и обида, ни детское горе, ни какие другие эмоции не становились в ряд с неведомым, но каким-то сладким в самой сердцевине чувством. Женька смаковал свою ненависть, как нечто запретное, выклянченное или украденное, как последнюю «Раковую шейку» из бабушкиного буфета.
Утро следующего дня он также провел в своей комнате, перекатывая в голове, как шары, свалившиеся на него недетские думы, но к полудню бабушка стала выгонять его на улицу.
– Не пойду гулять!
– Да и не ходи. Но за молоком сбегай, на творог поставлю.
– Не пойду!
– Ты что заартачился, а?
– Обойдемся без творога.
– Как же обойдемся, милок? В твороге-то самое здоровье!
– Обойдусь без здоровья.
– Час от часу не легче! Вот батька с маткой позвонят, скажу все про тебя. Сладу нет, упрямый стал.
Бабушка поставила на табурет перед Женькой бидон как последний незыблемый аргумент, выложила из кармана мелочь и ушла на кухню громыхать кастрюлями.
Он взял бидон и деньги, нахлобучил кепочку и толкнул входную дверь.
Залитый солнцем двор показался круглым, как арена; яркий свет на минуту ослепил Женьку, заставил сощуриться.
Собака лежала, как обычно, на своем облюбованном месте, молча и сосредоточенно грызла большую желтую кость. Чуть поодаль Фаин Натановна, прикрывшись от солнца большой соломенной шляпой, отчитывала за что-то слесаря дядю Петю. Тот кисло морщился, разводил руками, вжимал красную загорелую шею в огромные плечи.
А справа, у флигеля, сидела в кружевной тени старого тополя горстка ребятишек – его, Женьки, дворовые приятели. Они громко спорили, перекрикивая друг друга, девочки вырывали у мальчишек отнятую скакалку.
На секунду почудилось, что все было как прежде, пару дней назад.
Но нет, совсем не так.
Завидев Женьку, дети разом замолчали.
Он сделал вид, что ищет что-то в бездонном кармане штанишек, отвернулся, наклонил голову так, что козырек кепочки закрыл от его глаз детвору.
– Смотри-ка, наш трусишка выполз!
Иркин писклявый голос ни с чем не спутаешь. Зараза! Послышался заливистый смех. Дети сидели на старых деревянных ящиках и разглядывали Женьку, как диковинного жучка.
Женька не решался пересечь двор к открытым воротам, где через пару переулков ждала его пузатая молочная бочка и пестрая очередь. Можно быстро пробежать мимо ребят, не глядя в их сторону…
– Мы тут со страшным чудищем тебя заждались!
А еще есть лаз между домом и флигелем, можно нырнуть в него, и там уже через соседний двор выйти на улицу…
– Ну-ка, фас, съешь его! – Ирка подбежала к Собаке и, схватив ее за висящее ухо, потянула к Женьке.
Собака не отреагировала, увлеченная костью.
«Почему она не рычит на Ирку?» – подумал Женька и тайком взглянул на ребят.
Дети наблюдали за ними с неподдельным интересом.
– Фас, фас! – не унималась Ирка, подталкивая Собаку за загривок, тыча в Женьку пальцем.
Собака отвлеклась от кости, тряхнула головой, легко высвободив ухо из-под Иркиных пальцев, и поднялась с асфальта.
– Щас она тебя сгрызет целиком!
Женька осторожно нащупал ладошкой спасительную ручку своей двери. Собака подцепила зубами кость, сделала несколько шагов и улеглась в тени, рядом с воротами.
«Ненавижу!» – стучало у Женьки в висках, и он не очень понимал, кого он в этот миг ненавидел больше – Ирку, всех этих ребят или Собаку.
«Конечно, Собаку. Всё из-за нее!»
Чтобы выйти на улицу, надо пройти совсем рядом с чудищем.
Дети подначивали. Слов он не разбирал. Родная дверная ручка стала горячей от его ладошки и так манила вернуться в дом. Там бабушка, там «этих» нет, там спасение от унижения и страха.
Собака продолжала смотреть в его сторону.
Нет! Он не будет бесхребетным осьминогом! Он сейчас сосчитает до десяти и спокойно пойдет к воротам. Не побежит, а пойдет!
Женька вдруг вспомнил, как вчера ненависть, которую он так сладко смаковал, придавала ему неистовую силу, как воображал он, что валит чудовище на спину, словно сказочный богатырь Змея Горыныча, как дрожат в мольбе о спасении лапы и просят пощады собачьи глаза.
Он еще раз украдкой взглянул на Собаку, теперь уже смелее, и представил, как дрожит ненавистный враг.
– Ненавижу твой хвост, и лапы, и морду! – словно заклинание, прошептал Женька и ступил на раскаленный асфальт двора. И будто провалился, как если бы не асфальт это был, а вязкая кукурузная каша.
Тридцать четыре шага до ворот. Главное, не смотреть на Собаку. Женька выбрал себе точку за воротами и глядел на нее не отрываясь. Точкой был тонконогий голубь, клюющий мякиш. С каждым шагом Женька чувствовал, как крепнет в нем придуманный им хребет, твердеет от выпестованной им ненависти, того нового опьяняющего чувства, что обрело в его чистой детской душе свой законный дом.
– Смотри не описайся с испугу! – кричали вслед детские голоса.
