Горевал он в своей крохотной каморке до тех пор, пока не дождался «сигнала» – ора будильников и тупого грохота совсем рядом, в узкой комнате возле самого входа. Там жил сосед – первокурсник технологического института, румяный комсомолец Рома из Костромы, у которого в жизни не было никаких проблем (а уж таких, как у Марика, тем более), кроме одной: он никак не мог утром проснуться. У Ромы было целых три будильника. Один большой, еще довоенный, с черными стрелками-усами и алюминиевыми бубенчиками, каждый величиной с крышку от консервной банки. Второй – трофейный, доставшийся ему от воевавшего отца, в дубовом корпусе, с накладными рельефными цифрами из латуни, суровым профилем орла и надписью «Mouthe» в медном треугольнике на задней крышке. Третий дарила Роме на день рождения вся квартира – это был пузатый крепыш марки «Слава» с желтоватым циферблатом, красной секундной стрелкой и блестящей ручкой на башке, как у бабушкиного бидона. Но несмотря на три исправно выполнявших свою работу будильника, Рома по утрам проснуться не мог. Не выручало ни пустое ведро, куда он ставил кого-нибудь из трезвонящих чудищ для усиления звука, ни даже то, что он фактически спал на «Славином» циферблате, ухом на пупырчатых бубенцах. Вот ухо-то комсомольское как раз все слышало, но молодой спортивный организм, утомленный за день формулами, лекциями, факультативным баскетболом и дружескими студенческими посиделками, отказывался реагировать на утренние трели должным образом. И Рома снова засыпал сладким сном праведника. А соседей будить себя он никогда не просил – стеснялся.
И тот грохот, который слышал Марик, сидя в «междверье», был не чем иным, как последним аргументом в пользу победы человека над собственным сном: на первой ноте этого чудовищного перезвона Рома молниеносно скидывал с себя одеяло, перекатывался через край раскладушки – и бух на пол всеми спортивными костромскими килограммами. А пол холодный, у Ромы даже половика не водилось. И вот только так, лежа голышом на паркетных половицах, Рома и мог проснуться. А будильники – ерунда ленинградская.
По грохоту здорового Роминого тулова на паркет, неизменного, как залп пушки на Петропавловской крепости, все соседи понимали: уже совсем-совсем надо выбегать из дома, чтобы не опоздать, кому куда надо было.
– Я уже в ботиках! – раздался рядом в прихожей Ниночкин голосок, и Марик понял, что сейчас она откроет первую дверь и увидит его с позорными серыми дорожками от слёз на щеках.
Под возню Ниночкиных мамы и бабушки в коридоре – спешно целующих, подающих всегда забываемый мешок с физкультурой, завязывающих тесемки на шапочке – Марик толкнул входную дверь. И, уже оказавшись на лестнице, вдруг вспомнил, что портфель так и остался стоять в простенке, на ящике с картошкой.
«Ну и ладно! На тимуровский сбор все равно опоздал!» – подумал он и вздохнул тяжело-тяжело, как если бы кто и наблюдал за ним сверху, из космоса или заплеванного лестничного потолка, то и правда решил бы: переживает малец, ведь не прогульщик.
А ведь мог бы успеть, не поздно еще! Пусть не на сбор – на уроки. Но Марик уже не думал об этом, а, перескакивая через две ступени, мчался на улицу. На третьем этаже он залез на перила, лег животом на деревянный поручень и, дребезжа пуговицами пальто и пряжкой на ремне, гордо съехал вниз, к желтым почтовым ящикам, улыбающимся ему щербатыми прорезями.
…На улице было ветрено, холодно для середины весны, но день обещал быть солнечным, по-апрельски ярким. И через три недели наступит Первое мая, можно будет орать песни на демонстрации, махать трибунам флажками и протыкать гвоздем шарики у девчонок. И летние каникулы уже очень скоро!
Марик бродил по улицам и переулкам, от Фонтанки до канала Грибоедова и оттуда к Крюкову каналу, переходя через все встречающиеся мосты и мостики, заглядывал в витрины магазинов, строил гримаски бегониям, таращащим глазницы цветков в не мытые с зимы стекла, насвистывал подряд все песни, какие знал. И как-то даже один раз подумал, что жить хорошо.
В кармане пальтишка бренчала мелочь – трешки и двушки, пальцы перебирали их, подсчитывая. За подкладкой еще было спрятано пятнадцать копеек. А это что значит? Значит, можно днем сходить в «Рекорд» на «Фанфана». И хотя он с друзьями уже смотрел его раз пятнадцать, наверное, но именно сегодняшний шестнадцатый раз наверняка окажется самым интересным.
Марик засмеялся от этой мысли – как хорошо, и день хороший, несмотря на стычку с дядей Жорой, и люди вокруг светлые, весенние, и такое невыносимое предчувствие чего-то большого, радостного, праздничного завладело им, что он даже крикнул голубям: «Я в космос лечу!» – и пустился вскачь по Лермонтовскому проспекту, растопырив руки в стороны и пугая интеллигентных старушек в старомодных шляпках.
Грузовичок, обогнавший его и притормозивший у булочной на углу, распахнул дверцы, и мужчины в ватниках и тряпочных рукавицах принялись выгружать деревянные ящики. Закружился, затанцевал в воздухе невероятный запах теплого хлеба, и можно было забыть обо всем на свете, даже о космосе.
