* * *
Фибровый чемоданчик, в котором собрали Танюше вещички в лагерь, стоял с распахнутой пастью на обеденном столе. Бабушка сосредоточенно инспектировала содержимое.
– Галстук вынь.
– Как же без пионерского галстука? – пискнула Танюшка.
– Неча.
Танюша послушно потянула за кумачовый хвостик. Рядом, на стуле, собиралась горка «ненужных» для похорон вещей: шортики с помочами на двух разнокруглых пуговицах, альбом с раскрасками, выклянченные у мамы пластмассовые бусы; набор открыток с кинозвездами, выменянный у Яшки на сломанную готовальню втихаря от отца, ремень для пионерской формы и белая, хрустящая крахмалом, как первым снежком, блуза.
Бабушка, впрочем, оставила Танюшин ситцевый купальничек, больше похожий на «песочницу» для мелюзги, проверила, плотные ли резиночки. «Чай, на юг ребенок едет. Не все за гробиком-то плестись!» Подумала – и заменила выцветшую тюбетейку на огромную не то шляпу, не то панаму, в которой могли поместиться две внучкиных головы. Или даже две с половиной.
Билеты до Симферополя, хоть и с хлопотами, все же достали – из брони, на вечер того же дня. Помогла «скорбная» телеграмма и не реализованная в Бабасе драматическая актриса. К похоронам, назначенным на субботу, как раз успевали. О целесообразности поездки никто из родных спросить у бабушки не решился, мама лишь высказала робкое предположение: может, мол, не гонять дочку, пожалеть? Но Бабася стояла на своей правде, как пленный идейный комиссар: Бубенцова надобно Танюшке предъявить, – а хотя б и мертвого. Все-таки прадед, пусть и двоюродный, родная кровь. Мама согласилась. Отец же ничего возразить не мог – был в плавании где-то в Карском море.
Остаток дня прошел в суетных сборах. Бабася наскоро готовила еду в дорогу, мама вызванивала заведующего проектным бюро, своего начальника, – отпроситься на несколько дней за свой счет. Начальник по традиции побурчал, но отпуск одобрил.
Танюша вышла вечером на коммунальную кухню и застала Яшку, стоящего на коленках возле плинтуса у двери черного хода.
– Ты чего?
– Таракана жду, – серьезно заявил Яшка.
– Зачем?
– Некрасова ему прочитаю.
– А-а-а… – Танюша присела на корточки рядом с соседом. – А мы в Судак сейчас уезжаем.
Яшка выпрямился, почесал стриженый затылок.
– Судак – это, кажется, рыба.
За что Танюшка уважала Яшку, так это за ум.
– Ну, он одновременно и рыба и город. Прадедушка Бубенцов помер.
Помолчали.
– Соболезную, – наконец вымолвил Яшка. – Ты очень переживаешь?
Танюше было невыносимо стыдно за то, что «должных» переживаний совсем не испытывала. Она выпятила нижнюю губу и попыталась нагнать слезу. В драмкружке учили, что в ответственные моменты на сцене надо вспомнить о каком-нибудь личном горе. О чем-то трагическом. Танюша подумала о Шанежкине, как бегала к нему после уроков в марте, и каждый день он становился чуть меньше, серел, покрывался черной бахромой по контурам, некогда идеально круглым, и как появились на его теле предательские дырочки; как достоял почти до Дня Парижской коммуны, а потом сник, заплакал, накренился на правый бок и «убежал» на улицу Циолковского.
В носу у Танюшки защекотало.
– Я совсем его не помню… То есть я помню, но только не всего, а часть. Ногу. А выше ноги совсем ничего…
– Не переживай, – утешил Яшка. – Поглядишь на него целого и моментально вспомнишь.
Вот этого-то Танюшка и боялась – поглядеть на целого прадедушку Пашу.
* * *
О юге она знала только из висящей в коридоре настенной карты СССР, пожелтевшей от времени и заляпанной ладошками многочисленных поколений квартирных детей. Есть Москва – столица нашей Родины, есть Сибирь, которую покорял Ермак, есть юг, почти мифический, потому что попасть туда всегда сложно. Но там есть море. А оно не такое, как сизый дачный Финский залив, оно совсем другое, и цвета другого, и запаха, и соленое, если верить Яшке. И волны там бывают с дом.
А вот о волнах Танюшка кое-что знала. Еще совсем недавно она и закадычная подружка Нинка бегали на Крюков канал, где у Щепяного переулка, напротив дома Суворова, находилось их любимое место на набережной – бывший причал у Никольского рынка. Вода подходила совсем близко к спуску, лизала щербатую каменную кладку. Дождавшись нагонной волны, темной, не по-речному сильной от балтийского ветра, девочки замирали от восторга. А когда вода откатывала, оголяя мокрый вогнутый позвоночник спуска, с визгом перебегали с одного его конца на другой. Надо было непременно успеть до новой волны, не позволить окатить ноги брызгами и затащить в крюковскую бездну, в вязкое русалочье логово. Это было необыкновенное, щемящее чувство! Наверняка такой же восторг ждет ее в Судаке, и волна там будет такая же большая, как на Крюковом канале, и такая же черная – ведь едут они на Черное море!
Симферопольский скорый поезд медленно тронулся с заплеванного перрона пыльного Московского вокзала. Билеты из брони оказались в разных местах: мама ехала в пятом вагоне, бабушка с Танюшей – в разных концах седьмого. Что поделаешь, горячий сезон. Применив особые нотки голоса, Бабася выторговала для внучки нижнюю полку. Это и хорошо: с верхней Танюшка свалилась бы непременно.
