— Отравлен ты, отравлен! Отравлен культурой! Ты… ты… медуза, вот ты кто! Понял?
— Почему медуза? — удивился Омер. — Это что, поэтическая метафора?
— А я вот совсем не люблю медуз, — сказал Рефик.
Мухиттин неожиданно рассмеялся:
— Сам не знаю! Сказалось почему-то.
— Ну, молодец! — заорал Омер и вскочил со стула. — Знаешь, что я сейчас сделаю? Я тебя расцелую! Я еще вполне трезв, так что никто не скажет, что это спьяну.
Решительными шагами подойдя к Мухиттину, Омер склонился к нему и расцеловал в обе щеки.
— Ну вот, теперь лед между нами сломан, правда? — сказал Рефик.
Мухиттин почувствовал, что попал в ловушку, но постарался не придавать этому особого значения. «Для разнообразия и это можно пережить!» — сказал он себе, чтобы успокоиться, и отпил ракы из наполненного Омером стакана. Потом отпил еще и, подумав, что раз уж начал пить, то нет разницы, глоток выпить или бочку, разом осушил стакан.
— Вот теперь наконец все начинается по-настоящему! — обрадованно провозгласил Омер. — Ты, Рефик, тоже пей. Хотя тебе-то особой нужды нет…
— Да уж, ему и так всегда хорошо, — сказал Мухиттин. — Счастливый человек!
— Друзья, не думайте, что я так уж счастлив!
— Тогда расскажи, что тебя печалит, а мы послушаем, — предложил Омер.
— Я уже рассказал, но могу еще… В этом доме мне неспокойно. И моя работа мне не нравится. Я пытаюсь понять, как начать жить по-новому…
—.. Но понять не получается, — раздраженно перебил Мухиттин. — Не верю я в это Рефик, не верю! Твои, как ты говоришь, поиски ни к чему не приводят. Как жил, так и живешь. Ты просто хочешь успокоить свою совесть! Иначе зачем эти поиски? Что тебе не так?
— Мне все кажется пошлым и заурядным. Я не могу делать то, что делал раньше!
— Послушай, ты сколько раз мне это говорил!..
— Да, ты прав. — И Рефик виновато потупился.
— Нет, друзья, так не пойдет, — проговорил Омер. — Мы только и делаем, что повторяем одно и то же. Надоело!
— У вас нет убеждений! — сказал Мухиттин. — Это отвратительно!
— Ты, выходит, считаешь нас отвратительными? — спросил Рефик.
— Теоретически — да! Да и на деле вы потихоньку начинаете казаться мне таковыми.
— Иными словами, дружба наша кончена! — сказал Омер.
— Это ты из гордости так говоришь. Не понравилось, что не ты первый сказал…
— Нет! Ну или допустим, что да. Но самое главное — ты нас избегаешь. Почему? Даже придя сюда, говоришь, что у тебя нет времени, что ты должен идти куда-то еще. Так ли уж важны эти твои дела? Не думаю. Ты боишься, что мы будем над тобой смеяться. Твои пантюркистские стишки не только страшны, но и смешны!
— Да, не нужно было мне сюда приходить! — закричал Мухиттин.
— Смешны, дружище, что поделать, смешны!
Мухиттин допил второй стакан.
— А ты что скажешь, Рефик? Читаешь его журнал?
— Читаю.
Мухиттин вдруг снова закричал:
— Да, ты из тех, кто из страха показаться смешным ничего не может сделать! Только бы не прослыть смешным, заурядным, поверхностным! Только бы никто о тебе ничего такого не подумал! Заурядным человеком ты быть боишься, а скверным — нет. Почему? Ты когда-нибудь над этим задумывался?
— Честно говоря, нет!
