, что это из-за местной воды. Лежала утром два часа». Она лечилась средством настоящих джентльменов — добрым английским портвейном. Всегда возила с собой в путешествия дюжину бутылей и при малейшем недомогании выпивала стакан — один утром и один перед сном. Но в этот раз не помог даже портвейн, и пришлось вызвать доктора — лучшего в столице, сэра Джорджа Вильяма Лефевра. Сей достойный муж служил главным медиком британского посольства, пользовал соплеменников во время страшной холеры 1830-х годов, лечил посла, консультировал русское августейшее семейство. А в свободное время переводил Гете и Шиллера, составлял научные трактаты и работал над воспоминаниями.
Господин Лефевр пришел точно в 19:00, как просила Листер. Это был классический британский врач — в несвежем, но аккуратном сюртуке, с зачесанными на виски слипшимися волосами, в золотых слепо поблескивавших очках. Приземлился на предложенный стул, поставил у ног звонкий саквояж. Бегло осмотрел пациентку, аккуратно прощупал живот под слоями одежды (корсет Анна сняла), заглянул в рот, растянул, извинившись, глазницы и осмотрел белки. Его неприятно холодные пальцы напоминали пинцеты. Потом, с тем же лениво-внимательным выражением лица, достал именную бумагу и накарябал латинские названия микстур — что-то химическое и что-то природное. Вручил, поклонился и ушел.
Снадобья не помогли. Анна опять послала за Лефевром. Он пришел с тем же лицом и тем же набором рецептов. На сей раз, однако, пришлось осмотреть и вторую мисс. Лицо Энн покрылось сыпью, ужасно чесалось, это было «в высшей степени неприятно». Доктор ее терпеливо выслушал, подвел к люстре, раскрыл веерообразно пальцы-пинцеты, захватил ими голову и стал медленно вертеть, ловя на стекла очков ослепительный блеск свечей. Но ничего блистательного не придумал: «Лефевр не смог поставить диагноз и не сумел объяснить, откуда у нее прыщи. Прописал ей что-то успокаивающее и какое-то слабительное».
Волшебные порошки Лефевра Анна запивала портвейном. Энн, морщась, глотала горькие микстуры и слезы, прикладывая к лицу чайные листья. Через несколько дней обе поправились.
Столичные эскулапы покупали снадобья у аптекарей, а те доставали их в Ботаническом саду. Когда Анна и Энн приехали в Петербург, его уже расширили, перестроили и передали в ведение императорского двора: «Теперь, чтобы получить разрешение его посмотреть, нужно обращаться к Его Светлости князю Волконскому, министру императора».
Однако главными здесь были не царь и князь, а скромный уютный человечек, Федор Богданович Фишер, немецкий ботаник: «1 октября в 13 часов 55 минут, приехав к Ботаническому саду, я отослала господину Фишеру мою визитную карточку — и он вышел, чтобы нас встретить. Очень благовоспитанный господин. Почти двадцать лет служил в Москве при [графе Алексее Разумовском в саду в Горенках]. Лично показывал нам сад».
Федор Богданович обожал проводить экскурсии. Они помогали ему увидеть хорошо знакомые ботанические красоты глазами посетителей. Фишер ходил, смотрел и удивлялся — и размаху, и растительной joie de vivre, необычной для северных широт, и тому, как остроумно и дельно он все здесь устроил. Растения профессор высаживал по географическому происхождению и семействам. Придумал и уникальное оранжерейное каре — из тридцати четырех сегментов, соединенных застекленными переходами. В каждом установил нужную температуру, среднюю для тех краев, откуда прибыли саженцы. За один день гости могли посетить все климатические зоны — независимо от сезона за окном. Земной рай Фишера работал круглый год.
Ботанический сад. Гравюра М. Рашевского по рисунку Н. Каразина
«В Москве господин Фишер часто болел, окончательно потерял там здоровье — и все из-за того, что ему приходилось постоянно перебегать из одной теплицы в другую через открытый холодный двор, к тому же в каждой теплице была своя температура», — записала Анна со слов ботаника. Чтобы уберечь легкие своих подопечных, ученый придумал крытые коридоры с равномерной комнатной температурой. Они соединялись со всеми оранжереями. Никто теперь не бегал из тропиков в субэкватор через едкий русский мороз.
Анна терпеливо ходила с Фишером, качала головой в такт его неспешной речи. «Путь наш был долог — мы сделали целую версту, и лишь по теплицам! Он надеется сделать Ботанический сад самым большим и богатым в Европе, его филиалом станет Никитский ботанический сад в Крыму. На сегодняшний самый богатый сад — в Берлине. А самый большой — в Британии, в Эдинбурге. Он посоветовал нам посетить в Москве Коломенский парк и посмотреть на огромную иргу в Останкинском саду графа Шереметьева».
