…И рост этих новых явлений происходит только в те промежутки, когда перестает действовать инерция; мы знаем, собственно, только действие инерции – промежуток, когда инерции нет, по оптическим законам истории кажется нам тупиком. (В конечном счете, каждый новатор трудится для инерции, каждая революция производится для канона.) У истории же тупиков не бывает. Есть только промежутки.
«Усачева улица, на которой проживал Неменяемов, помещается в красной Москве, посередке между Упорным переулком и Укромным тупиком», – так начинается одна из частей повествования, о котором пойдет речь [Лугин, 1928b, с. 243].
Метаморфоза автора этого повествования, – сколь характерна для поколения, к которому он принадлежал, столь и, несмотря на характерность, – разительна.
Начало и расцвет литературной деятельности Александра Эммануиловича Беленсона (1890–1949) приходится на 1910-е годы. В этом контексте он известен как издатель альманаха «Стрелец», объединившего символистов и Розанова с футуристами, как автор трех сборников изящных иронических стихотворений, балансировавших на грани пародии и стилизации (первый вышел в 1914 году, последний – в 1924), а также острой театральной и литературной критики, публиковавшейся в начале 1920-х годов в газете «Жизнь искусства» [Яборова, Пирогова, 19891-
Вторая ипостась связана с адаптацией к условиям и «правилам игры» советской культуры «сталинского» периода. Начиная с 1938 года, Беленсон выступает в качестве поэта-песенника «Александра Лугина», преимущественно военно-патриотического характера («Винтовка», «Боевая пехотная», «Песня про наводчика Ибрагимова», «Капитан Гастелло», «В сердцах горит Кремлевский свет!»).
Между остро-индивидуальной поэтикой Александра Беленсона и безличным рифмоплетством «А. Лугина» – книга «Джиадэ» [Лугин, 1928b], книга с особой поэтикой и особой судьбой.
Осенью 1928 года недавно образованное издательство «Федерация» выпустило в унаследованной от писательской артели «Круг» серии «Новости русской литературы» книгу, на обложке которой значилось: Александр Лугин. Джиадэ. Роман ни о чем [Книжная летопись, 1928, с. 2890; Эльзон, 1980, с. 134; Сычева, 1995, с. 82–83]. На титульном листе название варьировалось: Александр Лугин. Джиадэ, или Трагические похождения индивидуалиста. Первый из четырех входящих в состав издания текстов дал название всей книге; он был снабжен подзаголовком: Джиадэ. Роман ни о чем (Из книги «Египетская предсказательница»)[2].
Для внимательного читателя литературы 1920-х годов заключенное в скобки указание содержит прозрачный намек на подлинное авторство: в 1922 году вышел в свет «3-й и последний» выпуск альманаха «Стрелец», в состав которого вошло нескольких страниц изысканной прозы Беленсона, озаглавленных: Египетская предсказательница (Опыт гностического повествования) [Беленсон, 1922, с. 53–60].
Итак, автор «Джиадэ» – несомненно, еще вполне Александр Беленсон, литератор, эффект которого Николай Евреинов в панегирическом предисловии сравнивал с остро-специфическим вкусом маслин: «Об А. Э. Беленсоне можно сказать то же, что о маслинах: – его или очень любят или вовсе не любят. Беленсон в искусстве – это те же маслины в гастрономии. <…> “Свое” у Беленсона в его писаниях, свое, Беленсоновское! Легкость, краткость, экивок, в соединении с значительностью подхода к теме, – все свое, Беленсоновское. Он обращается со словами, как опытный режиссер с ширмами: – они и украшают, и скрывают в то же время. <… > Его сфера – намек, полупризнанье, ироническая улыбка, недосказ, вообще, область d'inachevee.Здесь он подчас прямо-таки неподражаем» [Беленсон, 1921, с. 9, 12-1з][3]. Вместе с тем (и выходные данные книги служат тому доказательством), – уже Александр Лугин.
Этот псевдоним, насколько нам известно, впервые был использован летом 1927 года для подписи к кинорецензии в центральной газете, где об агитфильме «Неоплаченное письмо» говорилось: «Со стороны содержания дело обстоит как будто благополучно: тут и красноармейская часть, и выигрывающая 8.000 руб. облигация, дающая счастье беднякам, а богачей посрамляющая, и советская деревня, и деревенский быт. Но быт этот взят олеографично, изображаемые моменты неприятно-слащавы, и вся старательность показа бессильна убедить зрителя в том, что население советских деревень только и занято тем, что ходит на ярмарки, развлекается и сватается, да еще чудит» [Лугин, 1927].
