Бидон с молоком стал неожиданно тяжелым, оттянул Женькину руку, несколько белых капель стекли на голую загорелую коленку.
Почему Собака отошла? Испугалась палки? Женька попытался рассмотреть, что кроется там, в бездне ее ореховых глаз, но понять так ничего и не смог: она глядела прямо, отчего становилось жутко, не шевелилась, и только невесомый летний ветерок трепал ее рыжую всклокоченную шерсть.
Вот она рядом совсем, сто́ит вытянуть чуть-чуть руку. Если замахнуться, палки хватит, чтобы попасть по ее лохматой морде. Знает ли Собака, что он может это сделать? Еще раз взглянув в глаза зверя и снова ничего не прочитав в них, Женька замер от неожиданного открытия: он не смог бы ударить. Нет, не жалко, совсем не жалко, это Враг, ненавистный Враг, почему же онемела рука? Сейчас это чудовище бросится на него, а он, бесхребетный осьминог, трус, так ничего и не сделает! Женька принялся отчаянно вызывать в душе ненависть, ту самую сладкую ненависть, которая согревала и окрыляла его. «Ненавижу тебя, твой хвост, твои лапы, твою морду!»
Ненависть пришла. Знакомая и пьянящая.
Собака поднялась и отошла еще на шаг.
Послышался скрежет засова, и бабушка наконец открыла дверь. Отдав ей бидон, Женька помчался в свою комнатку.
– Куда с палкой-то! Всяку грязь так и норовит в дом притащить!
Бабушка поворчала еще немного, стоя на пороге, потом взглянула на Собаку, так и сидевшую на том же месте. «Жарко ей небось. Вона как дышит тяжело!» Пошла на кухню и налила в плошку молока. Потом долго смотрела, как Собака жадно пьет, и размышляла о чем-то своем, невеселом, скрестив полные руки на цветастом переднике.
* * *
Мерно капала в раковине подвязанная к крану марля с творожной массой, обещая наутро стать творогом. Женька вслушивался в звуки капель, думал свою тяжелую думу. Ненависть (а он представлял, что это именно она) теперь была похожа на великана, забравшегося внутрь его самого и пытавшегося уместиться там, за кожей, подминая громоздкие руки и ноги, вжимаясь в отпущенную ей такую маленькую оболочку.
На второй план уходило все прочее, стиралось, словно ластиком, вытесняло из сердца и маленький благословенный южный городок, ставший родным, и бабушку, и родителей, и Федьку. Даже насмешки ребят уже не так теперь занимали Женькины мысли – будто вытравились, как бабушка вытравливает содой пятна на рубашке. Женька размышлял лишь о том, как изменилась его жизнь с появлением Врага.
Прошло два дня. Женька упрямо отказывался выходить. Чтобы бабушка не приставала, он рисовал. Собака на бумаге получалась как-то неправдоподобно, очень напоминая сказочное чудище с огромной красной разинутой пастью. Самолеты с большими крыльями бомбили Собаку сверху. На другом рисунке рядом с Собакой были злые дети, все они плыли на лодке, и лодка тонула.
Дети вскоре забыли о нападках. Событие, вторгшееся в их однообразную каникулярную жизнь, было по местным меркам грандиозным: река принесла утопленника. Уже к вечеру того же дня нетерпеливые ладошки постучались в окно к Женьке, и через фрамугу наперебой девчоночьи и мальчишечьи голоса поведали ему, что он пропустил самое интересное: и как рыбаки обнаружили «водяного», и как вытаскивали на берег, и как приехала военная машина и всё оцепили и ждали водолаза. Потом все вместе бегали на речку, стояли рядышком плотненько, боязливо выглядывая из-за спин взрослых, и до темноты рассказывали во дворе страшилки, пока родители не загнали домой.
Только уже в постели Женька сообразил, что не видел Собаку ни разу за день.
* * *
– Да, говорят, это тот самый чернявый, что в нашем доме жил. А вот-еть, глядишь, утопленничек! Имя у него чудно́е, не вспомню никак. Господи, прости! И как же? Никому-еть плохого не делал, не вор, не бандит. Вот судьбинушка-то! – шепталась с соседками Антонина Егоровна, прикрывая край рта концом пестрой косынки.
Женька стоял поодаль, делал вид, что не слушал болтовню взрослых, но сам весь напрягся и ловил каждое слово.
– Ба-а! А куда пес подевался? – как бы безразлично спросил он, когда кумушки замолкли и засобирались по домам.
Но безразлично-то ему как раз и не было. Исчез Враг. Не побежден, а просто исчез. Действие незаконченное.
– А кто ж знает-то? Хотя и кормили здесь все подряд, я вот тоже, но, знамо, где-то лучше.
– У речки видали, когда покойничка вывозили, – отозвалась дворничиха Никитична. – Доча ей кости носила, так не ела. Воет, говорит, на реку. Плачет будто. Или просто съела что не то, брюхом мается.
Женьке нестерпимо захотелось сбегать на реку и посмотреть одним глазком, там ли Собака. Он решил: завтра непременно пойдет туда.
* * *
А на следующий день поднялся ветер. Да такой небывалой силы, что перевернул всё в городе вверх дном. Шумно бился он о карнизы, пел басом в водосточных трубах, гонял по двору клубки перекати- поля и мелкий мусор, засыпа́л пылью глаза людей и животных. На базаре срочно снимали палатки: срывало всё без разбору. Бабушка видела, как у магазина унесло целый лоток с яйцами и в воздухе кувыркался детский трехколесный велосипед. Ребятишек со двора загнали домой, закрыли наглухо форточки. Небо было низким, сиренево-серым, предвещало хорошую грозу.
