– Курочкин, а давай я тебя подстригу?
Витька шмыгнул носом и пригладил непокорный вихор.
– А без этого никак нельзя?
– Никак, Курочкин.
Посадив Витьку на дедов табурет посреди огромной кухни, Люська с вдохновением взялась за дело. Экзекуция ножницами и непременным «Тройным» одеколоном родила в душе Витьки тоску, но вместе с тем и ни с чем не сравнимое ощущение великой жертвы ради «прекрасной дамы». Он с честью вытерпел стрижку, хотя и пытался вначале сопротивляться, поскуливая, как щенок, и строя кислую мину. Люську же парикмахерское упражнение немного отвлекло от мыслей о неминуемом родительском собрании. Коммунальная кухня была, на удивление, тиха, и даже соседский кот Проша не попадался под горячую руку – видно, чуял ножницы в неумелой руке.
– Ну, я пойду, пожалуй… – пискнул Витька, стекая со стула.
– Сидеть!
Люська отошла на два шага, посмотрела на свою работу и, оставшись довольной, кивнула.
– Ладно, ступай.
Счастливый Курочкин, подхватив портфель, с радостным воплем выбежал из Люськиной квартиры и помчался домой.
Опустившись на табуретку, Люська потерла ладонями коленки, как делала иногда мама, и с какой-то заглубинной горечью вдруг подумала, что такой любви, как пишут в книгах и показывают в кино, не существует. Враки все это.
До родительского собрания оставалось меньше суток. И за это время она точно не успеет встретить принца. А после собрания… вообще не факт, что этот принц ей будет нужен…
* * *
День выдался солнечный. Умытая после дождя школа стояла нарядная, украшенная красными флагами, будто бы и не знала о такой придуманной человеком беде, как родительское собрание. Свет играл бликами на немытом оконном стекле, манил во двор. Люська сидела на подоконнике третьего этажа – там, где кончались классы и коридор делал загогулину, прятавшую ее от ненужных взглядов, и листала взятую в библиотеке тоненькую книжку с биографией Добролюбова. Собрание уже началось, и сердце гулко отстукивало долгие минуты. Она прикинула, что около часа будут говорить о чем-то общем: об успеваемости класса, летней практике, сборе макулатуры, – потом минут двадцать про будущую первомайскую демонстрацию и школьный концерт, еще немного о поздравлении ветеранов на День Победы, а ее, Люську, вместе с Добролюбовым оставят на закуску. Отец с утра был хмурый, что не предвещало хорошего и «бескровного» исхода событий, хотя о том, что на собрании будут говорить про его бедовую дочь, даже не догадывался.
– Люсинда! – откуда ни возьмись появилась Машка с нетающей большеротой улыбкой и искорками бенгальских огней в глазах. – Поедем «бояться» на стадион!
– Что ты!.. – вздохнула Люська. – Меня сегодня будут разбирать на запчасти. Папка там, в классе, его специально вызвали.
История с Добролюбовым, особенно вчерашняя его легкая небритость, успела стать в классе легендой, и Машка, как ни старалась, не смогла сдержать хохот.
– Смеешься! – укоризненно взглянула на подругу Люська. – А мне вот не до смеха.
– Да наплюй на всё рукой! Поехали! Вчера так зыкинско было!
Люська вздохнула:
– Нет, Мах, «бояться» у меня сегодня и без того хватает.
Она хотела еще сказать, что иллюзия падающих на голову огромных ламп и заливающий мозг белый электрический свет – как раз то, что происходит с ней сейчас, в данную минуту, и что лампы эти неминуемо упадут ей на голову где-то через час, когда отец выйдет из класса. Но выразить мысль так и не смогла – просто махнула рукой и уткнулась лбом в холодное стекло.
– А вон твой Курочкин тащится, – дернула ее за рукав Машка, указывая подбородком на Витьку, появившегося из-за коридорного поворота.
– Почему это мой? – подняла голову Люська.
– Ну а чей же еще! Курочкин, дуй к нам!
Витька подошел, встал рядом, у подоконника. Румяную щеку его оттопыривала барбариска.
– С утра спросить хочу, кто это тебя так обкорнал? – прищурилась Машка.
Витька перекатил леденец за другую щеку и гордо выпалил:
– Много будешь знать – скоро состаришься!
– Ладно уж, Ромео, будто я не догадалась! Всё, Люсинда, побежала я. – Машка махнула Люське. – И не кисни ты по поводу собрания: не насмерть же папка тебя убьет!
Люська пожала плечами и с грустью посмотрела на Витькину прическу – свое вчерашнее вдохновение. Надо бы вот тут еще чуток подровнять и тут…
– Митрофанова, да не дрейфь ты! Образуется все еще мож-быть.
– Отстань хоть ты от меня, утешитель!
Витька глянул на нее лукаво и как будто подмигнул.
– Что это у тебя за нервный тик?.. – вздохнула Люська.
– Пошли позырим, о чем они там треплются! – заговорщицки прошептал Курочкин.
Идея была заманчивой.
– Каким образом?
– Да в щелочку. Завуч же громкая, из коридора слышно. Неужели тебе не интересно?
Люське было ужас как интересно. Но и страшно одновременно.
– А вдруг директриса по коридору пойдет?
– Убежим! Ноги-то есть!
Это было логично. Люська сунула книжку в портфель и спрыгнула с подоконника.
