Нет, их отношения вовсе не испортились, но стали как будто нейтральными, не теплыми, но и не холодными – как чуть поостывший гороховый суп в тарелке – с того самого дня, следующего за болезненно-неловким объяснением, когда Марик впервые назвал его «дядей».
– Ты можешь продолжать называть меня папой, если хочешь, – склонившись над газетой, ответил ему дядя Жора.
– Но ведь будет нечестно! – выпалил Марик.
И тему эту дядя Жора больше не поднимал.
* * *
– Ты плакал, когда узнал, что он не твой папка? – спросила его как-то соседка Ниночка, семилетняя дочка дяди Пети Козырева.
И вроде два года уже прошло, а события того дня рождения в мельчайших деталях стояли перед глазами.
– Вот еще! – буркнул Марик. – Я всегда знал, что он не он.
– А твой настоящий папка где?
– Он скоро приедет. И заберет меня.
Ниночка удивленно заглянула Марику в глаза.
– Тебе что, с дядей Жорой плохо?
Да, да! Марику было плохо! Плохо оттого, что ему врали восемь лет, и сейчас тоже врут. Врут – он это нутром чувствовал. Его настоящий папка не погиб, а жив – правда жив, он на важном задании и однажды вернется, поднимет сына на руки, ткнется бородой в его щеку, и они уедут вместе далеко-далеко.
– Да, Нинка. Мне с ним плохо. Сама подумай: как с неродным отцом может быть хорошо?
Ниночка пожимала плечиками и гладила Марика по руке.
Они часто сидели в комнате у Синицких, пили чай с баранками, а потом Марик помогал Ниночке с правописанием. Ему нравилось заниматься с ней, зеленой первоклашкой. Она смотрела на него как на взрослого, авторитетного человека. Вообще как на человека. И уважала его. Марик это чувствовал и за кляксы сильно не журил.
– Я в космос полечу! – любил помечтать вслух Марик.
– Ты же не собака! – неизменно отвечала Ниночка, косясь на стенной плакат, где развеселые Белка со Стрелкой, высунув языки, мчались в звездную высь в серебряной ракете, оставляющей мощный нарисованный столб инверсионного следа.
Марик тоже таращился на плакат, мечтательно закатывая глаза.
– Все равно полечу, вот увидишь!
Ниночка кивала, и атласные бантики на ее крохотных пшеничных косичках пружинили в такт кивкам.
– Тебе уже десять. Ты большой – в собачью ракету не влезешь.
– Давай не отвлекайся, пиши!
– Я пишу… – бубнила Ниночка, старательно царапая перышком по тетрадке и пыхтя так, что, казалось, даже Белка и Стрелка с жалостью косились на нее из нарисованного космоса. «На-а-а-жи-и-им – волосяна-а-ая, на-а-а-жи-и-им – волосяна-а-ая!» Перо Ниночку не слушалось, скрипело, плевалось кляксами.
Девочка осторожно накрывала чернильное пятно промокашкой, виновато поглядывая на репетитора.
«Полечу, полечу! – твердил сам себе Марик. – И всем им покажу!»
Что именно и кому покажет, он представлял лишь в общих чертах, но одно было совершенно ясно: в числе «их» был призрачный настоящий папка, который почему-то так долго не приезжал.
И еще Марик иногда думал о том, что вот так живешь-живешь – и вдруг получается, что то, в чем ты абсолютно уверен на сто процентов, оказывается совсем другим, невзаправдашним. Вот человек, которого он всю жизнь называл папой, на самом деле чужой. А он, Марик, носит зачем-то его фамилию. Значит, он тоже не тот, за кого себя выдает? Терзать вопросами родных было бесполезно. Мама с бабушкой Нелей наотрез отказывались называть фамилию настоящего отца: одна ловко уходила от ответа, а вторая шептала о конспирации. А может, они тоже были не теми, кого из себя изображали? Может, у них имена другие? И может, мама не рожала Марика?
Мама заплакала, когда он спросил ее об этом, прижала кучерявую голову сына к своей груди и зачем-то по тысячному разу начала говорить, как она его любит. Ну, любит. И он ее тоже. Но вполне может оказаться, что она выкрала его из роддома. Или нянечки перепутали Марика с ее настоящим сыном, а она об этом не знает. А тот, настоящий сын, живет где-то под другой фамилией и другим именем и даже не догадывается, кто он на самом деле. И он конечно же лучше Марика – небось и отличник, и по физкультуре и пению у него тоже «пять», и когда люди в космос начнут летать, его-то уж непременно возьмут в ракету…
И это непередаваемое новое ощущение не давало Марику покоя. Как будто сидишь в театральном зале, в ТЮЗе например, на чужом месте, лучшем, чем то, что указано у тебя в билете, и ждешь с нетерпением, когда же погасят наконец свет. И спектакль давно уже должен начаться, а всё тянут. И ты искренне аплодируешь вместе с нетерпеливыми соседями: мол, начинайте скорее, заждались! И вздрагиваешь от каждого колыхания портьер у входных дверей, впускающих запоздалых зрителей, и сжимаешься, ловя боковым зрением человеческий силуэт, приближающийся к твоему ряду, и пульс свой ощущаешь где-то под горлом. И чувствуешь себя немножко вором и творишь заклинание: «Мимо! Проходи же мимо!» И стараешься вжаться в кресло, стать маленьким, невидимым. И радуешься, блаженно выдыхая, когда зритель идет к другому ряду. И все нервы на пределе… И какое же блаженное облегчение, настоящее, неподдельное счастье испытываешь, когда гасят свет и, шурша, начинает ползти в сторону пыльный занавес.
