– Отвечай! Про полосатый шарф и шпиона писали?
Антоха в ужасе пискнул и закивал.
– Это не он, понимаешь? Это ошибка!
Антоха захлопал глазами и заревел:
– Отпусти! Я больше не буду!
Алеша расслабил руку.
– И что? И что теперь делать?
Антоха вырвался и побежал прочь.
Алеша с ненавистью посмотрел на ящик. На нем, под плотно закрытой пастью, была прибита табличка: «Выемка писем производится…» Оставалось лишь одно: дождаться, когда эту выемку произведут.
Часа два он просидел под ящиком и посекундно глядел то вправо, то влево, высматривая почтальона. Глаза устали настолько, что он уже не различал в прохожих ни мужчин, ни женщин, а лишь одни бредущие по тротуару тени. Пошел дождь – сначала слабый, потом припустил настоящий летний ливень, с барабанной дробью и пузырями на лужах. Алеша промок насквозь, замерз. Какие-то сердобольные женщины, пробегая мимо и борясь с выгибаемыми ветром зонтами, наклонялись к нему, спрашивали, почему он не бежит домой. Он лишь мотал головой и отвечал, что так закаляется. Женщины пожимали плечами, и косые спицы дождя уносили их прочь. Алеша обхватил себя руками и закрыл глаза. Поделом ему! Нельзя верить всем подряд, надо соображать собственной головой! Теперь он наверняка простудится и умрет, а почтальон подойдет, посмотрит – подумаешь, мальчик лежит, – перешагнет через его труп, вынет письма и уйдет прочь.
– Вот это номер! Что мокнешь, сосед? – склонилось к нему усатое лицо в капюшоне брезентовой плащ-палатки.
– Арарат Суренович… – пробормотал Алеша и чихнул.
– Ты поспорил, что ли, с кем? Или домой заявиться боишься?
– Я почтальона жду.
И Алеша выложил соседу всё: и про письма-кляузы Варвары Гурьевны, и про то, что сам в этих кляузах участвовал, и про дядю Костю, и про зайцевское опущенное письмо.
– Понимаете, Арарат Суренович, я никак не могу уйти, пока не дождусь почтальона. А то письмо уйдет по назначению, и случится беда.
Арарат Суренович нахмурился, затем снял плащ-палатку, укутал в него Алешу и обещал вернуться, дав «честное бакинское», что приведет почтальона.
И правда, минут через пять Алеша увидел, как сосед тащит за собой старичка в фуражке и форменной куртке, да еще ругается при этом на русском и армянском.
Дождь уже стихал. Старичок, сердито ворча, вставил мешок в железные пазы на днище, повернул ключ и, похлопывая по бокам ящика, словно тот был коровой, надоил писем и открыток по самое мешочное горлышко.
– Ищи, – сказал Арарат Суренович, придвигая мешок Алеше. – А ты, брат почтальон, не сердись. У тебя на глазах мальчик в мужчину формируется.
Нужное письмо оказалось сверху. Алеша прочитал на конверте «В Президиум Верховного Совета СССР». И обратный адрес – его дом, квартира и отправитель: Птах В. Г.
– Что делать с ним будешь? – прищурился Арарат Суренович.
– Не знаю, – искренне ответил Алеша. – Я подумаю.
– Подумай.
Думал Алеша недолго – ровно до того момента, как дошел до парапета набережной Фонтанки. Еще раз взглянул на конверт, который не посмел вскрыть, и, привязав к нему камень шнурком от ботинка, бросил в мутную серую воду. Разошлись круги по воде, точно перебрались сами собой струны, и стало так легко и хорошо на душе, что Алеша засмеялся.
* * *
В Ивангород приехали через неделю. Не насовсем пока, а так, познакомиться. Алешу встретили лохматый пес Гунька и важный кот Банан, оба одинаково серьезные, немногословные, без тявков и мявков следовали по пятам, пока дядя Костя показывал Алеше с мамой дом. Большеглазая Лёля крепко держала новоиспеченного братца за руку, как будто боялась, что он улетит, как надутый газом ярмарочный шарик.
– А это что? – удивленно спросил Алеша, войдя в светлую горницу.
– Как что? – откашлялся дядя Костя. – Это комната твоя. Будешь в ней полновластный хозяин.
– А дырка зачем? – Алеша показал на отверстие в центре дощатого пола.
– Так я подкопал немного, до фундамента. Не бойся, не надует зимой.
– Зачем? – поднял брови Алеша.
– Так это… Колонну деревянную тут тебе сделаю. Уже бревно подыскал. Оштукатурю, высохнет – покрашу. А хочешь, вместе, водоэмульсионкой…
– Колонну? – оторопел Алеша.
– Ну да. – Дядя Костя поправил новые очки на носу и поднял над головой руки. – Во-от такенная будет, до потолка. Это чтобы тебе комфортно было, вроде как кусочек Родины. Мама предупреждала, что без колонны тебе тоскливо.
* * *
Вернувшись в Ленинград на окончательные сборы-проводы, Алеша с мамой вдруг обнаружили, что дверь Варвары Гурьевны закрыта на большой амбарный замок. Бабушка Валя повела плечами:
– Вообразите, возвращаюсь из прачечной, а у парадной карета «скорой помощи». И два красавца санитара ее, горемычную, под белы рученьки выводят. И она их спрашивает: «В Президиум?» А те кивают: в Президиум, мол. Записку оставила. Что все про нас в верхах расскажет. Про то, что Арарат яд в ступе толчет, а Зайцевы нарочно иностранные языки учат, чтобы с врагом разговаривать. А про меня, старую, – что на метле летаю по нечётным числам. – Бабушка Валя фыркнула и пошла ставить чайник, на ходу приговаривая: – А чего это по нечётным? Я и по чётным тоже могу.