В феврале 1928 года этим же именем Беленсон подписывает очерк о санатории «Узкое» [Лугин, 1928а]. Об эпохе и культуре, к которым принадлежал автор, здесь напоминает лишь имя Владимира Соловьева, «некогда умершего в этой самой комнате» в имении Трубецких, которое стало ныне санаторием ЦЕКУБУ [Там же, с. 17]. На страницах «Джиадэ» Соловьев появляется в качестве литературного персонажа: «… в один знойный вечер я получила записку, подписанную “Wladimir Solowiew”, автор которой сообщал, что он узнал во мне свою вечную подругу…» [Лугин, 1928b, с. 2з]. Бодряческий тон финала предвосхищает оконча-[3] тельную метаморфозу: «Однако ж машина давно подана и уже мчится по Калужскому шоссе к рабочей Москве, где и помечтать-то об отдыхе – недосуг. Прекрасный дом отдыха в “Узком”!» [Лугин, 1928а, с. 17].
Происхождение псевдонима связано с биографией писателя: эта фамилия принадлежала его второй жене, брак с которой был узаконен в 1928 году. В отличие от первой жены Беленсона, актрисы Фаины (Фанни) Александровны Глинской (1892–1970; ей посвящена книга «Джиадэ»)[4], вторая не была связана с миром литературы и искусства. Однако биографическим фактом значение псевдонима не исчерпывается.
Эпиграф, предпосланный второй главе повести «Джиадэ», таков: «…Он старался осуществить на холсте свой идеал – женщину-ангела. Лермонтов. Отрывок из начатой повести» [Лугин, 1928b, с. 15]. Таким образом, автор отсылает к незавершенной повести Лермонтова, более известной под редакторским названием «Штосс» (1841). Согласно «Лермонтовской энциклопедии», «Штосс» – «отрывок, начинающийся фразой “У графа В… был музыкальный вечер”. Это неоконч. повесть о художнике Лугине, человеке со сложным внутр. миром; он тоскует по идеалу, “фантастическую любовь” к к-рому Л. называет “самой невинной и вместе самой вредной для человека с воображением”. Олицетворение этого идеала – таинственная красавица, к-рую Лугин стремится выиграть в карты у старика-призрака. На протяжении всей повести Л. подчеркивает болезненный характер своего героя» [Найдич, 1981; курсив мой. – И. Л.]. Автор «Джиадэ» обнаруживает свое родство с романтическим безумцем из повести, построенной на игре созвучных слов и имен: карточная игра штосс, фамилия действующего лица («в Столярном переулке, у Кокушкина моста, дом титюлярного сове<тника>Штосса, квартира номер 27» [Лермонтов, 1981, с. 322]) и вопросительная конструкция с «словоерсом»: Что-с? Последний вариант поддержан пародийной советской аббревиатурой: в «Трагических похождениях индивидуалиста» упоминается «коммерческий директор-распорядитель Чтосиздата, товарищ Леон Леонтьевич Леонов, член партии коммунистов с 1904 г.» [Лугин, 1928b, с. 116].
В словарной статье о Беленсоне, преимущественно отражающей дореволюционный период, о книге «Джиадэ» говорится как о «стернианской» прозе, построенной «на цитатах, каламбурах, коллаже стилизаций и пародий» [Яборова, Пирогова, 1989]. А. В. Блюм писал о ней: «В книгу вошли 4 небольших сатирических и мистических романа (или повести), своего рода “гофманиады”, напоминающие произведения “Серапионовых братьев”, К. К. Вагинова, А. В. Чаянова <…> В них часто упоминаются и цитируются Вл. Соловьев, Шопенгауер и другие “несозвучные эпохе” авторы. Пародийно “цитируется” Троцкий <…>» [Блюм, 2003, с. 121].
В составе книги – четыре относительно самостоятельных сочинения: «Джиадэ (Роман ни о чем)», «Трагические похождения индивидуалиста», «Мимолетности» и «Сказание о птичке божьей (Два варианта)». Четыре небольшие повести объединены фигурой героя-индивидуалиста, вокруг которой организовано повествование в каждом из случаев. В «Джиадэ» этот герой носит имя Генрих, но не имеет фамилии; в «Трагических похождениях…» – это безымянный писатель Арский, в «Мимолетностях» (объем и характер которых приближаются к параметрам новеллы) – Дмитрий Неверов, в двух вариантах «Сказания…» именование также вариативно: Яков Невменяемов и Яков же Неменяемов.