Женька сидел на подоконнике обхватив коленки и наблюдал, как первые большие капли смочили асфальт и тот поменял цвет, сначала покрывшись черными крапинами, как леопард, а потом и полностью став угольно-черным. Забарабанило по стеклу. Ветер все не стихал, и бабушка стала тревожиться, не выбьет ли стекло.
Такого ливня Женька еще не видел в своей жизни. Куда там Ленинград с его дождиками! Настоящий потоп – вот что испытал их маленький город. Гнулись тополя, роняя шары омелы в грязные потоки; наклонялись, кряхтя, старые платаны; ивы полоскали свои косы в струящихся реках, что еще сутки назад были улицами и переулками. Белые стены домов в одночасье стали грязными. Припаркованные машины были похожи на севшие на мель баржи, и редкие прохожие, перебегая от дома к дому, напоминали серых крыс, бегущих с корабля. Старожилы не помнили такого ливня.
Съежившись на подоконнике, Женька вспомнил о Собаке. Где теперь Враг? Некого больше так отчаянно и сладко ненавидеть. Какие-то минуты он фантазировал, что Собака испугалась и палки, и его самого и позорно бежала. Но здравый смысл все же шептал ему: не обольщайся, не ты был причиной побега.
…Четверо суток не переставало лить. Двор превратился в мутное коричневое озеро с плавающими в нем обрывками газет и остатками ящиков, на которых любили сидеть дети. А на пятый день были затоплены подвалы, и бабушка, к ужасу своему, обнаружила, что из-под широких подоконников ее квартиры сочится вода. Они с Женькой кинулись подставлять тряпки и тазы, затыкать мочалом образовавшиеся щели. Телефон не работал. Бабушка надела резиновые сапоги и помчалась в ЖЭК, наказав Женьке постоянно выжимать тряпки и убирать подтеки.
Дверь ЖЭКа оказалась закрытой, крохотная комнатенка слесаря дяди Пети тоже. Бабушка вернулась в дом, по пути вымокнув до нитки и зачерпнув воды в оба сапога, хотя голенища были высокими. Поднялась на последний этаж, в квартиру жэковской начальницы Фаин Натановны, но вовремя вспомнила, что та несколько дней уже лежит в районной больнице со сломанным ребром: так тряхнул ее ураган, приподняв, словно соломенную куклу, и жахнув со всей силой о ворота.
Администрация района находилась совсем рядом, через две улицы, и Антонина Егоровна решила бежать за подмогой туда.
Женька отчаянно боролся с водой, которая все прибывала и прибывала. Не хватало времени, чтобы отжимать тряпку и подставлять пустые тазы. Забравшись на подоконник, он с ужасом увидел, что вода поднялась до самого карниза их цокольного этажа. Через каких-то пять минут стекло треснуло и грязный поток хлынул в комнату. Женька закричал, суетно пытался сообразить, что делать. Стоя по щиколотку в грязной жиже, он хватал то одну вещь, то другую, в ужасе понимая, что спасать что-либо уже бесполезно.
«Надо бежать к Федьке!» – пришла в голову простая догадка.
Второпях он нацарапал ручкой для бабушки записку на своем рисунке; кнопки не нашел, схватил пластилин и, выбежав во двор, где воды было уже по колено, прицепил ее к входной двери.
С трудом преодолевая поток, пробираясь к воротам и пытаясь спрятаться под большой зонтик, который он схватил в последний момент в прихожей, Женька снова вспомнил Врага. Вот здесь, на асфальте, когда-то лежал он, Враг, положив бородатую морду на длинные лохматые лапы. Ветер рвал зонт из рук, выворачивал наружу его купол и кидал в лицо комки грязи. Выбравшись за ворота, Женька прислонился к мокрой кирпичной стене, чтобы передохнуть, оглянулся на дом, но так и не увидел, что листок его уже давно содран и ветер гоняет его по воде, словно утлое суденышко. Синие чернила расползлись по тщательно вырисованной собачьей морде с открытой красной пастью, краски смешались, листок кувыркался и нырял, попадая в сильные струи.
На улице воды было меньше, но ветер сильнее. Зонтик выгнуло, точно спину гимнаста, спицы прогнулись, и Женька не смог удержать его в руках. Ветер подхватил зонт, поиграл с ним в воздухе, потрепал изрядно и опустил в быстрые потоки желтой воды. Его черные собратья, проплывая мимо, напоминали кожистые крылья больших летучих мышей, неестественно согнутые, мертвые.
Женька хотел пройти дворами, но упавшее дерево каштана преграждало путь. Вокруг ствола, как раз в проеме нужной ему подворотни, сама собой образовалась самая настоящая баррикада: старый венский стул, скамейка, обрывки фанеры, ящики, ветки – всё скапливалось теперь в пирамиду хлама и затыкало, точно пробка, вход в Федькин двор.
Женька решил зайти с другой стороны, с набережной.
Выйдя к реке, он не узнал ее. Не река то была, а самое настоящее море. Набережной как таковой уже не было – кругом одна вода. Невдалеке люди пытались подтолкнуть застрявший грузовичок, неурочный прохожий держался за фонар