Фишер все ходил и все говорил. Анна шла за ним и считала минуты по своим карманным часам. Но вот наконец Федор Богданович кончил свою экскурсию. Листер горячо его поблагодарила и, ликуя, забегала по солнечным оранжереям в диком научном восторге. Исписала целых семь страниц — растения, растения, экзотические, пейзанские, редкие, континентальные: чилийская вербена, диксония антарктическая, гультемия персидская, капуста белокочанная, венерин волос, козлобородник сомнительный. Хотелось перевезти все это богатство в Британию, в родной Шибден — и вербена, и особенно венерин волос прекрасно бы там прижились. Листер покидала райские кущи словно гурман после пиршества, совершенно счастливая, приятно наполненная новым знанием. А сколько еще впереди — Москва, полынная Астрахань, травянисто-пряный Кавказ…
Между порцией удовольствий приходилось решать проблемы. Прошла неделя, о книгах, изъятых на таможне, никаких вестей. Анна сама поехала в Цензурный комитет — разбираться. А там все ужасно заняты: топочут по коридорам, шмыгают по кабинетам, шуршат, возятся с бумагами. Никому нет дела до мисс Листер. Наконец какой-то согбенный уставший чиновник повел ее, картаво извиняясь по-английски, в дальнюю каморку, предложил сесть и сел сам. И стал медленно вытаскивать из бездонного письменного стола мирно дремавшие гроссбухи. Шлепал на стол, морщился, чихал от пыли, облизывал указательный палец рептильным языком и долго-долго водил им по страницам, вздыхал: «Ничего-с на ваш счет». И снова — гроссбух, пыль, склизкий палец. Время шло, дело не двигалось. Листер зло молчала, щелкала крышкой часов, звенела цепочкой. И наконец поняла — служака ждал совсем другого звона. Она вытащила из кармана кошелек — и канцелярист как по команде резво подпрыгнул, схватил с полки тетрадь, ногтем, не глядя, открыл нужное место: «Ваши книги поступят в субботу, будут возвращены в порядке, не волнуйтесь». Это механическое па обошлось Анне в 20 копеек серебром.
Портрет Франца Лабенского. Рисунок. К.-Х. Фогеля. 1839 г.
Все-таки русская бюрократия была чертовски талантлива, с выдумкой, с вывертом, со смекалкой. Составлен список запрещенной литературы, но книги изымают все — без разбора. Типографии печатают карты русских городов, богато, на солидной бумаге. Но их нигде нет, а вокруг все только шепчут, что они запрещены — так, на всякий случай. Построили шоссе из Петербурга в Москву, широкое, прочное, гордость России, но планов его не сыскать — шоссе есть, но его как бы нет. Анне даже робко намекали, что и путеводители по России запрещены — «а то мало ли что, мало ли кому понадобятся».
Каталогов эрмитажной коллекции она не нашла ни в одной лавке, хотя издали их несколько. Анна сделала вывод, что они тоже запрещены, «так, на всякий случай».
Чтобы увидеть эрмитажную коллекцию, требовались хорошее реноме, громкая фамилия и умение правильно представиться главному хранителю, Францу Лабенскому. Ему высылали велеречивые письма с нижайшей просьбой разрешить насладиться шедеврами и прикладывали визитные карточки. Прошение нужно было отправить за неделю, а лучше за две, потому что Лабенский никогда и никуда не спешил. Сперва он с ленивой рассеянностью бегал глазами по бумаге, пропитанной духами и надеждой. Потом, прищурившись, изучал визитки, оценивал гравировку и статус фамилии. Затем, вооружившись золоченой лупой, приступал к главному лакомству — сургучным печатям с выпученными гербами, коронами и девизами. И лишь после, все рассмотрев и взвесив, высылал просителю заветные билеты — каждый лишь на один визит и в строго установленное время.
Лабенский, как истинный хранитель, не любил посетителей. Некоторым отказывал в билетах и большинству — в уме. Он ненавидел их базарную хитрость. Находились ведь такие, кто приходил похулиганить: поломать дверные ручки, отбить походя кусок рамы и накарябать неизбежное «Здесь был…» на самом видном месте в зале. Он плакался министру двора: «Помогите, смотрителей не хватает, непочтительная публика царапает булавками картины!» Любимой мишенью хулиганов была эффектная писающая корова кисти Паулюса Поттера