Лёнька стоял, в отчаянии и страхе держась за перила и раскачиваясь, и не мог не то чтобы позвать на помощь, но, кажется, и дышал-то через раз.
Что-то брякнуло в комнате, упало, разбилось – видимо, мамина кисловодская кружка с носиком-хоботком. Лёнька обернулся и увидел силуэт мужчины возле самого окна. Склонив голову, тот шарил в коробке, стоящей на подоконнике. Лёнька снова бросился к стене, прижался к ней спиной, словно вдавил себя в холодные кирпичи, и, скосив глаза к окну, увидел, как вор привычным движением мял края занавески – провел руками по всей их длине до самого низа и замер на секунду, нащупав что-то в материи. Криво ухмыльнувшись, он быстро поднял ее край и осторожно, как хрупкую волшебную палочку, вытащил из шовного кармана смычок от Лёнькиной скрипки.
Лицо вора вмиг изменилось. Он недоумевающе смотрел на смычок, вертел его в руках, опять прощупал «тайник» и вновь поглядел на непонятную ему вещь.
Лёнька почти не дышал. Вор изо всех сил в раздражении замахнулся смычком на ни в чем не повинную занавеску, резанул по ней, словно шпагой, – та возмущенно дернулась, и тут он увидел за окном авоську с рыбой.
Лёнькино сердце заколотилось в бешеном ритме, как его старый игрушечный заяц, лупящий наотмашь колотушкой по маленькому медному барабану. Еще мгновение – и Лёнька понял, что вор дергает латунную задвижку двери. Одна створка предательски поддалась сразу, вторая высунула в петлю язычок-собачку и открываться наотрез отказалась. Незваный гость рвал ее на себя, ругаясь в голос.
Лёнька мотнул головой, словно желая проснуться от страшного сна, и тут ему в щеку ткнулась иголками елка. Не раздумывая ни секунды, он встал на четвереньки и, как щенок, подлез под нее, спрятался за оцинкованное ведро, показавшееся ему намного меньше, чем тогда, когда они с Васькой спускали его с верхнего этажа. Елка зашевелилась, вздохнула, исколов ему шею и лицо, и укрыла человеческого детеныша зелеными растопыренными лапами, приняв под свою защиту.
Вор еще пару раз попробовал справиться с дверью, но потом бросил эту затею и исчез в глубине комнаты. Лёнька сидел тихонечко под елкой, согревая пальцы дыханием, – варежки валялись возле двери, и поднять их означало дать себя обнаружить. Для храбрости он одними губами начал напевать знакомую песенку:
Жил отважный капитан…
В комнате вор что-то двигал по паркету – видимо, искал тайник.
Он объездил много стран…
Лёнька с сожалением думал о том, что у всех квартиры как квартиры – коммунальные, со множеством соседей, а они зачем-то сделали обмен, въехали в эту двухкомнатную на Измайловском. Кому от этого хорошо?
И не раз он бороздил океан.
Вот сейчас бы кто-нибудь из бывших соседей их старого дома в Якобштадтском переулке наверняка вызвал бы милицию, да хоть старенький дореволюционный дедушка Осип. Или кондукторша Людмила Петровна. Или комсомолка Галочка. Да и грабить было бы сложнее: там три большие комнаты, а здесь две поменьше – а их-то, Ганиных, пятеро!
Мысли о старой квартире немного успокоили Лёньку, но тут он, чуть-чуть раздвинув ветки, увидел напротив дома стайку девчушек и среди них сестру. Неужели и правда отменили у них последний урок физкультуры? Девочки заливисто смеялись, Райка в своей новой шапке с синим помпоном стояла одной ногой на тротуаре, другой – на проезжей части, раскачивала портфелем и, по всей видимости, прощалась с подругами. У Лёньки сжалось сердечко. Он подумал о том, что вот сейчас Райка закончит болтать с одноклассницами, перебежит дорогу и поднимется в квартиру. В квартиру, в которой сейчас хозяйничает вор.
«Райка! Не ходи домой! – кусая губы, заклинал Лёнька. – Тут дядька, он стукнет тебя по голове!»
Сестра не спешила расстаться с девочками. Она и впрямь была копией бабушки Доры: никак не могла наговориться на прощание и не ведала правила «уходя – уходи».
«Раечка! А давай ты ключ потеряла! – творил молитву Лёнька. – Или вспомнила, что в школе забыла сменку – надо вернуться!..»
Сестрица уже махала девчонкам варежкой.
«Ну Раечка! Я „Концертино“ выучу и вообще всего Яньшинова!» – тихо заплакал Лёнька, проклиная себя, как только умел, за то, что какая-то сила держала его под елкой и не давала высунуться и крикнуть ей: «Беги в милицию!»
Он всхлипывал, сложив пальцы в замок, боясь вновь выглянуть на улицу, а когда повернул голову, заметил хвост девчачьей стайки, перебегавшей дорогу в направлении к их парадной.
Было слышно, как щелкнул замок, и звонкий хохот вылился в квартиру.
– Бабушка! Лёнька! Мы заниматься будем! – послышался Райкин голосок.
В комнате – второй, родительской – включили свет, и голоса стали слышней.
Лёнька приподнялся из своей засады и увидел, как сестра и три ее подружки, румяные с мороза, снимают в прихожей валенки.