Но Женька их уже не воспринимал. Подойдя вплотную к Собаке и неожиданно почувствовав, как предательский страх снова подкатил студенистым комком к горлу, он секунду помедлил, но потом смело перешагнул через собачий хвост и задние лапы, преграждавшие проход к воротам. Новое чувство, словно на крыльях, перенесло его над страшной преградой, и каким же героем сам себе показался он в тот момент! Дети уважительно затихли на своих ящиках.
Собака, к тому моменту высосавшая уже все, что можно было высосать из чьей-то старой кости, сладко потянулась и улеглась спать тут же, возле ворот, предвещая очередной подвиг Женьки по возвращении домой с бидоном молока.
* * *
– Федька, у тебя есть враг?
Очередь к тетке в коротком белом халатике, надаивавшей молоко из большой пузатой бочки, постепенно двигалась, тетка приближалась, перед Женькой оставалось человека три. Федька, закадычный приятель, катал сандалией камушек на пыльной мостовой и вертел из стороны в сторону огромный эмалированный бидон. Сверху, с пятнистой ветки платана, на него смотрел воробей, словно удивляясь, как такой маленький и тощий мальчуган дотащит до дома громоздкую посудину, доверху полную молока.
– Конечно! – Федька авторитетно кивнул. – Когда в войнушку играем, то эти, которые против нашинских.
– Да нет! Эти понарошку, вы же потом в обнимку на речку бежите, когда игра кончается. Я про настоящего врага.
– Ну-у, Гитлер, – подумав, глубокомысленно изрёк Федька. – С ним точно в обнимку не побегу.
– Гитлера ж давно нет. Я говорю: твой личный враг. Твой, понимаешь?
Федька почесал стриженый затылок.
– Наверное, нема. А у тебя?
Подошла очередь, и они вручили тетке бидоны.
– А у меня есть. Личный враг, – шепотом, придавая вес каждому слову, сказал Женька.
– Ух ты! – Федька уставился на него с завистью. – А что он тебе сделал?
Женька соображал, что ответить.
– Ну, не важно… Просто у меня есть Враг. И я его ненавижу.
Федька уважительно таращился на Женьку. Расплатившись с теткой, ребята потащили свои бидоны, все еще продолжая переговариваться шепотом.
– А кто это, кто? – допытывался Федька.
– Никому не скажешь?
– Не-а! – затаил дыхание Федька.
Женька помедлил, огляделся по сторонам, как разведчик в шпионских фильмах, и наклонился к Федькиному уху.
– Псина, что у нас во дворе живет.
Федька, хоть и жил на соседней улице, во двор к Женьке прибегал каждый день и Собаку, разумеется, знал. С минуту он смотрел на Женьку, придумывая следующий свой вопрос.
– А почему? Укусила?
– Да нет же! – Женька с досадой сплюнул на траву и вздохнул по-взрослому. Может, зря он разоткровенничался с Федькой? Тот первоклашка, на год младше, – что с малолетки взять!
– Тогда почему?
– Потому что ненавижу пса этого.
Федька задумался. Причинно-следственная связь, отсутствующая в потоке информации, которую он только что получил от друга, так напрашивалась в очередной вопрос, но задать его Федька не решился: не смог сформулировать.
– А что ты собираешься делать? Мстить?
– Не знаю пока. Может быть. – Женька искоса еще раз взглянул на Федьку. – Только, слышишь, это тайна. Понял?
Федька сосредоточенно кивнул.
В конце улицы они расстались, и Женька медленно побрел к воротам своего двора, стараясь не думать о том, что Собака все еще там. Проходя мимо домов, стоящих плотно в тени огромных южных тополей, увенчанных «гнездами» омелы, мимо неказистых скамеек и смелых голубей, едва не попадавших под ноги, у него вдруг созрел план. Переложив тяжелый бидон из одной руки в другую, он подобрал валявшуюся сучковатую палку. Палка была небольшая, кривенькая, но с ней Женька казался сам себе выше и отважнее. Он не осьминог беспозвоночный, он постоит за себя!
Подойдя к своим воротам и держа палку наготове, Женька опасливо оглядел двор. Детей не было. Не было и Собаки.
«На речку пошли, – подумал он, – и Враг с ними».
Тридцать четыре шага до своей двери Женька проделал легко, поднимаясь на носки и перекатываясь на пятки, словно в танце, воображая, что победа над врагом уже одержана. Лишенный детских голосов, старый двор дремал в полуденном зное, и только шуршащая о карниз занавеска Фаин Натановны да едва уловимые ноты чьей-то далекой дрели нарушали блаженную июньскую тишину. Женька постучал палкой в дверь.
– Ба-а! Открывай!
И вдруг отчетливо уловил сиплое дыхание совсем близко, за спиной. Собака, высунув длинный язык и тяжело гоняя горячий воздух из пасти в нутро и обратно, стояла совсем рядом, возле самого его бедра, горбилась, словно под ношей собственной шерсти, щурила от солнца глаза, водила по воздуху черным влажным носом. Дыхание ее на миг парализовало Женьку, но палка, вжатая в ладонь, придала сил. Он осторожно повернулся к Собаке, прижавшись спиной к двери, прислушиваясь к звукам своего дома, не слышно ли бабушкиных шагов.
– Уходи! – Женька высунул руку с палкой из-за спины.
Собака отступила шага на два, села и не моргая продолжала глядеть на Женьку. Изучала его, носом втягивая запахи чуждого ей детеныша, кожей чувствуя огромнейший страх его, и беззащитность, и в то же время угрозу, исходящую от палки.