* * *
Комната у Алеши светлая, просторная. Почти такая же, как в Ленинграде, только окна в полисадник, а в нем жимолость. На обоях – ромбики летают над вазонами, точно бабочки, Алеша обожает гладить их рукой, ощущать под ладонью выпуклость рисунка.
А по центру комнаты колонна торчит, пахнет дубом и свежей краской.
– Лёля, ты крепче мелок-то держи. Что ты тут нарисовала?
– Каляку-маляку! – гордо подняла подбородок сестренка.
– Дай покажу, как надо.
Алеша взял ее ручку с мелком и вывел незатейливую треугольную елочку с красной звездой на макушке.
– Это ничего страшного, Лёль, что ты девочка. Ты не переживай особо. Подрастешь чуть-чуть – я тебя истребитель научу рисовать. И танк Т-34. Хочешь?
Лёля кивнула.
Алеша отошел на пару шагов, полюбовался рисунком. Постоял немного и обнял колонну. Такая вот у него теперь Родина (с большой буквы). Такой вот центр Вселенной – как раз там, где колонна торчит. Ведь не случайно же торчит – надо же этот вселенский центр как-то обозначить.
Глядя на Алешу, глазастая Лёля тоже ткнулась лобиком в нарисованную елочку и обхватила колонну ручками.
Мой папа – Гагарин
О том, что дядя Жора не его отец, Марик узнал два года назад, на собственном дне рождения, сразу после выноса кремового торта с восемью маленькими витыми свечками. Тогда изрядно подвыпивший физик дядя Петя Козырев, сосед по коммуналке, размахивая рюмкой с водкой, важно произнес:
– Тебе исполняется восемь лет, мальчик! Восемь… Знак бесконечности! В наш век космических спутников, электронов, позитронов, нейтрино и господства человека над атомом…
Марик понуро сидел, уткнувшись в чашку с грузинским чаем и слабо представляя все перечисленное соседом, кроме, конечно, спутников. Речь дяди Пети Козырева была длинной, пламенной, как на трибуне, в ней толкалось и теснилось, как в мальчиковом хоре, множество громоздких и большей частью одинаково непонятных слов. А закончилась она фразой, после которой взрослые за столом вмиг перестали жевать:
– …И вырасти тебе желаю похожим на Жорика, а не на папку твоего настоящего.
Дядь-Петина жена тетя Зоя ойкнула, потянула мужа за рукав, и он все-таки пролил водку на крахмальную скатерть.
В тот вечер мама, бабушка Неля и сам смущенный дядя Жора решили наконец поговорить с Мариком.
* * *
Нет, он в принципе хороший – этот дядя Жора Синицкий. В технике разбирается, голубятню сам построил, книг много читал – не сказать, чтоб все на свете, но те, которые в секретере и на полках уж точно… И маму любит, но все-таки не родной. Марик тормошил призрачные воспоминания, всплывающие в голове серыми рваными кляксами, и выуживал из детской памяти бородатое лицо в круглых очках, склонившееся над ним, и большие жесткие руки, вытаскивающие его, маленького, за подмышки из высокого деревянного стульчика. Папка?
Мама, отводя глаза, поведала Марику, что настоящий его отец, большой ученый-полярник и покоритель Севера, погиб, затертый холодными голубыми льдинами, как герой. А когда Марик подвел ее к огромной карте мира, загораживающей дырку на обоях в коридоре, мама, задрав голову, долго искала глазами на белой шапке Северного полюса приличествующую для гибели отца точку и наконец, поднявшись на цыпочки, ткнула пальцем в какую-то малозаметную запятую в Северном Ледовитом океане.
Рассказ бабушки Нели оказался куда более фантазийным. В нем переплетались не только льдины и «севера», пингвины и радиостанции, но и витиеватые шпионские сюжеты, враги, не оставляющие в покое Родину даже в мирное время. И конечно, чистое небо над головой, чем, собственно, советский народ во многом был обязан славному разведчику – отцу мальчика Марика.
Но, подведенная к карте как к немому свидетелю, она наклонилась, охнув и схватившись за поясницу, ткнула куда-то наугад в яичный белок Антарктики, и Марик сделал для себя вывод: обе они, и мама, и бабушка, ему врали.
Дядя Жора же вообще ничего не объяснял, был добр и ласков, и Марик за два прошедших года взрастил на него большую обиду – за то, что оказался не им. Не отцом.
Не называть его «папой» оказалось легко. Как будто отре́зало. Бабушка с мамой шептались на кухне: мальчик все-все понимает, не младенчик. И чем больше Марик делал равнодушный вид, тем больше они охали: переживает.
Сказать о себе, что он не переживал совсем, Марик все же не мог. Самые яркие моменты детства: карусели в парке Победы, рыбалка на Ладоге, покупка голубей на Кондратьевском рынке, поход с настоящими палатками в Карелию, чтение вслух и смех без удержу, даже самодельный деревянный самосвал – все было связано с этим… который не отец. Но в то же время сочными красками нарисовались совершенно очевидные факты, не замечаемые Мариком раньше: и то, как однажды дядя Жора сильно шлепнул его за кривлянье в трамвае, и как отказался купить эскимо, и как заставлял столько раз мыть пол в коридоре и полоскать противную тряпку в ведре с холодной водой. Ну понятно: со своим, родным, так бы ни за что не поступил. А с чужим ребенком – пожалуйста!