Вкупе с вариативным названием книги, читающимся по-разному на обложке и на титульном листе, это позволяет увидеть четыре отдельных повести как единый текст – экспериментальный роман, трагическая суть которого при этом лишается оттенка иронии. Персонаж повести «Джиадэ», Генрих, записывает «под рубрикой “Заметы горестные сердца”»: «Каждый писатель может написать лишь одну книгу: это роман ни о чем и это роман о себе. Автобиографичность – право, которое порой бываешь обязан осуществить» [Лугин, 1928b, с. 20].
Рецензент из «Сибирских огней» писал: «И напрасно старается автор – выписками из дневников, цитатами, ссылками, фантастичностью обстановки и пр. – провести какие-то грани между собой и своими “героями”, отмежеваться от них – эти старания ему не помогают. Мысли, чувства, слова и поступки всех этих Джиадэ, Генриха, Ины, Арского, Невменяемова и др. – мысли, чувства, и слова, и поступки самого Лугина. Неудачной попыткой снять с себя ответственность является и его предупреждение, что “Джиадэ – роман ни о чем”. Это предупреждение – не что иное, как маскировка! Наоборот, книга Лугина очень определенно говорит и “кое о чем”, и “кое о ком”. Она говорит, прежде всего, о том, что автор и его “герои” являются представителями внутренней эмиграции» [Шугаев, 1929, с. 231].
Тональность упоминаний и откликов на книгу была близка к стилистике приговора: «Книжка Лугина свидетельствует о нездоровом уклоне в работе молодого издательства “Федерация”. Особый колорит придает “Джиадэ” густая струя мистицизма, которую не в состоянии замаскировать ни беззубая ирония автора, ни ультра-натуралистические “мимолетности”» [Ипполит, 1929а]. «Появление книги Лугина в наше время, конечно, скандально. “Джиадэ” будет прочитана – много – десятками квалифицированных читателей. Но непростительная издательская ошибка делает достоянием гласности литературный документ, по-новому подчеркивающий все реакционное значение всякого эстетского подхода к жизни, всякой попытки обойти острые вопросы современности» [Григорьев, 1928, с. 72]. «Из книг, доставшихся “Федерации”, достаточно указать хотя бы такой перл, как “Джиадэ” Лугина – книгу, скомпрометировавшую издательство в первые же дни. <… > Издательская машина заработала бесперебойно, но как?» [Леонтьев, 1929]. «Книжка чрезвычайно путанная, производит впечатление мистического бреда» [Книги, 1929]. «… Ведь есть же произведения (например, пресловутого А. Лугина), которые следует критиковать очень резко» [Зелинский, 1929]. «“Джиадэ” – пища и не для богов и не для простых смертных. Она найдет поклонников у литературных снобов и гурманов, которые не имеют ни настоящего, ни будущего, а довольствуются сакраментальной “египетской маркой”, заменяющей им жизнь, борьбу, творчество» [Замошкин, 1929, с. 302][5]. «Автор подмигивает и иронизирует над своими любезными героями, но кого обманут фигуры умолчания, эта маска иронии?! Если, печатая “Джиадэ” в нескольких тысячах экземплярах, Издательство "Федерация" руководилось намерениями выставить напоказ перед всем светом идейную и творческую нищету, слюнявую немощь последышей русского декаданса, то, конечно, более “доступного” образца, чем роман А. Лугина, нельзя себе и представить. Однако нам кажется, что даже предполагаемыми этим намерениями никак нельзя оправдать издания этой тусклой, бездарной, вредной пачкотни» [Ипполит, 1929b, с. 56]. «Нужно ли еще доказывать, что книга Лугина – вредная, реакционная книга? Приведенные выше выписки и ссылки говорят сами за себя» [Шугаев, 1929, с. 232]. «К группе буржуазной литературы следует отнести и другое явление истекшего года – “роман ни о чем” Александра Лугина “Джиадэ”. Здесь нововременский идеолог – Розанов – справляет тризну по самому себе. Пропитанный мистицизмом, мистической эротикой и, вместе с тем, довольно примитивным цинизмом, роман этот – кстати, далекий от талантливости – объективно рисуется как бы одним из проявлений тех переговоров, которые ведутся между остатками старой и новой буржуазии: а не слиться ли нам, не составить ли некий психоидеологический сплав из остатков разбитых жизнью мировоззрений и ублюдочных зародышей “новых” представлений о действительности?» [Ермилов, 1929, с. 55–56].