Тут снова дернулась балконная дверь и на этот раз поддалась – предательски бесшумно. Мужчина осторожно прикрыл ее и встал у кирпичной стены, где несколько минут назад стоял сам Лёнька. Сквозь елочные ветки его хорошо было видно, и Лёнька даже вздрогнул от того, насколько вор не похож на вора. В кино их показывали небритыми, с квадратной челюстью, одетых в тужурки или ватники, с сигаретами в зубах и в мохнатых кепках-«лондонках», надвинутых на глаза.
Этот вор был неправильным. Лицо узкое, как у их школьного учителя рисования, голая шея без шарфа, длинное серое в рубчик пальто не по фигуре, доисторическая фуражка с блестящим треснутым козырьком, нервные руки и бегающие, как пузырики масла на раскаленной сковородке, глаза. И еще он заметил, что вор похож на того самого пирата на рисунке, которого Лёнька совсем недавно расстреливал карандашами-торпедами. Точно! Это он и есть! Самый настоящий пират! Ожил, отцепился от булавки на думочке и решил отомстить.
– Ну и беспорядок! – Райка зашла в комнату и увидела, что все перевернуто вверх дном. – Негодный мальчишка! Как бабушка все это терпит?
– А где он? – спросила подружка.
– Одежды и валенок в прихожей нет, бабушкиного пальто тоже, – рассудительно заключила Райка, – значит, поросенок, уговорил бабулю, и они пошли по магазинам.
Свет погас, и девочки перебрались в другую комнату, упиравшуюся половиной окна прямо в елку. Начинало темнеть, и прямо у Лёнькиного балкона зажегся уличный фонарь. В желтых мягких его лучах было отчетливо видно, как ходят желваки на скулах вора, как он сжал кулак и красная, в сетке белесой паутины, обветренная кожа натянулась на костяшках пальцев, делая их мраморно-белыми, неживыми. Лёнька сразу понял, что тому очень-очень страшно, и даже успел удивиться: в доме четыре девчонки, а он, преступник, испугался, стоит на балконе рядом с висящей рыбной авоськой и дрожит точно так же, как сам Лёнька в двух шагах от него.
Девчата раскладывали книжки на большом круглом столе под абажуром, Райка вытащила из буфета вазочку с барбарисками. Они так беззаботно щебетали, что Лёнька не мог отделаться от ощущения полного абсурда происходящего: он сидит под елкой, с закоченевшими пальцами и затекшими ступнями ног, в полутора метрах от него тяжело дышит вор, а за стеклом, тоже в полутора метрах, сестра – такая родная, самая любимая, хоть и вредина… И ничего, совсем ничего сделать нельзя! Потому что он трус, трус, трус, и в пионеры его наверняка не примут. А в капитаны – тем более. Потому что таких, как он, Лёнька…
И тут Райкина подружка, толстенькая смешливая Валька, подошла к окну и увидела елку. Щеку Вальки оттопыривала барбариска, глаза были полны искреннего восторга, девчонка застыла, прижала нос к стеклу и стала похожа на свинку с круглым пятачком. Чтобы лучше рассмотреть елку, она поставила пухлые ладошки домиком и ткнулась лбом в стекло. Лёнька сжался в комок, инстинктивно отодвинулся ближе к перилам, и ветка чуть шевельнулась. Он с ужасом увидел, что изумленная Валька смотрит прямо на него открыв рот.
«Тссс!» – прижал Лёнька палец к губам, зашевелил бровями и сделал выразительные глаза – ему казалось, что так она легче поймет его. Если, конечно, не окажется дурой, как все девчонки.
Но Валька оказалась дурой. Обернувшись к подругам, она ехидно крикнула Райке:
– А братец-то твой под деревом сидит!
Девчонки вспорхнули из-за стола и вмиг подбежали к окну.
– Ну я ему сейчас задам! – Райка погрозила Лёньке через стекло кулаком и, сопровождаемая верной говорливой стаей, деловито направилась в другую комнату, где была балконная дверь.
Вор щурился, старательно вглядывался в густую елкину шевелюру, но, видимо, ничего разобрать не мог, да и времени на соображения у него не было. Во второй комнате включился свет, и послышались голоса. Все еще прижавшись спиной к стене, вор сунул руку в карман и сжал там кулак.
«У него там нож! Или пистолет!» – осенило Лёньку.
С недовольным лязганьем задвижки дверь распахнулась, и в проеме показалась Райкина нога в толстом шерстяном чулке и блестящей галоше от валенка.
…И страх ушел. Испарился, улетел, умер. Совсем. Как будто и не существовал вовсе. Если бы можно было мгновение разделить на тысячи тысяч частиц, а затем и те частицы разделить на тысячу, а те еще на тысячу (но таких цифр они еще не проходили в классе, а может, и проходили, но он проболел), наверное, это и был бы тот отрезок времени, за который Лёнька прокрутил в голове все, что сейчас может произойти с родной сестрой.
Вскочив на ноги, он с силой толкнул пяткой ведро. Елка, всплеснув зелеными крыльями, с шумом повалилась на вора, обнимая его. Тот, отмахиваясь от нее обеими руками, в одной из которых, и правда, что-то блеснуло, поскользнулся на валявшемся пластмассовом подносе и рухнул на спину, отчаянно ругаясь.
– Тика́йте! Тика́йте! – во все горло заорал Лёнька. – Тут дядька-вор!
Но девчонки и не думали тикать. Сбившись в дверном проеме в единый неделимый организм, они завизжали так, что у Лёньки заложило уши. К их балкону повернули головы все прохожие, голуби, фонари и даже, казалось, сам Брежнев с огромного деревянного щитка вдалеке.