Райка была на три года старше братца и считала себя непререкаемым авторитетом. В школе она училась во вторую смену, но с самого утра, как только уходили на работу мама с папой, а бабушка Дора оккупировала кухню, Райка натягивала школьную форму, завязывала под горло пионерский галстук и принималась за Лёнькино воспитание. «Сняла б платьишко-то, истреплешь!» – сетовала бабушка. Но Райка неизменно отвечала: «Форма дисциплинирует. Уроки помогает делать».
Вот это самое «дисциплинирует» как раз больше переносилось на младшего брата, чем помогало ей в уроках. Сестрицыно дисциплинарное воспитание Лёнька в полной мере вкусил в последние две недели, когда впервые за свои неполные девять лет заболел «по-серьезному» – с болью в горле, высокой температурой, бабушкиными грушевидными банками и противным горячим молоком с пенками. И нет бы наслаждаться освобождением от уроков – лежи себе спокойно, «Робинзона Крузо» и «Витю Малеева» читай или играй во что хочешь, только без крика и напряжения распухших миндалин, – так ведь нет, надсмотрщик в галстуке тут как тут, портит все удовольствие от больничного.
– Я тебя спрашиваю! Выучил Яньшинова? Что-то я из другой комнаты скрипки не слышала! Все время ухо к стенке прикладывала: тишина мемориальная!
«Врет ведь! Ухо она прикладывала!»
«Концертино» Яньшинова было Лёнькиным натуральным кошмаром.
– Рай, ну я потом…
– Никаких «потом»!
Еще два часа потерпеть – и Райка завяжет баранками жиденькие косички, прикрепит их к своей умной дисциплинированной голове коричневыми атласными ленточками, подхватит пухлый портфель и отправится в школу. Надо переждать эти два часа! А когда Райка уйдет, можно будет вытащить на середину комнаты валики и подушки от бабушкиной оттоманки и смастерить из них корабль – почти как настоящий, как у Отважного Капитана из любимой песенки, приладить парус из цветастого покрывала и пуститься в плавание. Самое взаправдашнее плавание, как бы ни язвила по этому поводу сестрица. А болеть он больше никогда не будет – нашли дурака!
– Где твоя скрипка? Скрипка где?
Лёнька вздрогнул, спустился со своих облаков на землю и с вызовом выпалил:
– Чего кричишь? Здесь скрипка, в футляре. Смычка нет.
– Опять? – Райка выпятила нижнюю губу и стала еще больше похожа на бабушку Дору.
Лёнька молчал.
– Смотри, Леони-ид, – по-взрослому растяжно вымолвила сестра и принялась шарить по комнате. – Найду – что тебе будет!
«Не найдешь!» – подумал про себя Лёнька и, дождавшись, когда сестра повернется к нему спиной, показал ей язык.
Райка открыла настежь шкаф, залезла в старый комод, заглянула под оттоманку. Даже на полке с книгами пошарила рукой. На пол полетел «Василий Тёркин», упал корешком вверх. Бравый солдат на обложке укоризненно зыркнул на Лёньку, но тут же был придавлен увесистой «Матерью» Горького, которой было наплевать, плохо ведет себя младший Ганин или хорошо, она смотрела с рисунка вдаль, на потолок, и думала совсем о другом.
– Говори, куда смычок спрятал! – гудела Райка.
– Он сам потерялся, – гнул свою линию Лёнька, косясь в сторону окна, на занавеску. – Честное морское!
«Не догадается!» – утешал он сам себя.
Желтая штапельная занавеска была подрублена снизу на целую ладонь ловкой бабушкиной рукой, и вот в этот-то карман Лёнька и засунул смычок. А ведь изумительная находка – никому и в голову не придет, пока занавеску не отдернут полностью и она не затопорщится снизу кукольным кринолином.
– Не веришь, что сам он потерялся, – ищи! – хмыкнул Лёнька.
– Как тебе не стыдно, Леонид! Ведь вижу, что врешь мне. А еще октябренок! Таких, как ты, в пионеры не возьмут.
Райка поставила книги на место и направилась к двери, поправив узел на галстуке.
«Ну и пусть! – подумал Лёнька. – Я без пионеров – сразу в капитаны».
Когда сестрица наконец ушла в школу, из кухни выплыла бабушка Дора.
– Лёночка, дай лобик пошупаю, – потянулась она холодными пальцами к голове внука.
Лёнька дернулся, как ретивый коник, увернулся от веснушчатой бабушкиной руки и уткнулся в учебник арифметики, делая вид, что повторяет уроки.
– Вот умничек, деточка!
– Бабуль, можно я погуляю? – с надеждой спросил Лёнька.
– Да боже ж ти упаси! Слабенький после хворобы, сиди дома, Лёночка. Завтра в школу пойдешь – завтра и нагуляешься!
– Но я здоров!
– Ой! Ой! Здоров! Вот я грех на душу брать не буду!
Лёнька надул губу:
– Ну бабулечка, ну возьми грех на душу!
– Леонидэ! – укоризненно покачала головой бабушка и цокнула языком.
«Леонидэ» на ее языке означало крайнюю степень недовольства внуком, и Лёнька понуро склонился над книжкой.
Бабушка Дора еще пару мгновений полюбовалась внуком, улыбаясь и склонив седую кудрявую голову к худенькому плечу, погладила на животе передник и так, с улыбкой, вернулась в кухню, где ждала ее мясорубка и тазик с фаршем.