В сентябре 1929 года «Джиадэ» упомянута среди «книг, которые не следует читать» [Левицкая, 1929, с. 30][6]. Вскоре, после серии разгромных рецензий, книга попала под запрет и была изъята из торгового и библиотечного оборота [Блюм, 2003, с. 121].
При всей литературной изощренности текста Беленсона-Лугина, насыщенного реминисценциями из классической и современной литературы, семантизация имен – топонимов и антропонимов – доведена до предельной наглядности, едва ли не до схематизма. Так, героиня второй части «Трагических похождений индивидуалиста», «Блаженная исповедь, или Испытание верой (Эмоциональное удобочитаемое)», носит имя Вера, которое обыгрывается в первых же «тактах» повествования: «В Смольном среди примерных и озорных институток воспиталась и развилась Вера. Однажды Смольный Веру утратил. И еще иное произошло: Веру, кровно со Смольным связанную, жизнь резко отделила, отгородила от него; так распорядилась жизнь, что прежняя связь была разрушена, и оказалось, что закон Смольного, который был и законом Веры, перестал быть ее законом. С этих пор вся жизнь Веры стала иной, новой, а сама Вера, оставаясь собой, также стала новой, иной. <…> Такой именно двузаконной была новая жизнь Веры, определявшаяся двумя состояниями – движением и покоем, причем лишь первое дано было выражать Вере» [Лугин, 1928, с. 133–134]. «Двузаконность» Веры (веры) не только выражает идею двоеверия, но и выступает генератором текстопорождения: «– Но, Вера, любовь моя! <…> – Лукавая улыбка: “Разве на каламбуре, на игре верой можно построить роман?”» [Лугин, 1928b, с. 139–140].
Герой следующего текстового блока, небольшой повести или новеллы «Мимолетное», носит имя Дмитрий Неверов и проживает в Москве на Шоссе энтузиастов [Там же, с. 176].
О бытийном статусе героини, давшей книге имя, говорится словами, перекликающимися с лермонтовским эпиграфом: «Джиадэ не была ангелом, вопреки уверениям влюбленного в нее Генриха, но она и не была женщиной…» [Лугин, 1928b, с. 15]. «Джиадэ не имеет начала. Джиадэ е с т ь, иными словами, она никогда не была, из чего, разумеется, не следует заключать, будто ее никогда и не было» [Там же, с. 69].
В четырех повествованиях, как в гоголевском «Миргороде», в четырех разных «регистрах» – от высокой романтической иронии до грубо-цинического гротеска – проигрывается тема «пребывания в лимбе», в зоне причастности, но и неполной принадлежности разным сферам бытия, эпохам, странам и народам, – даже городам.
Крупные блоки повествования снабжены указаниями на место и время создания:
1. Джиадэ (Роман ни о чем) <Ленинград. Апрель 1921 г.>
2. Трагические похождения индивидуалиста
a) Неистовый сценарист, или Испытание луной <Ленинград. Апрель 1924 г>
b) Блаженная исповедь, или Испытание верой <Ленинград. Май 1924 г.>
3. Мимолетности <Москва. Январь 1928 г.>
4. Сказание о птичке божьей (два варианта)
a) Первый вариант. Испытание ничем <Ленинград. Июнь 1924 г.>
b) Послесловие <Москва. Февраль 1926 г.>
c) Второй вариант. Собственно сказание о птичке божьей <Москва. Январь 1928 г>
Линейность хронологии нарушена лишь единожды («Мимолетное» опережает первый вариант «Сказания…» и «Послесловие», хотя датировано, как и второй вариант, январем 1928 года). Локализация автора приурочена к двум городам, двум традиционным топосам русской литературы, Москве и Петербургу, называемому по-новому, «по-советски»: Ленинград. Город, основанный Петром Великим, был переименован лишь в январе 1924 года, и указание на время и место создания первой из повестей («Ленинград. Апрель 1921 г.»), таким образом, сродни «Мартобря 86 числа. Между днем и ночью», «Мадрид. Февруарий тридцатый» и «Январь того же года, случившийся после февраля»[7].