Сказав это, Омер насмешливо улыбнулся, но Мухиттин понял, что он уязвлен, и с чувством собственной правоты продолжил:
— Почему же ты так боишься быть смешным и не боишься быть отвратительным и неправым? Да, возможно, ты считаешь, что самое главное — это ум. Я тоже так когда-то говорил. Но почему, если человек что-то делает, он обязательно дурак? Почему, если человек во что-то верит, он непременно идиот?
— Я верю в себя, — заявил Омер, стараясь выглядеть веселым.
— Верил… Собирался заработать кучу денег, завоевать Стамбул и всю Турцию… Не будем сейчас говорить о том, как это все отвратительно. Но ты ведь этого не сделал? Не женился, потому что испугался, что над тобой будут смеяться. Ничем не занимаешься, ничего не делаешь — хочешь в первую очередь ублажать свой ум. Ведь ты думаешь, что если сделаешь что-нибудь, то потеряешь право критиковать — нет, нет, не критиковать, а просто насмехаться. Не женишься, потому что иначе у тебя не будет права находить брак глупым, заурядным, пошлым явлением. Вот ты сбежал из Стамбула, спрятался в провинции. А зачем, спрашивается, вернулся? Вот зачем: хочешь посмотреть, что мы все тут делаем. Увидишь, какие мы заурядные и пошлые, и обрадуешься. Ты ведь сам говоришь, что приехал сюда из любопытства? Но нет, не из любопытства ты приехал, а чтобы вдоволь покривить губы. Могу себе представить, с какой радостью ты брал в руки мой журнал! И наверняка говорил сам себе: «Кто знает, сколько там найдется всего смешного»!
— Я, по-твоему, такой простой человек, Мухиттин?
— Может, и сложный, но эта ситуация представляется мне именно такой вот простой.
— Скажи тогда вот что: можно ли одновременно жить и над всем смеяться? Можно ли быть счастливым и при этом открыто говорить, что все скверно, если все действительно скверно? Не бывает такого!
— Бывает-бывает. Если веришь, бывает!
— Но то, во что ты веришь, — смехотворно! К тому же я не думаю, что ты на самом деле веришь.
— Что, не нравится тебе, что я к чему-то привязан? Страшно?
— Да нет, мне это просто кажется смешным, говорю же. А поскольку я с тобой знаком, то мне, по правде говоря, еще и любопытно, как ты ведешь себя среди этих людей?
— Каких людей? — спросил Рефик. Он тоже потихоньку пил.
— Среди националистов и пантюркистов.
— Я попросил бы не говорить об этих людях таким отвратительным, насмешливым тоном!
— Никто не может отнять у меня права говорить о чем угодно и так, как мне это угодно!
— Отвратительно и пошло! Какого же ты о себе высокого мнения! У него, видите ли, есть право обо всем говорить и все высмеивать! Да с чего ты это взял? Кто ты такой? Никто! Я видел тебя на помолвке, помню, как ты всем улыбался. Все тобой восхищались. А твой взгляд говорил: «Не смейся надо мной, Мухиттин, пожалуйста!» Хотелось бы мне посмотреть, как ты живешь в этом своем Кемахе, Альпе или как его там.
— Ребята, прошу вас, хватит! — сказал Рефик. — Вы меня пугаете. Давайте я расскажу веселую историю — может, у вас настроение немного улучшится? Что бы рассказать? — Он немного помолчал, но так ничего и не придумал. — По правде говоря, я боялся, что вы вдвоем будете нападать на меня. Раньше так бывало, или, по крайней мере, мне так казалось. Но вы, кажется, забыли, сколько лет мы уже дружим…
— Милый мой, всему есть свои пределы! — сказал Мухиттин.
— Смотри-ка, он не желает, чтобы я говорил о нем то, что думаю! Или, во всяком случае, хочет, чтобы я говорил помягче. Вот к чему была эта его патетическая тирада. Не обижайте, мол, меня, братцы-инженеры, я же верю! Но я не могу не смеяться. Да, я должен ублажать свой разум. Потому что разум для меня — ты, Мухиттин, совершенно правильно сказал — превыше всего. Да здравствует разум! — Тут Омер вдруг повернулся к Рефику и спросил: — Да, кстати, нет ли вестей от герра Рудольфа?
