— Я знаю, что мне делать! — сказал Омер. — Знаю! А вы не знаете, так и молчите себе.
Герр Рудольф замолчал, но выражение лица у него по-прежнему было нервное и обиженное. Не налив в свою чашку чаю, он наполнил ее коньяком и стал пить быстрыми глотками. Все молчали.
— Вьюга все не унимается! — сказал наконец Омер и мирно зевнул, как будто никакого неприятного разговора только что не было, потом встал и предложил: — Может, послушаем немного музыку? Не поздно, герр? Если хотите, мы пойдем.
— Нет уж, сидите, прошу вас, — сказал герр Рудольф. Лицо у него все еще было напряженное. — Если хорошенько поищете, сможете найти Берлин. Они сейчас часто вальсы играют.
Омер принялся настраивать радиоприемник и вскоре нашел, что искал. Комнату наполнили нежные, располагающие ко сну звуки медленного вальса.
— Вы ведь на самом деле не думаете, что я хотел вас унизить? — быстро спросил герр Рудольф.
— Не думаю. Но вы меня задели! — Омер немного помолчал и прибавил: — И признайтесь все-таки, что кое-что здесь вызывает у вас презрение!
— Вызывает! Керим Наджи и вызывает. Он мне отвратителен. Рабочие, мастера, субподрядчики — все им восхищаются. Восторженно рассказывают о нем всякие истории — прямо как про моего отца рассказывали. Все в него влюблены. Все-то в нем прекрасно: и красивый, и богатый, осанка благородная, в седле сидит как влитой! Сами же у него в рабстве, а любят! А что он делает? Ровным счетом ничего! Владеет бескрайними землями под Эскишехиром. Но какой он замечательный человек! Депутат! Превосходный стрелок! Как он умеет приласкать своих рабов! А те рады слагать о нем легенды. Пропади эти легенды пропадом! Мы живем в век разума! Почему же люди до сих пор готовы восхищаться этими темными силами?
— Я не восхищаюсь, — сказал Омер. — Мне этот самодовольный, фальшиво-добродушный тип тоже отвратителен!
— Вот что чуждо здесь моей душе. И разум никак не может привыкнуть… Шут на него спину двенадцать часов в сутки, а потом его же превозносят. Какой он скромный, как замечательно сидит в седле… Верят ему… И работают-то, похоже, именно потому, что любят и верят. Этого я понять не могу. Вот в Америке такого нет. Там люди тоже работают, но не молятся на своих работодателей! Работают, потому что знают, что иначе не проживешь. Возможно, здешние рабочие благодаря своей вере в хозяина и чувствуют себя более счастливыми, но к этим восторженным легендам, к этой лжи я никак не могу привыкнуть. Понимаете ли вы меня? Мне хочется, чтобы повсюду царствовал разум. Как я могу вас презирать? Я презираю только Керима Наджи…
— И правильно делаете! — сказал Омер.
— Смейтесь, смейтесь… Вы так в себе уверены, но…
— Знаю-знаю, вы недавно проговорились — вам завидно, что у меня молодая душа! Завидно, что во мне живет дух завоевателя или, по крайней мере, что я могу об этом с такой уверенностью говорить. Потому что вы таким быть уже не можете. А хочется!
— Дружище, ну хватит уже! — попросил Рефик. Ему не хотелось, чтобы спор разгорелся снова.
— Не бойтесь, я не сержусь, — сказал герр Рудольф. — Я не буду сердиться, даже если он снова назовет меня «фоном». Потому что я его хорошо знаю…
— Конечно, назову! — сказал Омер, однако выглядел он миролюбиво. — Кстати, как вы смотрите на то, чтобы сыграть еще партию в шахматы? — Заметив, что немец взглянул на Рефика, добавил: — Не бойтесь, он не возражает. Он будет пить и думать о своем: о любимом доме, о любимом Стамбуле… А мы с вами тем временем сыграем. Рефик, ты не обижаешься?
— Нет-нет. Играйте, конечно.
— Сыграем, а после мы здесь переночуем, хорошо?
— Прекрасно! — воскликнул герр Рудольф и запнулся, будто сказал что-то неуместное. — Мир бурлит, а мы в шахматы играем! Да… Но что случилось с Австрией, то случилось. Мы-то что могли поделать?
Глава 29ДНЕВНИК, ЧАСТЬ ВТОРАЯ
14 марта 1938, понедельник
Вчера вечером снова ходили к герру Рудольфу Засиделись допоздна, пили коньяк. Из-за бурана остались ночевать. Омер с Рудольфом играли в шахматы и, как всегда, говорили друг другу колкости. Потом мы стали беседовать. Рудольф снова цитировал Гольдерлина и высказывал свои мысли насчет духа Востока и планов Омера. Про меня тоже сказал кое-что. Посоветовал не отказываться от рационализма. Что такое этот рационализм? Умение отделять мысли от чувств и желаний? Кажется, он немножко иронично относится к моему увлечению Руссо. Но я понимаю, что он хочет сказать, когда говорит о просвещении, и согласен, что между мной и землей, на которой я живу, существует разлад. Как интересно разговаривать с этим немцем! Буран со вчерашнего дня не стих. Я все время думаю об одном: когда и как я вернусь домой?
