Он никак не мог привыкнуть к маньянской манере охранять его гражданские права. Впрочем, и в его родной Нижегородской губернии такой способ тоже вполне практиковался.
– То-то же, – сказал полицейский с добродушием, что и не удивительно, если учесть, что в бумажнике у Ивана лежало без малого четыреста монет. – Ладно, Досуарес из Монтеррея, обещаешь нам стоять тут не разгибаясь пять минут, или тебя дубинкой по мозжечку охреначить?
– Обещаю, сеньор!
– Мамой клянешься?
– Клянусь!
– Чем?
– Мамой, сеньор!
– Родной любимой мамой?
– Так точно, сеньор!
– Ну ладно. Стой как стоишь.
Руку отпустили. Иван простоял не двигаясь и не разгибаясь ровно пять минут. С маньянской полицией шутки плохи, это ему было известно даже очень хорошо. Сказали, что охреначат по мозжечку – и охреначили бы.
Да, похоже, это не лучшее место для тайника. А жаль. И новый искать уже некогда – времени осталось, действительно, только добраться до автобуса и ‑ в аэропорт.
Он взглянул на запястье. Там было пустынное безвременье. Купленный всего две недели назад “Ролекс” бандюги от правопорядка тоже унесли с собой, сучары, волки позорные.
Примерно в это же время в трёх сотнях миль от всего происходящего ещё один человек, сроду не бывший любителем телевидения, с нарастающим интересом пялился в голубой экран. Хотя поначалу не собирался ничего смотреть, более того, чуть не швырнул стаканом в слугу-филиппинца, прибежавшего к нему с пультом дистанционного управления в руке. Человек смотрел в экран, потирал обширную лысину, потел и трезвел на глазах. Затем он вскочил на ноги с такой резвостью, что не удержал вертикального положения своего тела, грузноватого, но довольно ещё тренированного, и свалился прямо на пальму в бочке. Филиппинец, не смея вмешиваться, почтительно наблюдал всю эту аэробику из-под навеса, где была густая тень.
Вдоволь наобнимавшись с поверженным деревом, человек кое-как поднялся на ноги, отряхнулся и, сделав пять шагов в сторону бассейна, плюхнулся в прохладную воду прямо в одежде. Через тридцать секунд глаза его приобрели осмысленный вид, он взялся рукой за бортик, выпрыгнул из воды и твёрдой походкой направился к лестнице, оставляя за собой тёмные лужи.
Пройдя в комнату на втором этаже гасиенды, он запер за собой дверь, снял телефонную трубку и набрал номер. Там долго гудело, наконец, ему ответили:
– Алё!
– Aguila[24]! – сказал он. – Аguila, мать твою!
Из трубки вылетело что-то непонятное, кого-то звали к телефону. Ждать пришлось довольно долго. Наконец, он услышал другой голос:
– Это аguila. Какие проблемы, сеньор?
– Телевизор!..
– Э-э-э…
– Включи телевизор, говорю!
Глава 9. Конец Октября
Октябрь восседал в стеклянной закусочной напротив бензоколонки на въезде в Куэрнаваке и с выражением смертельной скуки на скуластой физиономии пялился на дорогу сквозь пыльное стекло. За те два часа, что Агата его не видела, у Октября отросли длинные усы с сединой на кончиках и нижняя челюсть несколько выдвинулась вперед.
Очень грамотно, с одобрением подумала Агата. Мужчина без подбородка усы на своём лице носит, как швабру на излёте. А в комплекте с подбородком получается достаточно гармонично, чтобы не бросаться в глаза каждому встречному-поперечному. Только зачем сидеть у всех на виду – непонятно. Спрятался бы куда-нибудь в тёмный уголок.
Она так подумала, но Октябрю, конечно, ничего не скажет. Яйца курицу не учат. Вообще ничего больше не скажет за весь вечер. Будет молчать, как компаньеро Че в боливийских застенках. Ну его.
Кое-что по мелочи за эти два часа случилось и с Агатой.
Отчего, въехав на бензоколонку, она оставила “феррари” с ключом в замке зажигания на попечение мальчишке, работавшему на заправке, сама же, взяв сумочку, быстрым шагом направилась в дамскую комнату.
Как всегда в воскресный вечер, разнокалиберные автомобили непрерывным потоком ползли в сторону маньянской столицы. Из-за ветровых стекол выглядывали сытые, загорелые, отдохнувшие, обдутые морским солёным ветром морды соотечественников, борьбе за светлое будущее которых Октябрь Гальвес Морене посвятил свою нелёгкую жизнь.
Жизнь эта вплотную подошла к концу, но Октябрь об этом ещё не догадывался. В молодости он очень остро чувствовал опасность. Это, собственно, и помогло ему стать одним из самых дерзких террористов в мире, и ни разу не попасться в лапы властей ни одной из держав, где приходилось ему работать. А облавы на него устраивались ох какие крутые. Вспомнить хотя бы восемьдесят шестой год, Лондон, когда он лично растворил в ванне с серной кислотой Ахмеда Керима Саида и ещё пятерых иракских диссидентов, причем растворял он их в порядке очерёдности, установленной лично Саддамом, и в течение всего этого процесса те, чья очередь ещё не наступила, сидели и седели перед ванной, связанные, с кляпами во ртах, ждали своей очереди. После той развлекухи МИ-5 уже отчетливо дышала Октябрю в затылок, СИС проводила по всей Британии широкомасштабные мероприятия по его поимке, на вокзалах торчали патрули, на дорогах стояли кордоны, шестнадцать вертолётов были задействованы в операции, национальная гвардия прочесывала леса, с базы в Фаслейне все подлодки вышли в море, блокировали побережье, не дали кубинцам, которые должны были снять Октября, даже приблизиться к туманным берегам. И вся эта невообразимая суетня творилась ради одного-единственного человека!.. Да, были времена… Было бы что вспомнить Октябрю, доживи он до старости.
