Я его встретил прямым. Он поплыл. Я обработал его корпус – он отвалился на канаты и сполз на пол.
Мне не хотелось отправлять его в лечебницу, и, когда он поднялся, я вложил ему всю серию в перчатки.
И храни его господь: прогремел гонг.
Сонни – равный среди равных, но все-таки и здесь к нему относятся презрительно.
Неграм всегда сначала обрубят корни, а потом, когда они приживутся на чужой земле и хватят лишку солнца, напоминают, что вы, мол, парни, не отсюда. Талантливых, мол, много, но где ваши корни?
Я равнодушен к этим проблемам и раньше просто никогда о них не думал. Но ведь и я теперь на вопрос «Кто вы – русский?» – переминаюсь с ноги на ногу.
До смерти отца, до всей этой странной кутерьмы вокруг, я не задумывался над тем, что я русский, что русский – это не англосакс, что это что-то «не совсем то»…
Сейчас самое желанное для меня – ночь. Сон – это мой просвет, прорыв из дневного бреда.
А может, у меня до предела уплотнен день и поэтому слишком спрессованы ночные просветы?..
Идет Д., нужно кончать писать… Мне что-то не нравится навязывание дружбы с итальяшкой…
10 августа
…Оказывается, я лучше всех работаю с пластмассовой головой.
…Манекен подключен к электрическому сигнальному щиту. Ты стоишь против него: он твой враг. Бери палку. Удар! Голова упала на грудь: четверка.
После удара голова запрокинута: зажглась красная лампочка – пятерка.
Удар в переносицу – резко, ребром ладони (я уже набил себе ороговевший бугор на ладони не хуже, чем у Ч.).
Точный удар – и голова куклы безжизненно свесилась. Красный свет – пятерка.
Нужно бить не только точно, но и резко.
Не просто резко, но и мгновенно. Дадли сказал:
– В вас есть и сила, и злость, Джин. Меньше раздумывайте.
И еще он сказал как-то:
– Ведите себя как в Си-130 перед прыжком. Все, что было, – позади. Подойди к люку и войди в ночь как нож в масло… Думать нужно только о том, где и как провести отпуск.
Итак, о Дадли
Мы с Сонни работали карате. Я сделал неудачный финт, и он выбросил меня за мат.
Но и Сонни попался на разрыв. Я чувствовал, что ему больно. У него от боли взмокла шея, но он все же переборол боль. Так бывает, когда сумеешь отстраниться и сконцентрироваться в одной точке.
Сонни вырвал руку из тисков, бросился мне под ноги, и в неожиданном захвате, растянув мне мышцу правой руки, применил клинч и начал ломать мне шею в ординарном нельсоне. Силы покидали меня. Дважды в моих глазах гас свет, словно кто-то под прессом отделял мою сетчатку. Затем он легко перевернул меня, прижал лопатками к мату и вдруг отпустил.
– Ты его не дожал, – сказал Дадли. Я услышал это откуда-то словно из-под воды. – Отпустил?
– Нет, сэр.
– Что нет?
– Я его положил на лопатки, сэр.
– Почему ты его перевернул?
– Я хотел зафиксировать победу, сэр, – спокойно ответил Сонни.
– Принеси-ка два кирпича, черномазый.
Сонни не двинулся с места.
– Ты меня слышишь?
Сонни поднялся с мата. Поднялся и я. Встал со стула Дадли.
– Принеси-ка два кирпича, – повторил приказание Дадли.
Сонни вышел из тренировочного зала.
– Простите, сэр, – вежливо обратился я к Дадли. – Вам действительно хотелось, чтобы он сломал мне шею?
Дадли сразу не отреагировал. Он велел мне встать в строй и только потом заметил, что я за последнее время излишне оживился.
– Что ж, – не удержался я. – Мы обмялись и уже не те, которым когда-то швыряли в лицо «фетигз» на номер больше и чуть ли не на физиономиях мазали несмывающейся краской наши номера.
– В этом вовсе не ваша заслуга, – сказал Дадли. В дверях появился Сонни с двумя кирпичами в руках
– Положи их на подоконник один на другой.
Сонни положил.
– Ударь!
Он изо всех сил ударил по кирпичам ребром ладони.
– Вот какая у тебя клешня! – сказал Дадли. Кирпичи развалились на множество кусков и осколков.
– А на твоем месте, – сказал он мне, – я был бы оскорблен снисхождением.
11 августа
У нас пехоту называют «прямой ногой»… Мы-то, мол, рождены для прыжков с парашютом. Приземляемся – пружиним. Идем по дну в аквалангах – пружиним. Ходим по земле, оттопырив губы перед пехтурой, – тоже вроде пружиним…
Наш центр, куда сходятся все нити спецслужб, называется «Смоук-Бом-Хил» – гора дымовых бомб. Но мы их не возим, не летаем с ними, не стережем их. Мы сами бомбы.
Сегодня был наш пятый прыжок. Высота 1200 футов – теперь пройденный этап. В третий раз шел за мной к люку Доминико. Он ведет себя престранно; то слишком предупредителен, то сквозь зубы отвечает на любой вопрос. Я спросил его как-то:
– Что с тобой, Дуче?
Он ответил:
– Для кого Дуче, а для кого Доминико. – И тут же спохватился: – Слишком долго, – говорит, – ко мне карта не идет. – Это было сказано на картежном слэнге.
Сегодня нам прикололи на грудь серебряные крылья. Ч. поздравил меня. Но я его ненавижу.
15 августа
Вчера были затяжные прыжки с парашютом.
Я прыгал вслед за Кэном.