— Кто это? — спросил Мухиттин.
— Немец. Но не из твоих фашистов. Достойнейший человек!
— Не пойму, серьезно ты говоришь или смеешься, — расстроено проговорил Рефик.
— Э, да откуда мне знать? С какой стороны посмотреть… Не знаю. А, я ведь говорил про разум? Видишь ли, этот человек… — Омер снова посмотрел на Рефика. — Что вы друг другу пишете? Все те же высокопарные слова? — Он пренебрежительно махнул рукой. — Свет, тьма, дух, идеи, рабство… Все то же?
— Да.
— Что это еще за свет и тьма? — спросил Мухиттин.
— Для таких людей, как мы с тобой, дорогой мой Мухиттин, увязших в болоте страстей и желаний, это слишком чистые понятия, невесомые как дух. Потому что Турция, или, если брать шире, Восток — это край, исполненный мерзости, населенный дураками…
— Нет, не так, совсем не так! — перебил Рефик.
— Ну-ка, ну-ка, расскажи! — Мухиттин встал со стула. — Хотя я и так понял. — Он сурово посмотрел на Рефика, увидел, что тот смущен, и убедился, что не ошибся. — Да, не думал я, что ты дойдешь до такой гнусности. Ты мне говорил про наше варварство и про свет разума, но, по правде говоря, такого я не ожидал. Переписываешься с христианином и… — Заметив, что Рефик совсем понурился, остановился и прибавил: — Да ты и сам теперь похож на христианина. Я же говорю: офранцузился!
— Что такое? Ты это серьезно? — спросил Омер.
«Кажется, я зашел дальше, чем следовало», — подумал Мухиттин, несколько растерявшись оттого, что Рефик ничего ему не ответил. «Должно быть, он и в самом деле счастлив! Не хочет ни ругаться, ни спорить. Сейчас, скорее всего, думает о том, что его идеи правильны, и жалеет, что промолчал. А немного погодя начнет жалеть меня!» Повернувшись к Рефику и Омеру спиной, он прошелся по гостиной, потом оглянулся.
— Рефик, ты ведь не обиделся? Я просто пошутил! — Не успел он это сказать, как пожалел, что вообще открыл рот.
— Я знаю, Мухиттин, ты хороший человек! — сказал Рефик.
— Значит, ты считаешь, что такие убеждения, как у меня, свойственны дурным людям? — Мухиттину стало впервые по-настоящему любопытно, о чем думает Рефик. — Ты, кстати, все еще читаешь Гольдерлина?
— Он и тебе о нем рассказал? — спросил Омер. — Гольдерлина читал как раз тот немец.
— Не рассказывал, я сам видел. Значит, немец надоумил. Чему он еще тебя научил?
— Примерно тому, чему ты научился у Бодлера.
— Что, получил? — усмехнулся Омер. — Как говорится, не в бровь, а в глаз!
— Хотя нет, не так! — сказал Рефик. — Они друг на друга не похожи. Гольдерлин все-таки пытается найти что-то положительное. Или же…
— Положительное, говоришь? Это что-то новенькое! — перебил Омер.
— Эти темы мне теперь не интересны, — вставил Мухиттин. — Но, по-моему, разницы между ними никакой.
— Да, я тоже не уверен, — сказал Рефик. — Не знаю. Мы вообще ничего не знаем. Нам нужно больше читать. И не только нам — всем. Я выпил, набрался храбрости, так что скажу: я собираюсь открыть издательство. Буду печатать хорошие книги и продавать их дешево, чтобы все могли купить и прочесть. Руссо, Дефо в хорошем переводе… — Он смущенно посмотрел на друзей. — Что скажете?