Ахмет прошелся по комнате, посмотрел на картины. «Революции картинами не сделаешь! — пробормотал он себе под нос и разозлился на Хасана: — Почему я ему не ответил?» Населявшие картины пожилые торговцы и их жены, юноши и девушки, господа и слуги стояли и сидели в садах, на лестницах, в гостиных, неизменно в полумраке и в окружении одних и тех же вещей, беседовали друг с другом и как будто чего-то ждали, однако это что-то всё никак не случалось, и поэтому они, казалось, хотят разойтись по своим делам, но не решаются и продолжают свой разговор, повторяя одно и то же по сотому разу «Всё без толку! Если мои картины ничего не говорят Хасану, зачем, спрашивается, я так много работаю?» Чтобы утешиться, Ахмет стал рассматривать свою футбольную серию: очередь в кассу, торговцев котлетами, болельщиков, бурно выражающих свои эмоции, и угрюмых футболистов. Но утешиться не удалось. «Безнадежно! Здесь тоже нет никакого смысла. Что это такое? Какую пользу может принести, на что сгодиться? Для кого я это делаю? Всё плохо! Плохо, незрело, фальшиво, плоско, неискренне! Банальное повторение всего того, что вслед за Гойей и Боннаром тысячи раз делали все импрессионисты». Испугавшись своих мыслей, Ахмет, как всегда, когда хотел преодолеть чувство безнадежности, стал вспоминать свои утренние суждения. «Да, тогда я был доволен. Не хулил всё скопом, а замечал, где получилось хорошо, а где плохо. И сейчас мне нужно попытаться думать так же». Надеясь, что теперь удастся взглянуть на картины с тем же чувством, что и утром, Ахмет снова осмотрел их одну за другой, однако все нашел заурядными и подумал, что Хасан был прав, не проявив к ним интереса. Он испугался, что сейчас начнет раскаиваться в том, что посвятил живописи всю свою жизнь. Такое раскаяние посещало его крайне редко, но переживать его снова совершенно не хотелось, поэтому Ахмет попытался подумать о чем-нибудь другом и вдруг вспомнил о Илькнур. «Где же она? Уже начало восьмого. Не придет! Но почему? Мне так хочется ее сегодня увидеть!» Рассердившись на Илькнур, Ахмет решил спуститься вниз и позвонить ей.
Дверь бабушкиной квартиры он снова открыл своим ключом. Осман по-прежнему был здесь, читал газету. Сиделка что-то весело рассказывала Ниган-ханым, время от времени поправляя одеяло, которое больная то и дело принималась теребить.
Увидев Ахмета, Осман сказал:
— В газете тоже пишут!
— О чем?
— Я про военных. Зийя, выходит, в газете вычитал!
— Но он мне об этом вчера говорил, — сказал Ахмет, направляясь к тому углу, где стоял телефон.
— Да ничего не будет!.. — пробурчал Осман, поудобнее устраиваясь в кресле.
— А что такое? — спросила сиделка. — Военные хотят взять власть?
Ахмет присел у телефона и вдруг подумал, что ему совсем не нравится, что разговор услышат дядя и сиделка. Нерешительно посмотрел на трубку На самом деле гораздо больше его беспокоила мысль о родственниках Илькнур. Дома у нее он был один раз, понял, что ему там не рады, и с тех пор старался звонить ей как можно реже, а если и звонил, то только если заранее предупреждал о времени звонка, чтобы она ждала у телефона. Пока он размышлял об этом и пустым взглядом смотрел на телефонную трубку, дверь открылась, и в гостиную кто-то вошел. Не поворачивая головы, Ахмет по шагам понял, что это Нермин, и подумал, что теперь позвонить точно не удастся. Нермин слишком уж интересовалась всеми подробностями его жизни. «Что делать? Вернусь наверх и продолжу работу! Попусту сердиться и страдать из-за непонимания — глупо. Да у меня на это и права нет!» Нермин тем временем заговорила.
— Ужинать будем не у нас, спустимся к Джемилю.
— Вот как? — сказал Осман.
— Я решила сходить пригласить Ахмета. А то еще обидится, не придет, голодным останется. А его, оказывается, нет наверху. — Осман, должно быть, кивнул в сторону племянника, потому что Нермин воскликнула: — А, так он здесь! — и, повернувшись к Ахмету, улыбнулась.
Ахмет попытался принять равнодушный вид, но, решив, что притворяться глухим нехорошо, проговорил:
— Я здесь поем. Йылмаз мне что-нибудь приготовит.
— Йылмаз отпросился на вечер. К тому же все хотят тебя увидеть!.
— Я, если хочешь, могу быстренько пожарить яичницу, — сказала, заглянув в комнату, Эмине-ханым.
Ахмет благодарно улыбнулся горничной:
— Ну, тогда я здесь поем.
— Пожалуйста, я очень прошу! — с обиженным видом сказала Нермин. — Мине тоже хотела, чтобы ты пришел. Ты ведь и к ним совсем не заходишь. Что с тобой происходит, дорогой мой?
— Ладно, ладно! Во сколько?
— Через полчаса спускайся вниз, — сказала Нермин и посмотрела на телефон. — Ты собирался кому-то звонить?
— Передумал. — Ахмет встал, но, подумав, что тетя, может быть, скоро уйдет, решил пока остаться в гостиной.
Нермин прошла мимо мужа и направилась к двери. Осман крикнул ей вслед:
— Может быть, на этот раз мама тебя узнает. Ну-ка, спроси!
— Столько лет прожил, а ведешь себя как ребенок! — бросила Нермин и вышла.