Дверь приоткрыть так, чтобы она не скрипнула и не привлекла внимание, было не очень-то и просто. Витька дождался громкого кашля кого-то из родителей и осторожно потянул ручку на себя. В узкую щель стала видна часть класса, люди и написанные на доске какие-то цифры – наверняка сбор денег на очередную автобусную экскурсию. Галина Борисовна в белой нарядной блузе и Римма Альбертовна в узком голубом бадлоне под коричневым костюмным жилетом отвечали на вопросы родителей о предстоящей первомайской демонстрации. Отец сидел за третьей партой, где обычно было место разжалованного фаворита Васьки Кошкина, и Люська даже могла видеть часть отцовского лица в профиль.
– Мощная спина у твоего папки, Митрофанова! – сказал зачем-то Витька. – А моя мама где-то, наверное, в конце класса, отсюда не видать.
– Курочкин, ты мне на нервы действуешь!.. – выдохнула Люська.
Витька хотел было ответить, но тут она вцепилась в его рукав. В щель было видно, как Римма Альбертовна потянулась к заветной белой папке с надписью «Дело № ». В классе смолкли.
– …И вот пример абсолютного морального падения пионера, – четко выстреливая каждое отдельное слово из морковного рта, произнесла Римма Альбертовна и потянула за мятую тряпичную тесемочку.
Люська до крови закусила губу. И показалось ей, будто кто-то изнутри выедает ее душу оловянной ложкой в дырочку – такой, какая была у Добролюбова в ее сне, и через дырочки эти, точно растаявшее мороженое, что-то протекает, остается в теле. И вот это «что-то» ноет и болит.
Она увидела, как напряглась спина отца, когда произнесли ее фамилию, как сжал он кулаком карандаш, и закрыла от ужаса глаза. Но внезапно повисшая в классе тишина заставила ее вновь взглянуть в дверную щелку.
– Чо там? – высовывался из-за ее плеча Витька.
Отец выпрямился и оглядел присутствующих.
– Так я не понял, что моя сделала-то?
Римма Альбертовна вынула из папки тетрадь и, отвернувшись к портрету Ленина в оконном простенке, протянула ее старшему Митрофанову, будто ей даже противно смотреть. И держала-то тетрадь двумя пальцами, точно боялась запачкаться. Галина Борисовна кивала, поджав губы.
– Лучше вы сами взгляните, Николай Никитич. И покажите остальным, чтобы все осознали глубину содеянного!
Отец встал из-за парты, тяжелым шагом подошел к столу, взял тетрадь в руки. Люська сощурилась, как могла, пальцами растянула себе «китайские очи», чтобы лучше видеть, но было слишком далеко и мелко.
– Не дрейфь! – прошептал Курочкин, толкнув ее под локоть.
Родители за партами вытянули шеи. Отец повертел тетрадь, пролистал, вылавливая глазами оценки, но ничего необычного не нашел.
– Три тройки, три четверки. Двоек нет. Что-то я в толк не возьму, к чему весь этот цирк?
– На обложку, на обложку взгляните, уважаемый!
Митрофанов-старший уставился на зеленую обложку, нахмурившись.
Люська чуть слышно ойкнула.
– Мне ваши интеллигентские намеки не понять, – услышала она папашин голос. – Я человек простой. Вы мне прямо укажите, что где не так. И при чем тут пионерская совесть моей дочери?
Римма Альбертовна приняла суровый инквизиторский вид и выхватила у него злополучную тетрадь. И тут лицо ее сделалось маковым, как у младших Митрофановых после бани. Галина Борисовна ткнулась носом в обложку, и глаза ее, наверное впервые в жизни, сфокусировались оба на одной и той же точке – и точкой этой был верхний левый угол. Так смотрели они обе, не веря зрению, и лишь отцовский голос вывел их из ступора:
– Может, все-таки объясните?
– Он же выбритый был… – только и смогла проговорить Галина Борисовна.
Родители за партами зашумели.
Отец потрогал собственный колючий подбородок и вновь взглянул на портрет Добролюбова.
– Ну, все мы бреемся. Иногда.
В классе засмеялись.
– Так я возьму тетрадку-то? – спросил отец.
Римма Альбертовна молча кивнула.
Собрание было окончено. Говорливая волна родителей хлынула в дверь, и Люська с Витькой едва успели отскочить.
– Поди сюда, коза! – прогремел отцовский голос.
Люська осторожно сделала шаг и на всякий случай уставилась в пол, как учила баба Нюра: «На случай мужского гневу девка должна глаза долу держать». Вот она и держала глаза долу, пока отец не сунул ей в руки тетрадь.
– За тройки тебя сейчас ругали. Думаешь, отцу приятно?
Люська замотала головой.
– Думаешь, папка горбатится, чтобы перед классом краснеть за тебя? – продолжал отец.
Люська отметила, что «бестолочью» он ее не назвал. Значит, все очень-очень неплохо.
– Я исправлюсь! – выкрикнула она и, подхватив портфель, не веря своему счастью, помчалась из школы прочь.
* * *
Под грибком было уютно, и даже холодный ленинградский ветер как будто забыл о Люськином дворике. Вот уже пятнадцать минут солнце намеревалось сесть за черный хребет крыши соседнего дома, но, видимо, зацепилось за кривенькую телевизионную антенну да так и повисло на ней, точно прокипяченная наволочка.