С меной имени связана одна из самых опасных политических острот в книге: «Между тем гости понемногу расходились. В окнах стояла белая петербургская ночь. Кажется, это было единственное белое, что еще смело не таиться в красном городе Ленина, что еще не догадались или не успели переименовать» [Лугин, 1928b, с. 97].
Еще в 1922 году в статье «Ангелы, люди, вещи» Беленсон писал: «Никаким завоеваниям техники не обогнать “Шинель”, “Братьев Карамазовых”, “Анну Каренину”. Пушкин способен стариться лишь в представлении кретина» [Abbe, 1922].
Начало этой статьи перекликается с началом тыняновского «Промежутка» (1924)[8]: «Полоса изобретений в поэзии очевидно заканчивается. Очень уж много наизобретали. Нужен длительный, может быть, период, чтоб наскоро изобретенное упорядочить, усовершенствовать, приспособить. <…> В ином положении у нас художественная проза. В этой области полоса изобретений еще и не начиналась. Все, что нам упорно подносится как образец нового, на самом деле есть лишь дурно понятное и исковерканное старое» [Там же].
«Программная» часть статьи Беленсона-Аbbе с небольшими изменениями вошла в текст «Джиадэ» Беленсона-Лугина, но приписана перу персонажа: “В одной из многочисленных тетрадей Генриха под рубрикой “Наблюдения холодного ума” значилось несколько в разное время сделанных записей: “Новая проза отметет вещи с большой буквы, а заодно и ребяческое желание равнять искусство по радио, пару и электронам, ибо человеку всё было известно о полете до изобретения летательных машин. Новой прозе не нужна будет и внешняя словесная фантастика. Она покажет фантастичность человека, сидящего у себя дома на стуле. <…>”» [Лугин, 1928b, с. 9–10].
Последняя из повестей является практическим воплощением этой программы. «Первый вариант» «Сказания о птичке божьей» начинается игрой паронимами (приватно – превратно) и многозначностью слова (сидеть на стуле – сидеть в тюрьме), а также с парадокса, инвертирующего датировку первой из повестей (Ленинград, 1921)[9]:
«В лето такого-то года, а коли на точность пошло, то такого-то числа такого-то месяца в городе Санкт-Петербурге в Улице красных зорь сидел приватно у себя дома на стуле Невменяемов. То, что сидел он, еще не удивительно: многие, очень многие сидели превратно в это самое время, а удивителен стул.
Старинный Александровской эпохи, недавно реставрированный и заново отполированный стул этот, на котором сидел Невменяемов, был настоящего красного дерева и, по некоторым признакам, даже жакоб.
Красное дерево, как известно, редкое дерево, не ровня деревьям других классов, например, белому дереву или кактусу, однако для экспорта за границу оно по некоторым щекотливым обстоятельствам непригодно» [Лугин, 1928b, с. 185][10].
Фантастичность состоит не только в том, что Невменяемов сидит «у себя дома на стуле» (а не в тюрьме): физически сидя на стуле, экзистенциально (и на уровне расхожей политической риторики) он, как и автор, сидит между двух стульев. В «Пятнадцатом эпизоде» над свежей могилой Невменяемова его сослуживец, резонер и «бывший лицеист» Философемин, «в юности весьма владевший и даром и дарами речи» произносит «несколько юбилейных слов», где двусмысленность положения постулирована «от противного»: «История реэволюции российской общественности отметит, что и ты применительно к обстоятельствам сиживал на пресловутом стуле красного дерева жакоб, представляющем ныне и присно колоссальную музейную ценность, но стул сей под твоим мужественным седалищем никогда не был двуличным и лицемерным в отношении двух стульев, между которых иные принципиально примазываются» [Там же, с. 202–203].
Вариативна и раздвоена не только фамилия персонажа: Невменяемов в первых 12-и эпизодах «Первого варианта» живет в Ленинграде, далее, как и его «двойник» Неменяемов из «Второго варианта» – в Москве.
В «ценнейшей рукописи» покойного Невменяемова, «сыскавшейся» у автора, говорится: «События алогичны, хотя последовательны вне пространства и времени, обремененного вещественностью координат» [Там же, с. 209].
Литературный эксперимент (с сюжетом, местом и временем «сказания»-повествования) скрывает, однако, образ тотальной «пограничности» быта и реальности советских двадцатых – растянувшегося на десятилетие послереволюционного мартобря11.