Она злилась на прадеда Пашу, что угораздило того помереть, когда ей надо в лагерь, и подружки, с которыми не виделась год, без нее будут прыгать на пружинных кроватях, бегать к речке и разучивать новые дворовые песни с хромой рифмой про несчастную любовь. И мальчишки прошлогодние небось выросли, и запекать с ними у пионерского костра картошку будет волнительней и, как она сама для себя определила, «сердцеколотябельней».
А тут дед Бубенцов, и жара, и поездка туда, где еще жарче…
Но первое в ее жизни ожидание юга оказалось прекрасным. Оно было похоже на огромную ветку сирени, где каждый цветочек на кисти – размером с нарцисс. Потому что в Крыму всё, ну просто всё больше и сочнее – так мама говорила. Появилось и угнездилось в душе необыкновенное предчувствие. Лишь только цель поездки омрачала фантазии.
В плацкартном вагоне царила своя жизнь. Томительный запах жареных вокзальных пирожков, сумки, баулы, тюки и ее маленький фибровый чемоданчик с полуоторванной наклейкой «Ратникова Таня. 5-й отряд». Незнакомые люди, пахнущие по́том, духота и обрывки чужих разговоров. Первый в ее жизни поезд дальнего следования. Она загадала: вот закончится лента перрона и скучных бетонных плит, тянущихся до конца территории вокзала, где разбегаются в разные стороны, как тропинки в лесу, блестящие рельсы с полосатыми ребрами шпал, и наступит «начало юга». Она смотрела в окошко, боясь пропустить этот момент. Поезд набирал скорость – и все замелькало, запестрело.
Женщина с верхней полки свесила голые белые ноги, и они качались долго-долго в такт вагонному ходу перед глазами. Ее натертые обувью до малинового цвета выпирающие круглые косточки-шишки у больших пальцев напомнили Танюшке вишни, которые соседи привозили с Украины.
«Вот так, наверное, на юге и висят на деревьях ягоды – прямо у носа», – думалось ей, и невероятно хотелось наконец приехать.
Юг подбирался к Танюше постепенно, сначала дохнув вязким воздухом из открытых дверей где-то в районе Курска. А воздух совсем не такой, как в Ленинграде, – а как будто стоишь у решеток вентиляции метро, у «Техноложки», и проходящий состав гонит теплый плотный поток в лицо; и запах горячего дегтя от промазанных шпал не такой, как возле котельной на Обводном канале, – другой, терпкий. Затем юг постучался в душу харьковскими прозрачными абрикосами, запорожской желто-розовой черешней и мелитопольскими помидорами – мясистыми, с «пумпочкой», которые Бабася умудрялась покупать на недолгих стоянках. И наконец, большим, обожженным солнцем Симферопольским вокзалом, плакатами с улыбающимся Гагариным на каждом углу, бабушками с тыквенными семечками, загорелыми цыганскими детьми в пестрых штанах и красивыми большими военными в отутюженной новой форме.
До Судака ехали на автобусе, и Танюшку жестоко укачало. Бабушка раза три колотила локтем в стекло водительской дверцы, и усатый черноглазый паренек послушно выпускал встревоженную маму с зеленой дочкой на обочину. Бабася же оставалась внутри, сторожила вещи и следила, чтобы без них не уехали. Потом кто-то из пассажиров догадался дать девочке корку черного хлеба с солью под язык, и тошнота мгновенно отступила.
От центральной автобусной остановки до места шли сорок минут пешком – по немилосердному солнцепеку, с вещами и лишь примерным представлением направления. Бабася дала родственникам телеграмму о приезде, чтобы ждали. Но конкретного времени не указала: не думайте, мол, встречать. Ратниковы гордые, Ратниковы доберутся сами. И добрались, полуживые, когда уже начинало темнеть.
Дом Бубенцовых был деревянный, двухэтажный, с двумя верандами и резным кружевом ставень, утопающий в грушевом саду. Танюшка слишком устала, чтобы впитывать всю эту красоту. Лишь твердила себе: «Это юг», но глаза ее слипались, и осознать в полную меру, что она «уже совсем-совсем точно на юге», так и не смогла. Мама с Бабасей оставили ее во дворе, наказав сидеть на чемоданах, сами же «пошли здороваться». Послышались возгласы, шум, в двери показались встрепанные головы, с крыльца скатилась, как колобок, толстая женщина в ночной рубашке и бросилась к Танюше.
– Да что ж не сообщили-то! Да мы б встретили! Да какие ж молодцы, что приехали деда помянуть! – запричитала она и принялась тискать Танюшку, как тряпичную куклу, от чего ее снова замутило. – Девуленька моя! Какая большая! А худю-ю-у-ущая! Коленки торчат! Не кормят тебя Ратниковы? Слышь, Ася, оставь мне внучку на месяцок – поросеночком будет.
Бабася что-то хмыкнула с крыльца. Танюшка же поросеночком откармливаться вовсе не желала.
Гостеприимная хозяйка оказалась тетей Зиной, Бабасиной седьмой водой на киселе. Их накормили чем-то обильным и жирным, уложили спать на веранде. Танюшка вглядывалась слипающимися глазами в окно с ромбиками цветного стекла и дивилась крымской луне, обнюхивающей флюгер дома напротив. Луна показалась ей огромнейшей, похожей на бледно-лимонное блюдо. Узкие, как кухонный нож, облака, перерезавшие ее пополам, придавали ей сходство с лицом снеговика – с бровями и усами. И форма головы по-снеговиковски идеальная! Это потому, что, как говорит мама, в Крыму все, ну просто все больше и сочнее. Нет, в Ленинграде совсем другая луна! Скромная, что ли, похожая на вылитую из поварешки на шипящую сковороду смесь для блинов. И размера такого же.