Лёнька же мгновенно захлопнул учебник и принялся мучить деревянного Самоделкина, пытаясь привинтить отвалившийся нос-гайку и вдохновенно колотя Самоделкиной головой о подоконник, но стук вспугнул бабушку, и, прибежав из кухни, она вновь принялась щупать Лёнькин лоб.
– Лёночка, подсолнечное масло приказало кончиться. – Она повертела перед носом внука пустой стеклянной бутылочкой с черно-желтым пятном на донышке. – В магазин пойду.
– Я с тобой! – выпалил Лёнька, впрочем без всякой надежды.
– Леонидэ! Не загоняй меня в гроб!
Собиралась бабушка бесконечно долго. Сначала выбирала платье в шкафу, и Лёнька никак не мог понять ее терзаний: ну какая разница, коричневое она наденет или зеленое, – под пальто ведь не видно. Потом, преодолев наконец муки выбора и осчастливив коричневое платье, бабушка прикрепила обожаемую Райкой камею у воротника-хомутика и начала колдовать над прической: вынула, наверное, кило шпилек из заколотой на затылке косы-колбаски, потрясла перед зеркалом богатой серебряной гривой; затем надела на голову белую резинку от трусов и подобрала под нее кудрявые волосы – сверху, большим накатом, так, что вокруг макушки образовался аккуратный валик, как у актрисы Аллы Ларионовой на календаре в коридоре. В центр, как на горшок, бабушка посадила каракулевую шляпку-таблетку с немыслимым меховым цветком, на который Райка зарилась еще с малолетства. И уже поверх шляпки – невесомый, как паутина, белый ажурный платок из оренбургской козы.
Лёнька с интересом наблюдал за бабушкиными приготовлениями, хоть и видел их каждый день, и когда та, уже стоя на пороге комнаты в старомодном пальто с закусившей собственный хвост лисой, громко поцеловала воздух в направлении внука, что означало «я пошла», на выдохе произнес:
– Ну, бабулечка, ты и королева!
– А то ж! – гордо вымолвила бабушка Дора и, неся осанистую фигуру ко входной двери, крикнула напоследок: – Сковорода тоже дожила сегодня. Буду сию минуточку, не скучай, играй на скрипице, золотце!
Лёнька прекрасно понимал, что «сия минуточка» обернется не менее чем двумя часами, потому что бабушка не ограничится подсолнечным маслом и сковородкой из соседней хозяйственной лавки: ее магнитом притянут самые хвостатые очереди всех ближних и дальних магазинов их Ленинского района – от «Стрелы» и «Польского букета» до «Зари» и «Гознака». Бакалея, молочный, галантерея, обувной и «Старая книга» – все ляжет жирными неминуемыми точками-кляксами на карту бабушкиного маршрута. А по пути она непременно, как говорит папа, «зацепится языком» за всех знакомых бабушек, также вышедших на охоту «за чем-нибудь, не важно чем – что выбросят». Лёнька не очень понимал, как можно «выбросить», к примеру, нанизанные на веревочку рулоны туалетной бумаги или яичный шампунь в бутылочке, но, раз взрослые говорят, значит, так оно и есть.
Оставшись один, Лёнька скинул валики и подушки с бабушкиной оттоманки, сложил их в привычный боевой корабль, еще одну подушку – любимую бабушкой думочку – он поставил на пол чуть на расстоянии и прикрепил к ней английской булавкой собственный рисунок – злого пирата. Пират вышел худой, сутулый, с маленькими острыми глазами и в огромной треуголке. Лёнька со своего корабля обстреливал пирата карандашами, словно торпедами, пытаясь при этом издать натуральный торпедный свист. Раненый пират кривился вместе с думочкой и просил о пощаде, и Лёнька, снисходительно кивнув: живи, мол, праздновал заслуженную морскую победу.
Впрочем, капитанствовал он недолго: за окном пошел пушистый снег, и завороженный Лёнька бросил все, залез на подоконник и долго водил пальцами по стеклу, считая снежинки. Потом сбился и ткнулся лбом в морозный узор, которым начинало зацветать окно. Лоб оставил на нем рваное оттаявшее пятно, и капелька побежала вниз, искажая хрупкий рисунок. За окном, на наружной кривенькой ручке, висела авоська с рыбой, снег аккуратно припорошил ее белой шубкой, и Лёнька понял, что завидует этой рыбе – он так же хочет, чтобы снег, которого в Ленинграде в ту зиму ждали весь декабрь и январь и наконец дождались в феврале, падал и на него тоже, укрывая и плечи, и голову, и ладони мягким пухом, как бабушкин оренбургский платок.
Уговаривать себя не пришлось.
– Я совсем чуть-чуть погуляю! Капелюшечку! – бубнил себе под нос Лёнька, возвращая для порядка валики осиротевшей оттоманке. – Бабушка и не заметит!
Натянув пальтишко, валенки, цигейковую ушанку с большой красной звездой и засунув под мышку варежки, он дернул латунную задвижку и осторожно ступил на балкон. Дверь прикрыл так плотно, как только мог, чтобы снег не налетел в комнату, и с невероятным восторгом задрал голову вверх, ловя языком снежинки и хохоча в полный голос. Счастье, которое он испытал в тот момент, невозможно было описать словами. Снег таял на щеках и носу, оседал на ресницах и оказался невероятно вкусным – вкуснее, чем розовый зефир в наборах или сахарная вата в парке, и даже чем сахарная трубочка за пятнадцать копеек!