На Духов День Невменяемов, «с утра, встав пораньше», «пошел не на службу, а в церковь, в храм св. Архидиакона Евпла, что на Мясницкой, коли не срыт еще, насупротив Армяногрегорианского переулка» [Лугин, 1928b, с. 200]. Во время написания повести (1924) он еще не был «срыт» властью. Однако ко времени выхода книги (1928) этого храма не существовало: он был уничтожен в 1926 году. «На службе ему поставили на вид <.. > говорят: “Манкировать стали, на службу не ходите”, а он: “Нет, хожу – всю как есть службу выстоял”» [Там же].
Вернемся, однако, к адресу героя: «Усачева улица, на которой проживал Неменяемов, помещается в красной Москве, посередке между Упорным переулком и Укромным тупиком» [Лугин, 1928b, с. 243]. После истории персонажа по фамилии Невменяемов, прошедшего в первой части полный сюжетный цикл, он прочитывается как метафора, полузашифрованная в этимонах антропонимов и подлинных московских урбанонимов. «Грубая» расшифровка могла бы быть примерно такой: безумный индивидуалист (Невменяемов) сохраняет свою сущность в неизменности (Неменяемов), она проявляет исключительное упорство и оказывается способной найти для себя укромный уголок.
Усачева улица в Хамовниках (именно так, а не улица имени Усачева) получила название в XIX веке по имени жившего здесь купца С. И. Усачева. «Адрес» Неменяемова находится в противоречии с реальной топографией Москвы, но обретает художественный смысл в системе язы-[11] ковых, а не эмпирических («вещественных») координат. Алфавитный порядок, отраженный в справочных изданиях, реверсирует и расширяет последовательность упоминания в тексте: Укромный тупик (б. 2-й Покровский тупик; упразднен уже в 1980-е годы), Уланский переулок, Ульяновская ул. (б. Николоямская), Упорный переулок (б. Меняевский, затем Мараевский), Усачева улица [Вся Москва, 1927, с. 141].
В исключительно изощренной словесной вязи повести название улицы включается в развертывание семантического и эстетического потенциала, заключенного в эпиграфе («motto конструкции»), взятом из текста стихотворения Г. Р. Державина «Аристиппова баня» (1811): «И смерть как гостью ожидает, / Крутя задумавшись усы» [Лугин, 1928В, с. 225]. Усы контекстуально связываются со смертью (поэтому укромное место и оказывается тупиком: «Пожалте бриться!» [Там же, с. 227]): «Смерть работает сдельно во французской на паях парикмахерской “Жан-Жак” парикмахерским подмастерьем. <…> Она ж идет вечерком в ближайшую пивнушку с концертным отделением и там за столиком перелистывает красную книжищу “Вся Москва на 1928 г.”. Перво-наперво смотрит наименования на “у”, кому бы визит нанести: Усагин, Усаковский, Усанов, Усатов, Усатов-Мусатов.
– Вишь ты, – говорит подмастерье, – мало тебе того, что Усатов, – еще и Мусатова приклеил. Путаники, евразийцы! – Он продолжает: – Усачов, Усватова, Усевич, Усенко, Усикова, Усит, Усков, Усманов, Усов, Усолов, Усольцев, Усольцева-Веселаго. Туда ж затесалась, ехидная, видно, бабеночка. Господи, до чего же их все-таки много, чертей полуусатых! – вздыхает смерть и кричит истошным голосом: – Человек услужающий, еще кружку пива, да поживей!
Засим, не попав в переполненный смертниками автобус, плетется он домой, бормоча: “Всё – суета сует. Надоело. Устал”. И в душе его продолжается гнусное-прегнусное дребезжанье» [Там же, с. 245–246][12].
После разгромных рецензий начала 1929 года о «Джиадэ» почти не вспоминают. Лишь в 1933 году в очерке с характерным названием «Последние тучи рассеянной бури» из книги, посвященной «религиозным влияниям в русской литературе», о Лугине было сказано: «Он делает все возможное, чтобы запутать читателя, сбить его с толку и под шумок напичкать разными мистическими бреднями, которые у него разбросаны по всему роману. <…> Одним словом, “неэвклидова относительность беспамятства и раздвоенностей, поражающих воображение” и, под сурдинку, настраивающих читателя на мистический лад – таков роман Лугина» [Медынский, 1933, с. 234–235]. Три года спустя критик Селивановский вспоминает о второй книге стихов Беленсона и – вне прямой связи с «Джиадэ» – раскрывает псевдоним: «Вот книжка Александра Беленсона-Лугина “Врата тесные” (Петербург, 1922), Беленсона, который некогда издавал желтый альманах “Стрелец”, а теперь, в начале нэпа, стал сочинять такие политически прозрачные стишонки <…>» [Селивановский, 1936, с. 155; далее цитируется стихотворение «Я не певец пустых полей…»].
