Танюшка и не заметила, как по ее щекам двумя кривыми дорожками начали стекать слезы. Соленые, как будто южное море лизнуло. И закружилась голова, где-то в районе темени пружинил, как мячик, говор родственников. Гроб опустили в яму, все принялись кидать горсти земли на крышку. Танюша взяла в ладошку комочек – земля, невероятно черная, жирная, оставляла след на ладони, распадалась между пальцами, как рыночный творог.
* * *
В дом вернулись уставшие и голодные, сопровождаемые окрестными собаками, из уважения к процессии трусившими на почтительном расстоянии.
Снова началась суматоха, раздвигали и сдвигали столы для поминок, взад и вперед ходили какие-то люди, хором орали кот и попугайчик.
Танюшка прислонилась к дверному косяку, пытаясь хоть немного остудить горячий лоб. Со стены веранды на нее смотрел не мигая дед Бубенцов в котелке.
– Как же так, деда?.. – шепнула ему Танюшка. – Снега у вас нет. Это же нехорошо! Как же вы без снеговиков-то?
Вошла тетя Зина:
– Иди поешь, Таня.
– Я не хочу.
– Не заболела ли, чай? Бледная какая! – Она протянула руку пощупать лоб, но Танюша увернулась.
– Теть Зин, а есть дедова фотография? В котелке, как на стене.
– Есть, милая.
– Подарите ее мне.
Тетя Зина улыбнулась, выдвинула ящик почерневшего комода, достала старую жестяную квадратную банку из-под конфет с выдавленной облупившейся надписью: «Товарищество Жоржъ Борманъ», пошуршала бумагами.
– Вот эту возьми. С нее и делали увеличенный портрет – тот, что на стене.
На Танюшку с фотографии смотрело несколько джентльменов в котелках и элегантных пальто. Все они стояли в запорошенном снежком скверике вокруг двух дивных снеговиков, слепленных в образе леди, вроде как мама с дочкой, обе в снежных манто и кокетливых шляпках. Рядом с маленькой леди еще один снежный комочек – комнатная собачка. На обратной стороне карточки была полуразмытая надпись: «Лондон. 1901 год».
– Здесь Павлу Григорьевичу тридцать пять. Он как лучший инженер и трое его сослуживцев посланы были от вашего Путиловского завода на стажировку в Англию, на завод Армстронга. Опыта там, стало быть, набирались на благо отечества. Вот так-то. Мало кто чести такой удостаивался! Хотели опосля его на завод Круппа, в Германию, отправить, но там уже Первая мировая началась, и всё, не до этого стало. Пошел германца бить. А потом из Петербурга в Крым перебрался насовсем.
А «джентльменом» его звать стали после одного скандального случая. Было это еще до революции, году в шестнадцатом. Приказчик Спиридонов приревновал жену к заезжему военному, и, по правде, было за что. Потому как письмо любовное обнаружил. Ну и спьяну в сердцах выгнал свою благоверную на улицу. Зимой. Ночью. Голой. Вот так-то. А дед наш возвращался из гостей, увидел ее, бедненькую, свернувшуюся в комочек возле крыльца в чем мать родила. Скинул с себя пальто, сапоги и даже шляпу – отдал ей, чтобы срам прикрыть да согреть, взял за руку и повел на другой конец города к ее родителям. А пока провожал да возвращался, простыл сильно. Месяц пролежал с воспалением легких. Говорят, чуть не помер. Так-то. Вот и прикрепилось к нему это «джентльмен». С намеком на то, что в Англии долго гостил. А потом советская власть пришла. Ох, Тань, как та английская поездочка ему жизнь покалечила! – Тетя Зина запнулась.
Танюша слушала затаив дыхание. Рассказ о прадеде Паше глубоко тронул ее сердце, заставил его колотиться сильнее, стучаться о ребра, и Танюшка прижала ладошки к груди, чтобы оно не выскочило.
Тетя Зина передала ей карточку.
– А глянь-ка на фотографию, и впрямь он тут джентльмен, дед-то наш!
Танюшка держала карточку, не веря своим глазам. Ее прадед Паша и снеговики, необычные, не такие, каких мастерила она! Но ведь снеговики! Так вот в кого она пошла, как говорит Бабася!
Танюша вглядывалась и вглядывалась в пожелтевший кусочек истории, теперь уже, безусловно, ее истории, гладила пальчиком шероховатую бумагу и мелкие зубчики неровных краев фотографии, водила носиком от центра к углам и снова в центр. Казалось ей: карточка пахнет чуть подтаявшим снегом, мокрыми прутиками, дымом от сигары, которую держит в руке усатый джентльмен, и еще чем-то неуловимым, английским. И если бы кто-то спросил ее в тот момент, знает ли она хоть что-нибудь о прадеде, она бы не задумываясь ответила, что знает о нем очень-очень много, понимает его и любит. И гордится им – тем, что выкрал себе Анку, что отдал пальто выгнанной из дому жене приказчика Спиридонова, что в семьдесят пять лет сбежал на фронт, и ведь как ни гнали его по старости, добился-таки разрешения остаться, готовить младших офицеров по инженерному делу; и тем, что жил широко, открыто, как говорили соседи. И помнит его теперь Танюшка всего целиком, как если бы всю жизнь качалась, сидя на его длинной ноге в клетчатом тапке и задрав голову кверху, к его смеющимся глазам.