Марик постоял, наблюдая за рабочими, и смело шагнул в пахнущий свежими булками магазинчик. На разинутых лоточных челюстях лежали бочком друг к дружке кирпичики черного хлеба за четырнадцать копеек, и белые батоны за пятнадцать – с желто-оранжевыми прорезями на спинках, словно они были рыбами и это след от плавников, и любимые булочки за семь, и даже дорогущий «Саратовский» калач за пятьдесят пять. Марик смотрел на продавщицу, круглую, сдобную, бело-розового цвета, саму похожую на булочку в сахарной пудре, и никак не мог отвести глаз от ее красоты.
– Что тебе, мальчик? – спросила «богиня», подперев подбородок зефирной рукой и подмигнув ему.
Марик пощупал в кармане монетки и завороженно произнес:
– Баранка с маком сколько стоит?
Булочница нагнулась к витринке, навалившись телом на прилавок, и Марик даже дыхание затаил.
– Так вот же ценник рядом с тобой!
И он тоже нагнулся, отделяемый от продавщицы выгнутым стеклом, за которым чего только не было: и сушки, и бублики, и любимые Ниночкины сайки.
– Как тебя зовут? – кокетливо спросила продавщица.
– Марик, – ответил он, заплывая пунцовой краской.
Булочница улыбнулась во весь рот, обнажив ровный ряд фаянсово-белых зубов.
– Марик? Марк, значит?
– Нет, Марлен.
– Прямо как актрису из трофейного фильма. – Она лукаво посмотрела на него из-за густо накрашенных ресниц.
– И совсем нет! – возмутился Марик. – Марлен – это «Маркс» и «Ленин»! Меня так бабушка назвала!
Он хотел было объяснить, как почетно носить такое необычное имя, но тут послышался хрип, всхлёп и рыканье, будто кто-то над головой громко прокашлялся. Все покупатели разом повернули головы к черной мисочке радио, висевшей на стене над полкой с жалобной книгой.
То, что услышал Марик, сразу и не поместилось в голове. Осело где-то на уровне темени, поплескалось там и ухнуло в диафрагму, разом вытеснив все прочие мысли, события дня, планы и другой ненужный теперь хлам. Да и какие планы, когда такое произошло!
«Говорит Москва! Говорит Москва!»
От этих громких слов стало страшно, и продавщица зажала кулаком брошь на фартуке.
«Работают все радиостанции Советского Союза».
В булочной наступила невероятная тишина, все, как один, затаили дыхание.
«Передаем сообщение ТАСС».
Марик судорожно пытался сообразить, сколько минут бежать до дома, ведь бабушка рассказывала, что войну объявили точно так же, по радио…
«Сегодня, двенадцатого апреля тысяча девятьсот шестьдесят первого года, выведен на орбиту вокруг Земли… Мир рукоплещет Юрию Гагарину… Великая победа разума и труда…»
От торжественности момента защипало горло, прежде чем смысл слов проник в мозг и соткался в осознанную картинку.
«Капитан первого звездолета – гражданин Советского Союза!»
И вот тут Марик понял, что звук идет не только из крохотного радио – он льется из уличных громкоговорителей, и изо всех окон, и даже с неба.
Покупатели зашумели, волной перекатывая возгласы от прилавка к входным дверям. Продавщица так и застыла с зажатой в одной руке брошкой, а в другой держа в бумажке баранку с маком.
– Что, что произошло? – обернулся Марик к стоящему рядом высокому военному.
– Человек в космосе! – закричал он, снимая шапку.
– ЧЕЛОВЕК В КОСМОСЕ! – орали с улицы.
Марик выглянул в окно. Прохожие обнимали друг дружку, машины все разом принялись гудеть, трамвай остановился вне остановки и выпустил на улицу ликующих пассажиров.
– Человек в космосе! – завороженно произнесла «богиня»-булочница и откусила баранку.
– Как же так?.. – полушепотом произнес Марик, обращаясь то ли к ней, то ли к толпе. – Как же так?!
В глазах его застыли слезы.
– Как же так?! Меня… Меня не дождались!
Марик выбежал на улицу, и его как будто закружил вихрь: радостные люди (и откуда только они взялись в середине рабочего дня!), дворовые коты, собаки на поводках – всё кружилось единым организмом, ликовало, смеялось.
– Как же так?! – убегая от булочной прочь, шептал себе под нос Марик. – Не подождали, пока я вырасту! Совсем чуть-чуть не дождались!
Он бежал навстречу колкому ветру с Фонтанки, вдоль по Лермонтовскому проспекту, мимо кинотеатра «Рекорд» с афишей «Фанфана-тюльпана», мимо мороженицы, где мама покупала ему пломбир с сиропом в пухлой вазочке, через Египетский мост, мимо бани и дальше, уже не разбирая дороги, через пустырь с сараями и голубятнями. Прочь, прочь! И только у Обводного Марик остановился, навалился на гранитный парапет и, вглядываясь в темную мглу канала, заревел уже в голос.
* * *
Ниночка мерила кухню широкими шагами, от плиты к плите по коричневым выкрашенным доскам, и взахлеб рассказывала, как вся школа стояла на ушах после объявления по радио и как учительница отпустила их пораньше домой «осмыслить событие».