В мире неофициальной культуры память о книге со странным названием, тем не менее, жила. В 1958 году она неожиданно упомянута (хоть и названа «одним декадентским романом») в одной из сносок в книге выдающегося пианиста Г. М. Когана [1958, с. 32]. Знают ее и персонажи написанной в 1976 году (и изданной впервые в Лондоне в 1992-м) повести А. Г. Наймана [2004, с. 121].
Избавление от «бациллы индивидуальной, зловреднейшей» [Лугин, 1928b, с. 252], хоть и сохранило Беленсону жизнь, не спасло его от душевной катастрофы: автор книги стихов «Безумия» (1924), романа «Джиадэ» (1928) и сочинитель слов для «Марша чекистов» и «Песни о маршале Берия» (1945) умер 9 апреля 1949 года в одной из московских психиатрических клиник.
О характере его болезни известно немногое; известно, в частности, что он страдал от «музыкальных галлюцинаций», слышал звуки рояля из-под кровати.
Тексту «гностического повествования» «Египетская предсказательница» предшествовало: «Посвящается сестре моей Елизавете» [Беленсон, 1921, с. 54]. Сестра писателя, Елизавета Эммануиловна Беленсон (1887 –?) покинула Россию в 1919 году, публиковалась под своим именем и под псевдонимом Эли Эльсон в редактируемом Бердяевым журнале «Путь».
Позволим себе закончить статью, одна из задач которой – привлечь внимание к «выпавшей» из видимой истории литературы талантливой книге и трагической судьбе ее автора, отрывком из статьи, написанной его сестрой в 1926 году, во время промежутка между поэтическими безумиями брата (1924) и выходом в свет написанного им романа ни о чем (1928): «Не только на пути в Дамаск являет Господь себя человеку. И в стенах желтого дома таятся благостные ясли Вифлеемские. В терновом пламени постигает больная душа божественный закон, дабы, по избавлении своем, преклониться перед чудом небесной любви. Быть может, в этом и заключается метафизический смысл подобного заболевания. Его религиозный смысл – в искупительном страдании. Проходя через все круги ада, душа кровью своей платит дань за грехи прошлого и за милость в будущем» [Эльсон, 1926, с. 137].
Литература
Беленсон А. Искусственная жизнь / вступ. статья Н. Н. Евреинова; обложка и 13 рисунков Юрия Анненкова; марка Давида Бурлюка. Пб.: [Стрелец], 1921.
Беленсон А. Египетская предсказательница (Опыт гностического повествования) // Стрелец: Сборник 3-й и последний / под ред. А. Беленсона; рис. в тексте Ю. Анненкова; марка Д. Бурлюка. СПб. [Пг.: Стрелец], 1922. С. 53–60.
Беленсон А. Э. Голубые панталоны. Рудня-Смоленск: «Мнемозина», 2010.
Блюм А. В. Запрещенные книги русских писателей и литературоведов. 1917–1991. Индекс советской цензуры с комментариями. СПб.: Санкт-Петербургский гос. университет культуры и искусств, 2003.
Волошин M. A. Собр. соч. Т. 1: Стихотворения и поэмы 1899–1926 / сост. и подгот. текста В. П. Купченко, А. В. Лаврова. М.: Эллис Лак, 2000.
Вся Москва: Адресная и справочная книга на 1927 год; с приложением нового плана г. Москвы. М.: Издательство Московского Коммунального Хозяйства, 1927.
Григорьев Я. Об эстетском течении в современной литературе (По поводу книг: Эльза Триоле – «Защитный цвет», А. Лугин – «Джиадэ» и др.) // На литературном посту. 1928. № 22, ноябрь. С. 70–72.
Ермилов В. Буржуазная и попутническая литература // Ежегодник литературы и искусства на 1929 год. М.: Издательство Комакадемии, 1929. С. 48–81.
Замошкин И. [Рец. на: Лугин А. Джиадэ: Роман ни о чем.] // Новый мир. 1929. Кн. 1. С. 301–302.
Зелинский К. О критическом положении критики (II) // Литературная газета. 1929. № 8, 10 июня. С. 2.
