– Чье это пальто на подоконнике? – зычно спросила дружинница.
Мамка не отвечала, напряженно глядя в щелку.
Славик дернул цепочку спуска воды и осторожно вытолкнул мамку за дверь. Сам же встал на унитаз – чтобы не было видно ног из-за короткой дверцы кабинки.
– Мое! – Мамка накинула свое старенькое пальто с несвежей белкой на воротнике и гордо вышла из туалета.
За ней последовали две прятавшиеся в соседних кабинках женщины, озадачив дружинницу отсутствием товара в руках.
В его кабинку никто так и не заглянул. Славик еще минут пять стоял, балансируя на унитазе, хотя знал, что дружинницы уже давно в туалете нет. Потом, запихнув товар за пазуху и придерживая живот рукой, чтобы не выронить, как ту самую трубочку из пакетов, он осторожно выполз наружу, озираясь, как вор. На улице было холодно, желтые фонари освещали лица прохожих, смазывая черты, делая каждого из них похожим на дружинника.
Славик со всех ног пустился бежать. В голове был сумбур, все смешалось в какой-то ватный ком, только лоскутки образов всплывали на каждый сердечный удар: лифчики, дружинница, «волосатые» парни в джинсах, Валька – хищная рыба, сверток с носками и мамка, такая красивая, кружащаяся в румынском халатике, как в бальном платье, которого у нее никогда не было.
Он бежал без оглядки по Московскому проспекту – мимо обшарпанных кирпичных «Красных бань», мимо новенькой столовой с нарисованной на стекле тарелкой с дымящимся супом, мимо аптеки и оптики, по вывескам которых вся окрестная детвора училась правописанию, и казалось ему, что кто-то большой, сильный и справедливый вот-вот спросит его, что он, пионер Слава Пивоваров, делал в женском туалете, а Славик не будет знать, что ответить. На углу 5-й Красноармейской его догнал Борька.
– Стой, стой!!! С Обводного за тобой бегу, бестолочь! Шмотки отдай!
Славик, едва отдышавшись, вынул из-за пазухи белье. Борька запихнул его в матерчатую сумку и зажал под мышкой.
– Наши сказали: ты молодец! И погоняло честно заработал.
Славика неприятно укололо это «наши». И любимая кличка Манила совсем уже не впечатляла – гори она синим пламенем! Он снова вспомнил позорные часы в туалете.
– Борька, я долг вернул?
– Сакс сказал: вернул. Завтра приходи, на жвачку заработаешь.
– Не-е, Борька, нажевался я уже. Не хочу, – Славик замотал головой из стороны в сторону. – Штаны верните. И ботинки с шапкой.
Банана-Мама приветливо вернула Славику родные его брюки, ботинки и взъерошенную ушанку, похлопала по плечу и зачем-то перекрестила, говоря при этом: «Ступай, пионерчик, „Спокойки“ скоро».
«„Спокойки“ скоро» – означало, что время приближалось к восьми. Славик рванул к дому. Сердце щемило за оставленную одну Анюту, а о том, что устроит ему мамка за нарушенное обещание, он и не думал.
У занюханного скверика, мимо которого он сегодня уже проходил со свертком от Вальки-Мурены, в центре схваченной вечерним заморозком темной лужицы, застыла, как мачта затонувшего пиратского фрегата, небольшая грязная трубочка. Славик подцепил ее носком ботинка и засмеялся в голос, спугнув ворон от стоящего поодаль помойного бака. Это были те самые полиэтиленовые пакеты «по рупь писят». Символ вожделенной еще пару часов назад, выдуманной Славиком свободы.
Дома встретил его запах котлет и встревоженная мама.
– Я так волновалась, Славик! Думала, что-то с тобой случилось! – бросилась она к нему.
– Да что может случиться? – отводя взгляд, отозвался Славик.
– Да день такой сегодня. Дурацкий…
Мама вспомнила, что он ослушался, пожурила его, не преминула упомянуть гроб с могилой, в которую Славик ее загоняет, и как его такого еще в пионерах держат, и когда же он хоть немного повзрослеет… Потом скормила ему не только положенную вечернюю котлету, но и завтрашнюю и сливовое повидло разрешила открыть к чаю.
«Перепсиховала мамка сегодня», – по-взрослому думал Славик и радовался, что всё уже позади.
Подойдя после ужина к уже засыпающей сестренке, он шепнул ей:
– Анька, будет тебе новогодний костюм!
Потом в ванной он развернул грязную трубочку, промыл пакеты, ставшие мгновенно белоснежными и блестящими, и аккуратно, по трафарету, вырезал из них узорчатые, в мелкую дырочку, как пошехонский сыр, снежинки. Утром мамка пришьет их к сестренкиному платьицу. Утром у Аньки будут гореть глаза – точно так же, как если бы она примеряла недоступную заграничную шмотку. Утром наступит воскресенье – самый его любимый день недели.
Пенальти
О н стоял против солнца. Уши прозрачные, розовые на солнечный просвет, точно у кролика. Вихрастая макушка, шейка с кадыком, веснушки по всему лицу разбрызганы. Не знай Санька, что это самый настоящий живой американец, никогда не поверил бы.