19 марта
Буран прекратился только вчера. Читаю. С тех пор как уехал из дома, прошло уже больше месяца, а я до сих пор не вернулся. Нужно написать им письмо или, наконец, решиться вернуться. Думаю: зачем я здесь? Мне казалось, что если я на месяц уеду, сменю обстановку, то это пойдет мне на пользу. Я не мог продолжать жить как раньше. Это так, но чего я ждал? Не знаю. Теперь я понимаю, что, отправляясь в путь, надеялся, что за месяц все мои проблемы сами собой рассосутся и я смогу обрести прежний душевный покой. Но сейчас я вижу, что это непросто будет сделать. Снова стану беспокойным и нервным, снова мне будет тоскливо. В таком случае эта поездка все равно была полезна по двум причинам: 1) Уехав из дома, я смог посмотреть на ситуацию со стороны. Увидел, что существует и совсем другая жизнь, кроме той, что была известна мне. 2) Я смог обрести достаточно сил и спокойствия, чтобы с головой погрузиться в книги.
22 марта, вторник
Я написал домой, что приеду через месяц. Попытался объяснить, что обдумываю некоторые проекты, провожу дни, читая и размышляя, и опасаюсь, что, если вернусь домой сейчас, не смогу довести задуманное до конца. Надо написать еще отдельное письмо Перихан. Зря я не писал ей весь этот месяц. В нашей ссоре виноват я сам. Да и ссора-то была лишь предлогом, чтобы сбежать из дома. Вчера мы разговаривали об этом с Омером, и он сказал, что я прав — нужно скорее написать Перихан. Еще Омер спросил, каковы мои намерения. Я сказал, что буду работать, пока не продумаю план развития турецкой деревни. Что нужно сделать, чтобы она выбралась из нищеты?
26 марта
Написал письмо Перихан, и на душе стало спокойнее. Написал, что во всех наших размолвках был виноват я сам, что теперь понимаю, каким раздражительным, нервным и грубым я был, что совсем не думал о ней, только о себе. Попросил отнестись ко мне с пониманием и позволить остаться здесь, пока не доведу работу до конца. И вот сейчас, когда я пишу эти строки, я впервые за не знаю уж сколько времени ощущаю полное душевное спокойствие. На душе легко. В голове полная ясность — или, по крайней мере, мне так кажется. Я знаю, каким будет мое будущее. Точнее, знаю, что мое будущее — в моих руках. Только от меня самого и от того, что я буду делать, зависит, буду ли я счастлив или несчастен, буду ли наслаждаться жизнью или тосковать. Я сам хозяин своей жизни. Теперь я знаю, что был не очень-то сообразительным.
2 апреля, суббота
Сегодня солнечный день — таким же был мой первый день здесь. Омеру делать было нечего, и он попросил Хаджи поводить нас по окрестностям. Мы прошли пешком километров пять-шесть в сторону Эрзинджана, дошли до железнодорожной станции Альп. Неподалеку от станции находится имение, в котором Хаджи раньше был управляющим. Здесь живет его семья: жена, красавица дочка и старший сын. Когда-то поместье и земли вокруг него принадлежали вельможе времен Абдул-Хамида, которого султан сослал сюда на должность каймакама. После его смерти земли поделили наследники, часть продали. Хаджи служил управляющим оставшейся части, но потом уволился. В поместье гниет деревянный господский дом с удивительно тонкой и красивой резьбой. На первом этаже живет семья Хаджи.
На обратном пути мы увидели какое-то животное с большим толстым хвостом. Хаджи сказал, что это лиса. Он пытался ее подстрелить. Этот Хаджи — странный человек, я его понять пока не смог. В скором времени должно начаться строительство мостов, первые приготовления уже начаты. Омер говорит, что боится не успеть выполнить свою часть работы вовремя. Но времени у него еще много. Сейчас я чувствую приятную усталость, то и дело зеваю. Лягу-ка я спать.
8 апреля, пятница
Ходили к Рудольфу. Я сел играть с ним в шахматы и проиграл, он очень обрадовался. Потом говорили все о том же. Рудольф говорит, что очень беспокоится за наше с Омером будущее. Неужели я такой идиот?
12 апреля
Кажется, из всех моих занятий и выписок начинает вырисовываться нечто определенное. Что нужно сделать, чтобы разрешить аграрный вопрос в Турции? Я думаю, что для того, чтобы вырвать деревню из мрака средневековья, привести в нее реформы и упрочить связи между ней и городом, недостаточно того, что делалось до сих пор. Пользуясь принципом этатизма, можно достичь большего! Но для полного разрешения всех проблем недостаточно уже проведенных реформ и политики государственного планирования. Либерализм тоже не панацея. Я обдумываю другое, своеобразное, сложное решение. Записываю свои мысли, потом пытаюсь их развить. Когда мне кажется, что я натолкнулся на стоящую идею, меня охватывает восторг, я вскакиваю из-за стола и начинаю ходить по комнате, потом на ум приходит что-нибудь другое, и я еще больше запутываюсь. А тем временем в голове мелькают воспоминания. То вспомнится какой-нибудь необычный человек, с которым мне приходилось встречаться, то наша с Перихан свадьба. Я хочу довести изыскания в области аграрного вопроса до логического конца, изложить свои мысли в связном виде и дать кому-нибудь почитать. Почему бы не Исмет-паше? Я могу встретиться с ним на Хейбелиаде. Или кому-нибудь другому например Сулейману Айчелику. При этом, надо сказать, я вовсе не чувствую себя мечтателем и фантазером. Разве что утром бывает немного грустно, но и только.