Ипполит И. [Ситковский И. К.] (а) [Рец. на: ] Александр Лугин. Джиадэ или трагические похождения индивидуалиста. Федерация. 1928 г. 254 стр. Ц. 1 р. 75 к. Тир. 4.000. //Правда. 1929. № 5 (4139), 6 янв. С. 5.
Ипполит И. [Ситковский И. К.] (b) Духовные предки и богемные потомки // Книга и революция. 1929. № 2. С. 56.
Книги, не рекомендованные для массовых библиотек [Без подписи] // Красный библиотекарь. 1929. № 1. С. 83.
Коган Г. М. У врат мастерства: Психологические предпосылки успешной пианистической работы. М.: Советский композитор, 1958.
Левицкая Е. О книгах, которые не следует читать // Книга и революция. 1929. № 9, 5 мая. С. 29–31.
Леонтьев Б. Новый дом на старом болоте (Об издательстве «Федерация») // Литературная газета. 1929. № 24, 30 сент. С. 2.
Лермонтов М. Ю. Собр. соч.: В 4 т. Т. 4. Проза. Письма / изд. 2-е, испр. и доп. Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1981.
Лугин А. Новые кинокартины [Рец. на фильмы «Неоплаченное письмо» (Межрабпом-Русь, 1927) и «Тарас Трясило» (ВУФКУ 1926)] //Известия. 1927. № 171 (3105), 29 июля. С. 5.
Лугин А. (а) Республика Санузия: Очерк //Красная нива. 1928. № 9, 26 февр. [С. 16–17].
Лугин А. (b) Джиадэ, или Трагические похождения индивидуалиста: Роман ни о чем. М.: Издательство «Федерация», артель писателей «Круг», 1928.
Мацуее Н. И. Художественная литература русская и переводная. 19281932 гг. Указатель статей, рецензий и аннотаций. М.: Гослитиздат, 1936.
Медынский Г. А. Религиозные влияния в русской литературе: Очерки из истории русской художественной литературы XIX и XX вв. М.: Государсттвенное антирелигиозное издательство, 1933.
Найдич Э. Э. «<Штосс>» // Лермонтовская энциклопедия. М.: Советская Энциклопедия, 1981. С. 627.
Найман А. Г. Месяц в глухом месте // Вестник Европы. 2004. № 11. С. 99–121.
Ольховый Б. О попутничестве и попутчиках // Печать и революция. 1929. № 6. С. 3–22.
Парнис А. Е, Тименчик Р. Д. Программы «Бродячей собаки» // Памятники культуры. Новые открытия. Письменность. Искусство. Археология: Ежегодник. 1983. Л.: Наука, 1985. С. 160–257.
Пильняк Б. Письмо в редакцию // Литературная газета. 1929. № 20, 2 сент. С. 1.
Селивановский А. П. Очерки по истории русской советской поэзии. М.: ГИХЛ, 1936.
Сычева О. В. Из истории деятельности издательства «Федерация» (По материалам РГАЛИ) // Современные проблемы книгоиздательства, книжной торговли и пропаганды книги: Межведомственный сб. научн. трудов. Вып. 10 / отв. ред. А. А. Гречихин. М.: Издательство МГАП «Мир книги», 1995. С. 82–91.
Тальников Д. [Шпитальников Л. Д.] Литературные заметки // Красная Новь. 1929. № 2. С. 190–199.
Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М.: Наука, 1977.
Шкловский В. Рыбу ножом // Жизнь искусства. 1921. № 780–785, 19–24 июля. С. 2.
Шугаев А. Замаскированное издевательство // Сибирские огни. 1929. Кн. 2 (март-апрель). С. 231–232.
Эльзон М. Д. Издательство «Федерация» // Книга: Исследования и материалы. Сб. 40. М.: Всесоюзная Книжная палата, 1980. С. 133–151.
Эльсон Э. [Беленсон Е. Э.] Безумие и вера // Путь: Орган русской религиозной мысли. 1926. № 2, янв. Париж. С. 137–138.
Яборова Е., Пирогова А. Беленсон (Бейленсон) Александр Эммануилович // Русские писатели. 1800–1917. Биографический словарь. Т. 1. А – Г. М.: Советская энциклопедия, 1989. С. 205.
Abbe [Беленсон А. Э.] Ангелы, люди, вещи // Жизнь искусства. 1922. № 49 (872), 12 дек. С. 3.