Классная комната была наполнена майским светом, портреты Толстого и Горького на стене подмигивали солнечными зайчиками на черной типографской краске, а торжественная стенгазета, написанная хорошим («учебниковским», как говорил Санька) английским языком, вещала о безмерной радости советских пионеров ленинградской школы № 272 встречать делегацию учащихся из Северной Каролины. «Но-ос Кэрола́йнэ», как произнес их американский скаутский вожак с подходящим вожакским именем Джо.
Ребят, конечно, к этой встрече готовили тщательно. Надо ли говорить, что показательный пятый класс «собирали», как конструктор, из двух: пятого «А» и пятого «Б». Активисты чуть было не подрались в жарком споре, какую букву присвоить стихийно слепленному классу – по количеству представителей или по количеству сносно говорящих по-английски. Так и не договорились, а диспут прервал специалист из роно, примиривший готовые подраться стороны коротким весомым аргументом: американцам все равно.
На подготовку выделили две недели. Как Санька попал в отобранную группу, он сам понимал с трудом – ведь далеко не отличник, по английскому всегда был трояк. Хотя школа была «с углубленным изучением иностранного языка» и трояк этот означал, что пятиклассник в принципе англицкую речь разумеет и даже способен дать себя понять, но Санька был уверен, что припасли его на крайний случай, а общаться не дадут. Скорее предъявят, как цирковую обезьянку, – смотрите, мол, товарищи американцы, вот капитан лучшей футбольной команды в районе.
Чинно восседали у классной доски взрослые: учителя и вожатые – нарядные, с брошками, с халами на головах, потели в нейлоновых блузах; а единственный мужчина – физик в подобающей случаю коричневой тройке с пижонским платочком, торчащим из нагрудного кармана, с тщательно зачесанными редкими прядями наискось, на блестящую яйцеобразную лысину, притягивал взгляды всех – настолько был колоритен. Физика взяли для дисциплины, по-английски он не говорил, но так активно кивал на каждую интонационно законченную нерусскую фразу, что даже завуч уважительно ему заулыбалась. Был еще тот самый представитель роно в сером костюме, но он то появлялся в классе, то исчезал, будто бы растворялся в воздухе, так что никто не поручился бы за полное его присутствие или, наоборот, отсутствие на мероприятии.
Дети, с вымытыми шеями, в парадной пионерской форме, с отутюженными галстуками и проверенными дежурными пионерами ногтями (нет ли позорной траурной каемки), сидели за партами, плакатно положив руки одну на другую, как их учили когда-то в первом классе. Парты тоже собирали по сусекам, со всех кабинетов, – чтобы были без чирканий и царапин. В общем, старались соответствовать.
Закончилась торжественная часть. Председатель совета отряда Аня Скоблова поставленным голосом чтеца отбарабанила замусоленный бесконечными репетициями текст приветствия. Из того, что уловил Санька, пионеры и скауты – послы дружбы и мира, а 1978 год останется в истории мостом, перекинутым… Дальше Санькины познания в английском давали трещину, он перестал вникать и принялся с интересом рассматривать американцев. Для него да и для всех ребятишек это были натуральные инопланетяне.
Санька таращился на пацаненка с розовыми ушами, выделенного непосредственно ему для общения, и все никак не мог свести воедино его абсолютно свойский образ и акулий облик капиталиста, который обсуждался все его школьные годы при каждом удобном случае. Вот он стоит перед ним, империалист в желтом галстуке с черной полосой, завязанном хитрым узелком у горла, – не так, как завязывали пионерский. Улыбается. Санька, вспомнив наставления вожатых, растянул рот в улыбке, обнажая дырку от выбитого накануне в дворовой драке зуба. Американец тоже разглядывал Саньку, как удивительное насекомое, так открыто, что Санька засмущался, хотел было почесать пятерней макушку, но вспомнил, что чесаться пионерам было не велено. Чего капиталист лыбится? Нашел смешное что в Саньке? Может, выбитый зуб его насмешил? Санька всунул язык в дырку между зубами и вновь заулыбался американцу, на этот раз вызывающе.
Ребятишек из Северной Каролины было пятнадцать. К каждому из них приставили по советскому десятикласснику из Санькиной же школы, тоже специально отобранному, в обязанности которого входило обозначить ход беседы, усилить ее (беседу) правильной направленностью и вообще помочь течению словообмена «пионер – скаут».
Отведенного Саньке парнишку «усилили» долговязой отличницей Валькой Стручковой. Санька знал ее еще с младших классов, когда-то она, в то время член совета школьной пионерской дружины, выступала против принятия в пионеры «шайки отпетых сорванцов, позорящих район». А Санька был в «шайке» не последним винтиком. В тот же самый год Стручкова была Снегуркой на школьной елке, и Санька с пацанами от души закидали ее самодельными липкими снежками, слепленными из ваты с крахмальным клейстером, испортив драгоценный костюм и, к всеобщему пацанскому удовольствию, доведя воображалу до слёз. А в пионеры Саньку все равно приняли и капитанство в футбольной команде доверили. То-то же! Впрочем, он действительно играл в футбол лучше всех дворовых сверстников.