Но этого ему было не суждено.
Да, в восемьдесят шестом году он ещё умел чувствовать ловушки, расставленные на него спецслужбами, задолго до приближения к ним. Он ушёл ото всех, залёг на дно в Нортгемптоне, где у него была припасена конспиративная квартира, хозяйку которой пришлось придушить во имя Революции, через полтора месяца перебрался в Ньюпорт, откуда под видом итальянского бродяги живым и невредимым добрался до Северной Африки, где был принят в горячие объятия своего друга Муамарито, который на радостях даже велел наградить его ещё одним орденом, хотя, казалось бы, какое дело бессменному председателю Ливийской Джамахирии до иракских диссидентов?
А потом – то ли устал Октябрь, то ли поверил в свою неуязвимость, а, скорее всего, на него расслабляюще подействовала лояльная к терроризму атмосфера Латинской Америки. Он прочно осел тут с восемьдесят девятого года. Если и выезжал за её пределы, так только в краткосрочные отпуска на отдых, оставляя дела на ближайшего помощника своего не очень большого ума Мигеля Эстраду. Да и то в последние два года он никуда и не ездил, а довольствовался Гватемалой в качестве места отдыха и Агатой в качестве любовницы.
Постарел Октябрь.
А это добром не кончается для людей, за которыми их смерть крадется по пятам, как проигравшийся им карточный партнер.
Смерть Октября в этот момент сидела, свесив ножки, на гладкой поверхности мельхиорового шарика со свинцовой начинкой. Этим шариком, как пробкой, был заткнут сверху латунный цилиндрик диаметром в двенадцать миллиметров и длиной в двадцать два с половиной миллиметра. Цилиндрик был набит под завязку белыми кристалликами нитрата целлюлозы, вымоченными в спирто-эфирном растворе. На дне цилиндрика с наружной стороны было написано по кругу: “REM-UMC 45 COLT”, а в центре был чёрный кружок, отчего дно цилиндрика походило на чей-то глаз. Цилиндрик третьим сверху был втиснут в шеренгу своих братьев-близнецов. Тесно прижатые друг к другу, они лежали в наглухо запертой стальной коробке. Путь из этой коробки был только один – наверх. Там начинался длинный круглый тоннель со спиральными бороздами на металлических стенках. Цилиндрикам было известно, что вечной жизни нет. Все они были безнадежно смертны. Когда они умирали, через этот тоннель возносилась к свету их душа, заключенная в свинцовый шарик с мельхиоровой оболочкой. Свет в конце тоннеля цилиндрикам дано было увидеть непосредственно перед смертью. В данный момент никакого света в конце тоннеля не было. Тоннель дальним концом упирался в мягкую телячью кожу. Из неё была сделана кобура, в которой покоился автоматический пистолет “Obregon” сорок пятого калибра, принадлежащий детективу второй категории Рикардо Пиньере, который сидел в данный момент в полицейском “форде”, припаркованном возле павильончика “Fast Food” в центре городка Куэрнаваки, и неспешно попивал из бумажного стаканчика горячий чёрный кофе.
А неподалеку от Пиньеры ещё один человек сидел в своём автомобиле и мучительно боролся с собой. Это был таксист, доставивший Октября из Маньяна-сити в Куэрнаваке. Радио в его потрепанной “тойоте” тараторило не умолкая.
Хотя, когда он высадил ничем, казалось бы, не примечательного пассажира на бензоколонке, он ещё ни о чем таком не подозревал. Он погнал машину дальше, в центр городка, покрутился там в поисках пассажира, никого не нашел, и, встряв в поток автомобилей, поехал домой, ругая этого придурка, который завез его чёрт знает куда, спасибо, хоть дорогу в оба конца оплатил.
Трасса была запружена возвращавшимися с моря маньянцами. Движение шло в три полосы, машины двигались медленно. Таксист к тому времени успел проголодаться, путь домой предстоял не скорый, и, доехав до того места, где он высадил пассажира, он свернул на пятачок перед входом в мерендеро, запер машину и вошёл внутрь.
Первым, кого таксист увидел внутри закусочной, был тот самый его пассажир. Таксист никак не мог ошибиться, несмотря на появившиеся на пассажирской морде фальшивые усы, несмотря на какую-то дрянь, которую пассажир засунул между зубами и нижней губой, чтобы челюсть выступила вперед. Таксист оторопел. Тут-то и сверкнула в его маньянской башке редкая молния озарения. В один миг он связал мельком слышанное им в новостях сообщение о стрельбе в центре города, о том, что объявлены в розыск пузатый мужик пятидесяти пяти лет и молодая баба, со странным поведением своего пассажира.