…Вот так же ощущал он себя в этом мире – как будто занимал чужое кресло в зале, лучшее, чем было ему уготовано, и вот-вот придет кто-то и сгонит.
* * *
В то утро, двенадцатого апреля, Марик прогулял школу.
Все началось из-за ерунды. Мама убежала из дома очень рано, еще затемно. И хотя парикмахерская, где она работала, открывалась в девять утра, была еще учеба на заочном в текстильном институте, отнимавшая маму у семьи в самые непредсказуемые моменты – то по библиотечным надобностям, то по фабричной практике. Марик в такие дни собирался в школу раза в два медленней.
– Позавтракать не успеешь! – беспокоилась бабушка Неля.
– Ну и пусть! Не хочу твою кашу! Каждое утро одно и то же!
– Да как же без кашки-то, Маричка… – неосторожно начала было бабушка.
Но Марик вскочил из-за стола и принялся шумно собирать тетрадки в портфель.
– Вот тут уже, не лезет! – Он резанул ребром ладони по горлу, наглядно показывая ватерлинию ненавистной каши.
Бабушка Неля разочарованно хлопнула крышкой по кастрюле.
– Вернись, извинись перед бабушкой и все доешь, – не поворачивая головы, спокойно произнес дядя Жора. – И на столе письменном прибери, мама за ним тоже занимается.
«Вот раскомандовался!» Марик раздраженно оглядел ворох альбомных листов, разбросанных вперемешку с тюбиками гуаши, кисточками, карандашами, упаковкой цветной фольги и прочим канцелярским хламом, возвышавшимся сугробом на письменном столе.
– У нас тимуровский сбор перед уроками, мне бежать надо!
Марик спешно натянул через голову школьную гимнастерку и щелкнул пряжкой ремня.
– У тебя плохо со слухом, сынок? – так же спокойно вымолвил дядя Жора.
Марик не ответил.
– В таком случае на голубятню сегодня не приходи! Мне глухие помощники не нужны.
Марик замер. Как раз сегодня он обещал ребятам из класса экскурсию, хотел показать новичка – черно-белого красавца турмана, которому сам дал кличку Спутник. И что он теперь скажет пацанам? Мол, отчим не разрешил? А они ему: мол, чего ты его слушаешь, он же не родной отец!
– После школы – домой. Без голубей.
– А что я ребятам скажу?
– Скажешь правду. Неряха ваш друг Синицкий. Бабушке нагрубил. И кашу не доел.
– Кашу?! – выкрикнул Марик, раздраженно стукнув кулаком по длинной деревянной линейке, торчащей из портфеля.
Та с хрустом разломилась.
– Нет, такой бесячий ты мне точно на голубятне не нужен. Птиц распугаешь, нервоз свой им передашь.
Марик фыркнул, подскочил к сохнущей на подоконнике стенгазете, которую рисовал накануне, сбросил на пол готовальню и английский словарь, прижимавшие углы.
Бабушка Неля вздрогнула от их грохота и испуганно посмотрела на дядю Жору.
– Я знал, что я тебе не нужен! – лез в бутылку Марик. – Всегда знал!
Свернув ватман в трубочку, он рванул к двери, но тут был схвачен за локоть тяжелой дядь-Жориной рукой.
– Ты и впрямь тугой на ухо, сынок. Я же сказал тебе: доешь, убери за собой стол и извинись перед бабушкой. Синицкие никогда хамами не были.
Марик выдернул руку, да с таким рывком, что чуть было не упал. Потом повернулся к бабушке Неле и театрально отвесил ей «мушкетерский» поклон:
– Извини, бабуль, плохого внука.
Зажав портфель под мышкой, он подлетел к двери и с силой толкнул ее коленом.
– А голубятни мне твоей не нужно! – крикнул Марик уже из коридора. – И голубей твоих! И сынком меня не зови, слышишь? И вообще мне от тебя ничего не надо, и фамилии твоей тоже! Пусть Синицкие не хамы… А я не Синицкий, сам знаешь!!!
Дверь за ним возмущенно хлопнула, словно рявкнула, обронив прикнопленный к косяку отрывной календарь, и, вторя ему, на пол посыпалась белесыми фантиками штукатурка со старого лепного потолка.
– Молочка бы хоть попил горяченького, совсем и не позавтракал! – крикнула вдогонку бабушка Неля, но дядя Жора посмотрел на нее так сурово, что она сразу затихла.
Родная квартира еще только пробуждалась ото сна.
Марик стоял в крохотном полуметровом простенке между двумя дверьми – входной и коридорной, вдыхал запах картошки в ящике возле самых ног, ковырял ногтем собачку замка и думал о том, что настоящий его отец никогда бы так с ним не поступил. Какая невероятная, невыносимая несправедливость – все, что произошло сегодня и вообще происходит с ним. Почему мамы нет дома и она не защитила его, родного сына, от неродного человека? Почему? Слеза защекотала веко, Марик утер ее рукавом, поставил портфель к ботинкам и сел на него, уткнувшись лбом в большой железный крюк, на который дверь запирали по ночам. Так сидел он в темноте, жалея себя самого и вслушиваясь в звуки просыпающейся квартиры: в шарканье ног в тапочках, позвякивание посуды и болтовню соседок на кухне, вжиканье дяди-Петиной бритвы о кожаный ремень, в легкую беготню собирающейся в школу Ниночки.