Ахмет снова сел к телефону и стал поспешно набирать номер, пытаясь сообразить, что он скажет Илькнур. Сердце забилось чаще.
Ответил ему женский голос — наверное, ее мама.
— Будьте так любезны, позовите, пожалуйста, Илькнур, — сказал Ахмет и рассердился на свою чрезмерную учтивость. Краем глаза посмотрел на Османа — тот читал газету.
— Вы кто будете?
— Знакомый.
Последовало короткое молчание. Женщина, кажется, хотела еще что-то спросить, но передумала.
— Подождите минутку.
Ахмет покрепче прижал трубку к уху и стал ждать. Из трубки доносились чьи-то веселые возгласы, смех и турецкая музыка. «Большое вам спасибо, Нимет-ханым!» — воскликнул кто-то. Ахмет посмотрел на фотографию Джевдет-бея. Тот как будто улыбался, но вид у него был такой, как будто он хочет дать какое-то наставление. «Да, вот таким осмотрительным, решительным, дотошным и надо быть!» — говорил его взгляд. Кто-то снова засмеялся, потом послышался звук приближающихся шагов. Сердце забилось еще быстрее.
— Алло?
— Это я! Почему не пришла?
— Привет! Не получилось. Извини, у нас гости…
— А говорила, что придешь!
— Нет, я сказала, что, может быть, приду.
— Тебе-то что с этих гостей?
— Среди них есть один человек, с которым я дружила в детстве и с тех пор не встречалась.
— Кто это? Ладно, что же получается, я тебя сегодня не увижу?
— Может быть, вечером выберусь.
— Так уже вечер! — насмешливо сказал Ахмет и поспешно прибавил: — Когда за тобой зайти?
— Ну, сейчас полвосьмого… Ладно, приходи в девять.
— В восемь?
— В девять, говорю же. Что с тобой сегодня?
— Ничего особенного. Просто голова не соображает. Ты что сейчас делаешь?
— У нас же гости! Жду тебя в девять, хорошо? Хотя постой. Не надо за мной заходить, я сама приду.
— Милая моя, разве можно ходить одной так поздно? Да еще в такую даль! — Илькнур жила в Тешвикийе, в десяти минутах ходьбы. Ахмет поискал еще какой-нибудь предлог, чтобы зайти за ней, и придумал кое-что смешное: — Разве можно так поздно? Говорят, будет переворот! — Заставил себя засмеяться и взглянул в сторону Османа. Тот по-прежнему читал газету.
— Какой еще переворот?
— Шучу, шучу! Потом поговорим. В девять жди меня внизу! — Ахмет хотел сказать еще что-нибудь ласковое, но, посмотрев на Османа, передумал. В последний момент кое-что вспомнил: — Да, и прихвати тетрадь!
— Какую?
— Не читала? Ту, в которой отец писал старыми буквами.
— А, читала, читала! — весело сказала Илькнур. — Очень понравилось. Твой отец, оказывается, был таким интересным человеком!
— Ну вот и хорошо. Захвати тетрадь с собой.
— Очень интересно! — повторила Илькнур.
— Да у тебя вообще, как я посмотрю, жизнь интересная.
— Всё, всё, пока!
Ахмет положил трубку и, нервно барабаня пальцами по телефонному столику, посмотрел сначала на фотографию Джевдет-бея, потом на Османа. «Да, нужно будет написать портрет дедушки… Как бы его изобразить? На складе, среди товаров и рабочих, или в домашней обстановке, в окружении вещей и семьи?» Улыбнувшись, Ахмет поднялся на ноги. «Да, вещи, вещи…» Бабушкина гостиная была переполнена вещами. В тот год, когда построили новый дом, Ниган-ханым велела перенести все вещи из старого на свой этаж. По стенам развесили полочки, четки, безделушки и фотографии Джевдет-бея. Чтобы пройти через гостиную от одной двери до другой, приходилось пробираться через лабиринт расшитых золотом кресел, стульев с перламутровыми инкрустациями, столов и столиков. Фортепиано, на котором никто никогда не играл, служило подставкой для ценного бабушкиного фарфора: безделушек, статуэток, китайских ваз, тарелок и чайных чашек. Поскольку Ниган-ханым не разрешала никому прикасаться к этим предметам, боясь, что они разобьются, а сама уже несколько месяцев была не в состоянии протирать их тряпкой, все они были покрыты толстым слоем пыли. «Интересно, сколько это всё стоит? — подумал Ахмет и вздрогнул. — Если бы я стащил отсюда несколько вещичек и продал, Хасан на эти деньги полгода мог бы издавать свой журнал!» В буфете за стеклом, по всей видимости, стояли самые дорогие предметы. «Как бы их стащить?» Ему вспомнилась связка ключей, с которой бабушка всегда ходила по дому, — в детстве ему очень нравилось, как она звенит. Подойдя к буфету, он увидел, что тот закрыт на ключ, и стал разглядывать расставленные на полках предметы. Ему пришло в голову, что он впервые смотрит на них с такого близкого расстояния. Однако в последние несколько недель Ахмет не видел связку ключей и не слышал ее позвякивания. «Да ведь пропажу непременно заметят и обвинят в ней горничную или еще кого-нибудь…» — подумал он и решил отказаться от этой идеи.
— Что он там делает, у буфета? — спросила Ниган-ханым.
— Ничего, бабушка, просто смотрю! — повернулся к ней Ахмет и, подумав, что вид у него, наверное, сейчас виноватый, взглянул на Османа.
— Твой отец был великим человеком! — произнесла Ниган-ханы