Кэн впервые был разговорчив. Он обещал заняться со мной японским карате, чтобы в самом начале боя научиться по-настоящему «укорачивать руки» противника.
– И орудовать ножом научу, – пообещал Кэн. – Нож лучше «кольта». Я бросаю его без ошибки на сорок пять метров. А вечером, если уметь хорошо бросать «спринг-найф», можно свести счеты с кем угодно. Кстати, Дуче здорово бросает ножи, – заметил ни с того ни с сего Кэн.
В Си-119 Кэн отказался от жвачки и долго сидел без движения, застывший как мумия. Я впервые заметил, что на его лице ни единой морщинки. Скулы его жестко обтянуты кожей, а глаза были полуприкрыты.
– У тебя есть жена, дети? – спросил он вдруг.
– Нет.
– И у меня нет. Так проще.
– Кэн Эгава! – скомандовал джамп-мастер. Кэн, не оборачиваясь, пошел к люку. Нам дается четыре команды:
– Приготовиться!
– Зацепиться (За центральный фал.)
– Встать у люка!
– Гоу! (Пошел!)
На этот раз был особенный прыжок. Без второй команды. Затяжной. Кэн был у меня все время в поле зрения.
У Кэна парашют почему-то так и не раскрылся. Может быть, он этого хотел… Вряд ли. Просто не сработала система.
Бастер сказал:
– Он был темный парень, этот японец. Плохо говорил по-английски. Жил долго в Корее. Молился как йог.
Мэт сказал:
– Нужно расследовать, кто в его смерти виноват. Он или экипировщик.
Тибор сказал:
– На чужой земле погиб. Ни за что…
Дуче сказал:
– Я бы с ним не поменялся.
Берди сказал:
– Не судьба, значит.
Он был, как всегда, меланхоличен, мой Берди. И принял случившееся за должное. Что это, мужество, жестокость, равнодушие или марихуана? По-моему, разговоры о марихуане – «пуля». Когда он курит? Не знаю…
В школах особого назначения строгий жизненный график. Здесь все взвешено. Все учтено: день и час, вес миль и вес часов.
Как обещал полковник Маггер, на Джине не осталось и унции жира – одни мышцы, узлы на узлах.
Да и сам Джин стал спокойней, расчетливей и уверенней.
Та особая тягучесть, которая приобретается постоянством усилий, «пружинит» ногу и удлиняет дыхание. Вместе с хладнокровием, уверенностью и атлетической «пружинистостью» в Джине появилось еще одно новое качество: осмотрительность.
Однажды перед отбоем, когда он пошел проверить, хорошо ли спрятан его дневник, Джина окликнул кто-то тихим голосом. Он обернулся и тотчас же почувствовал, как что-то со свистом пролетело мимо него и глухо уткнулось в столб щита для объявлений.
Джин отбежал в тень небольшого строения у кухни. Была лунная ночь, звездная и безветренная. Тишина вокруг, ни шороха, ни звука шагов. Джин долго и напряженно всматривался туда, откуда полетел нож, потом он подошел к столбу, резко выдернул «спринг-найф», нажав кнопку пружины, втянув лезвие, и, оставив «на потом» изучение ножа, быстрым шагом пошел в казарму.
Все были уже на местах. Только Джордж, разувшись, аккуратно ставил, как всегда, чуть поодаль от его койки свои тринадцатиразмерные «джамп-бутсы». Койки были двухэтажные. Внизу спал Джин, вверху, на втором этаже, – Джордж Вашингтон Смит, гигант младенец.
Джордж все умел делать, не уставал, не жаловался, не задавал вопросов и отвечал на все однозначными «да», «нет», «все возможно, сэр».
Джин долго не мог уснуть, раздумывая о случившемся. «Кто? С какой целью? – решал он. – Неужели Тэкс? А может быть, это происки Чака? Может быть, Чак хотел его припугнуть?..» Кстати, он последнее время стал внимательней и напряженно следил за тем, как мужает опыт Джина, как легко он орудует палкой, лопатой, прикладом, ребром ладони, как точно бросает «спринг-найф» и лассо, как уверенно подходит к люку самолета перед прыжком на деревья (Битюк знает цену этой уверенности).
И еще Чак стал замечать, что Джином интересуются в штабе… Однажды они встретились на Грубер-авеню, где, как правило, размещались офицеры 82-й десантной дивизии.
– Здравствуй! – неожиданно дружески сказал Чак.
– Здравствуйте, сэр, – сдержанно ответил Джин. Чак пытливо поглядел на Джина из-под рыжих нависших бровей.
– Забудь о том, что было… – скороговоркой сказал он. – Я, как офицер, должен был тогда одернуть тебя. Ты только прибыл, и сразу же такая неувязка
– Благодарю вас, сэр.
– Ладно тебе, – не зная, как приступить к сближению, примирительно сказал Чак. – Ты еще поглядишь, как я тебе пригожусь… – Чак помолчал. – Ты, значит, из Полтавы?
– Я родился в Париже, сэр.
– Ну а родители твои: Павел Николаевич и матушка?
– Отец из Полтавы. А мать – москвичка, сэр.
– Вот как… А я из-под Полтавы, пятнадцать миль от Грайворона.
– Что вам угодно, сэр?
– Ничего… Я так, для знакомства. Говорят, у тебя отца убили?..
– Кто говорит, сэр? – Джин задал вопрос мгновенно, не дав Чаку опомниться.
– Кто убил – не знаю, – заюлил Чак, – а свои люди… ну… мои, что ли, товарищи, говорят, что дело это темное. Сказал мне, повторяю, свой человек. Из штаба. Наш парень. Из Бад-Тельца.