К вечеру, когда захмелела на поминках крикливая и пестрая ее родня, Танюша выбралась на улицу, отдыхающую от уходящей немилосердной жары, и побежала на кладбище. Было еще светло. Дорожка, примятая утром множеством подошв, сама вывела ее к песчаному холмику с увядающим венком и временным деревянным крестом, который к концу лета планировали сменить на мраморную плиту.
– Деда, тебе про Шанежкина обязательно надо знать! – Танюшка уселась на песке у края холмика, прижав к груди фотокарточку.
И подробно, с деталями рождения и смерти, рассказывала деду Бубенцову о своих снеговиках, о недолгом их веке, характерах и именах. О Шанежкине и отданных им даме шарфе и тазике-котелке, так похожем на чаплинский, о том, что только теперь она догадалась, что Шанежкин тоже джентльмен.
Никто бы не понял Танюшку так, как понимал ее сейчас прадед Паша. Тихо-тихо слушал он, а потом в синей выси запищал птичий голосок. Видно, отпустил он наконец птенчика из больших сомкнутых своих ладоней и успокоился…
* * *
Ее отлучки к прадеду никто не заметил, в доме было по-прежнему суетно и наэлектризовано. Лишь мама, удивившись подозрительной вялости дочки, дотронулась до ее лба и подняла переполох: а есть ли у кого градусник?
Жар у Танюши оказался нешуточным. Последующие несколько дней она плохо помнила. Ее, кажется, обтирали спиртом, давали выпить горькие лекарства. Смуглый доктор в белом халате щупал миндалины прохладными пальцами, Бабася кормила ее с ложечки сладкой рисовой кашей… И еще в комнате толпились снеговики, они робко стояли в дверях и не таяли, только осторожно справлялись о здоровье девочки.
На третий день температура спала, и снеговики деликатно удалились, на прощание приподняв котелки.
Бабася, считавшая, что жара была причиной болезни внучки, наскоро с боем раздобыла обратные билеты в Ленинград – помог папа странного Гарика, работавший кем-то важным в буфете Симферопольского вокзала. Снова нашел свое место под полкой в душном вагоне Танюшин фибровый чемоданчик, уныло прикусив челюстью лямку ситцевого купальничка, так и не узнавшего южного моря. Мирно дремали завернутые в дареные крымские полотенца помидоры и абрикосы. Юг прощался с Танюшей трепетно, как с родной, махая ветками высоких тополей и кипарисов, пуская белокрылых мотыльков в окно вагона во время недолгих стоянок. Она была еще слишком слаба, лежала на протяжении всего пути на полке и лишь изредка доставала из нагрудного кармана завернутую в толстую вощеную бумагу английскую фотографию и тихонечко пела деду и элегантным снеговикам песни с хромой рифмой про несчастную любовь – те самые, какие пели они с подружками обычно после отбоя в лагере.
* * *
На улице Циолковского продолжались ремонтные работы, и дядьки в зеленых комбинезонах протащили длинный, как удав, черный шланг из пасти знакомого люка до подвала ближайшего дома. Неподалеку дребезжал, содрогаясь всем организмом, трансформаторный фургон.
– Ша-а-анежкин! – перекрикивая грохот, позвала Танюша, наклонившись над полуоткрытой вафельной крышкой люка. – Я тебе про деда Бубенцова расскажу…
Она повертела над дырой фотографией. Шанежкин призывно заурчал, полоская в глотке булькающие звуки.
– Девочка, что ты делаешь у люка? – вырос рядом прокопченный усатый рабочий.
– Я с джентльменом разговариваю.
Танюшка выпрямилась и, слегка приподняв выцветшую тюбетейку, словно это был котелок, гордо удалилась.
Скоро, очень-очень скоро придет зима. А пока она спит, копит силы в тягучий июньский полдень, набивает облака, как подушки, легким пухом, который превратит потом в гранулы белого материала, идеального для фантазии скульптора. Осталось подождать каких-нибудь сто пятьдесят дней до первого снега. А если повезет, то даже сто сорок пять. Скорей бы, скорей! Любимому городу нужны джентльмены.
Честное морское
Лёнька сидел за валиками и подушками бабушкиной оттоманки, сваленными домиком в углу, и изо всех сил втягивал голову в шею, стараясь уменьшиться в размерах.
Над его нехитрым убежищем нависла конопатая мордочка старшей сестры Райки.
– Вот ты где, противный мальчишка! Прячешься?
Райка встала руки в боки – вылитая копия бабушки Доры – и смотрела на Лёньку жестким инквизиторским взглядом.
– И ничего я не прячусь, вот еще! – буркнул Лёнька. – Колесико вот от грузовика закатилось.
– А ну, покажи колесико! – не унималась Райка.
– Отстань!
Лёнька вылез из-за подушек и гордо прошел через всю комнату к балконной двери, щелкнул старой латунной задвижкой, открыл обшарпанную створку и с хлюпом втянул морозный февральский воздух.
– Дверь закрой! Бабушка не велит. Еще холодно, а ты болеешь!
– Я поправился! Поправился! Меня же на завтра выписали!
– Сказано: закрой!
– Я шапку надену! И пальто! И варежки!
– До чего глупый ребенок! – сердито пожала плечами Райка, словно удивилась.
«Вот ведь не повезло человеку! – думал о себе Лёнька. – У всех сестры как сестры! А эта точно дятел: долбит и долбит с утра, скоро дырку в макушке выдолбит!»