— Товарищ Хиггинс,— сказал кандидат,— а что, если мы сбежим, а?
Джимми уставился на него в изумлении.
— Как сбежим?
— Возьмем и сбежим — от комиссии, от митинга, вообще от всего.— И затем, увидев растерянное выражение на лице собеседника, прибавил:—Другими словами, давайте погуляем за городом.
— Что?!
— Природу я вижу, только когда еду в поезде — через окно. Иной раз месяцами не дышишь воздухом. А ведь я вырос в деревне. Вы — нет?
— Где только я не рос! — ответил Джимми.
Они поднялись, заплатили хозяину «буфетерии» по десять центов. Джимми, не устояв перед искушением, представил ему своего героя, чтобы доказать благочестивому католику, что кандидат социалистической партии отнюдь не похож на дьявола и у него нет даже рожек на лбу. Впрочем, кандидат привык, что его представляют именно из таких соображений. Он тут же произнес несколько теплых, непринужденных слов — наверное, уже в десятитысячный раз. Кончилось тем, что благочестивый католик обещал прийти вечером на митинг.
Они вышли из кафе и, чтобы не встретиться с кем-нибудь из членов комиссии, свернули с центральной улицы в переулок. Джимми повел своего героя по какой-то уличке, затем вдоль длинного заводского забора и дальше за Трансатлантическую железную дорогу, мимо фабрики ковров — огромного, четырехэтажного кирпичного здания. Потянулись деревянные лачуги, да и тех становилось все меньше,— начали попадаться пустыри с грудами золы тут и там, и, наконец, пошли фермы.
Ноги у кандидата были длинные, а у Джимми, увы, намного короче, так что ему приходилось чуть ли не бежать. Солнце палило нещадно, и воротничок у кандидата взмок от пота, стекавшего из-под соломенной шляпы. Он снял пиджак, перекинул его через руку и зашагал еще быстрее. Джимми шел рядом, не решаясь заговорить: он чувствовал, что кандидат весь ушел в нерадостные думы о мировом бедствии, о миллионах молодых людей, шагающих навстречу верной гибели. На плакатах, которые Джимми раздавал в Лисвилле, были приведены две строчки из стихотворения о кандидате, написанного любимым американским поэтом:
Отныне и до часа божьего суда Не будет биться горячее сердце!
Так шагали они, наверно, около часа, и, наконец, началась настоящая деревня. Подошли к мосту через Ли; спутник Джимми остановился и стал смотреть вниз — на воду, а потом вдаль — куда, извиваясь, уходила река между зелеными шпалерами деревьев, на пастбища и пасущийся скот.
— Здорово, а? — сказал он.— Давайте спустимся вниз.
Они перелезли через забор и прошли немного берегом вдоль излучины, в сторону от дороги, пока она, наконец, не скрылась совсем из виду; выбрали место на отлогом берегу, уселись, отерли пот. Сидели, смотрели на воду. Впрочем, нельзя сказать, чтобы она отличалась кристальной чистотой,— когда на реке через каждые десять миль стоит город с множеством фабрик, спускающих в нее отходы, подобное чудо не под силу даже природе-целительнице. Но река должна быть уж совсем грязной, чтобы не манить к себе в самый разгар лета, да еще когда пройдешь четыре мили. И кандидат спросил с озорным видом:
— Товарищ Хиггинс, купались вы когда-нибудь в таких вот лужах?
— Еще бы! — сказал Джимми.
— А где?
— Да везде... Я лет десять, до самой женитьбы, много шатался по дорогам.
— В таком случае,— сказал кандидат, продолжая улыбаться,— как насчет того, чтобы?...
— Идет!
Джимми был вне себя от благоговейного восторга: какая невероятная игра случая — настоящая дружба с героем всех его мечтаний! Раньше Джимми представлял себе этого человека неким бесплотным разумом, источником пролетарского вдохновения, каким-то сверхъестественным существом, которое появляется то там, то здесь и с ораторской трибуны потрясает тысячные толпы. И вдруг оказалось, что этот самый человек может весело плескаться в прохладной воде, словно мальчишка, прогулявший школу. Близкое знакомство, как говорит пословица, влечет за собой презрение, но у Джимми, наоборот, это близкое знакомство вызвало беспредельный восторг.
V
Обратно в город шли уже медленнее. Кандидат стал расспрашивать Джимми о его жизни, и Джимми рассказал свою биографию социалиста — не лидера, не «интеллигента», а простого, рядового члена партии. Отец Джимми был рабочий, лишившийся места; он умер еще до того, как Джимми появился на свет; мать умерла три года спустя — Джимми ее совсем не помнит. Не помнит он, и на каком языке говорили у них в доме, ни одного слова не удержалось у него в памяти. Городские власти взяли его под опеку и отдали на воспитание негритянке, у которой и так уже было на руках восемь несчастных, умирающих от голода детей. Кормила она их одной кашей на воде, и даже зимой они спали без одеяла. Трудно, конечно, поверить...
— Я знаю Америку,— заметил кандидат.
Девяти лет Джимми был отдан на хлеба к пильщику. Тот заставлял его работать по шестнадцати часов в сутки, да еще колотил впридачу; Джимми удрал от него и лет десять жил беспризорным в разных городах или бродяжничал по дорогам. Работа^ одно время в гараже, он научился немного обращению с машинами и, когда появился спрос на рабочие руки, получил место на заводе «Эмпайр». Потом он женился и навсегда осел в Лисвилле; с женой своей он встретился в доме терпимости. Она хотела покончить со своей прежней жизнью,— и они решили попытать счастья вместе.
— Я не всем рассказываю об этом,— сказал Джимми.— Не всякий, знаете ли, поймет. Но вы — другое дело.
— Спасибо.— Кандидат положил руку на плечо Джимми.— Ну, а как вы стали социалистом?
Оказалось — очень просто. На заводе работал один парень, который вечно «жевал одну и ту же жвачку». Джимми подтрунивал над ним — жизнь научила его относиться к людям подозрительно: он считал, что рабочий, занимающийся политикой, просто-напросто метит на то, чтобы самому носить белый воротничок и жить за счет других. Но парень не унимался; и вот однажды Джимми несколько месяцев просидел без работы, и семья стала голодать. Времени поразмыслить обо всем было у него достаточно, да и желания тоже. А тут еще этот самый парень зашел к нему со своими газетами. Джимми прочел, и вдруг его осенило: ведь правильно — борьба его товарищей-рабочих и положит конец их бедам.
— Давно это было? — спросил кандидат.
— Три года назад.
— И вы все так же... полны энтузиазма?
— Глубокая серьезность, прозвучавшая в тоне вопроса, изумила Джимми. Конечно, отвечал он, уж такой он человек: что бы там ни случилось, он все равно будет бороться за освобождение рабочих. Сам он, быть может, и не увидит наступления нового дня, но зато дети увидят. А ради детей он готов работать как черт.
Они уже шли по городу. Кандидат взял Джимми за локоть, стиснул его по-дружески.
— Товарищ Хиггинс, позвольте сказать вам, что эта наша маленькая прогулка принесла мне огромнейшую пользу и я вам очень благодарен.
— Мне? — изумился Джимми.
— Да, вам. Вы вселили в меня надежду и мужество — и как раз в такой момент, когда я был близок к отчаянию, понимаете? Приехал я утром и хотел вздремнуть хоть немного в гостинице — я не спал всю ночь. И не мог — от ужаса перед тем, что происходит. Написал с десяток телеграмм и пошел их отправить. И вдруг мне стало страшно вернуться в номер — вернуться и весь день пролежать без сна. Но теперь — теперь мне снова ясно: наше дело пустило глубокие корни в сердце народа.
Джимми так и затрепетал от волнения и смог только произнести:
— Я б хотел, чтобы так было каждое воскресенье.
— Я — тоже,— сказал кандидат.
VI
Они вышли на Мейн-стрит; неподалеку от них, запрудив весь тротуар и часть мостовой, стояла толпа.
— Что там такое? — спросил кандидат.
Джимми объяснил: здесь редакция «Геральда» — верно, какие-нибудь новости.
Кандидат прибавил шагу, и Джимми умолк — он почувствовал, что тяжелое бремя мирового бедствия вновь легло на плечи его великого друга. Они подошли вплотную к толпе. На стене висел бюллетень, но они находились еще слишком далеко, чтобы разобрать написанное.
— Что там такое? Что случилось? — спрашивали они стоявших рядом.
— Немцы собираются вступить в Бельгию. В Германии расстреляли социалистов.
— Что-о-о?—Рука кандидата стиснула плечо Джимми.
— Так написано.
— Боже мой! — Кандидат стал протискиваться сквозь толпу к бюллетеню, Джимми за ним. Бюллетень — несколько написанных на машинке слов — лаконично сообщал о том, что свыше ста виднейших германских социалистов казнены за попытку помешать мобилизации. Джимми и кандидат стояли, бессмысленно уставившись на бумагу, пока их не оттеснили. Выбравшись из толпы, они снова остановились: кандидат смотрел куда-то в пространство, а Джимми — на кандидата; и оба молчали.
Известие потрясло их так, словно дело шло о членах лисвиллской организации. И такое глубокое страдание было написано на лице кандидата, что Джимми принялся подыскивать слова утешения.
— Во всяком случае они сделали все, что могли,— сказал он тихо.
— Они герои! Они сделали навеки священным само слово «социалист»! — вдруг начал кандидат и пошел и пошел, словно говорил речь: вот что значит привычка всей жизни! — Их имена будут стоять первыми в почетном списке человечества. Что бы теперь ни случилось, товарищ Хиггинс, наше движение доказало кровью свою правоту. Будущее станет иным благодаря этому событию.
И он зашагал по улице, разговаривая скорее сам с собою, чем с Джимми. Он парил на крыльях своей мечты. А спутник его слушал в упоении, забыв про все на свете. Впоследствии Джимми вспоминал эту сцену как самое удивительное, необыкновенное событие в своей жизни и рассказывал о нем — одному раньше, другому позже,— но так или иначе непременно каждому знакомому социалисту.
Наконец, кандидат остановился
— Товарищ Хиггинс,— сказал он,— я пойду в гостиницу. Нужно дать еще несколько телеграмм. Вы объясните комиссии, что мне ни с кем не хотелось бы видеться до начала митинга. А дорогу я и сам найду.