Джинны пятой стихии
Знать бы, где счастье лежит, прохлаждается, дожидается хорошего человека!
На содержимое бутылки абрикосовой настойки под поэтическим названием «Золотая осень» Саня Галин не очень надеялся, так — горло промочить. Душа требовала более серьезных напитков, а с этого особого кайфа не поймаешь, только губы в липком сиропе испачкаешь. Хотя бутылка выглядела солидно, ноль восемь, и запечатана была не обычной полиэтиленовой пробкой, а хитро засургучена, и что-то наподобие печатей на сургуче имелось, даже смешно было, что кому-то в голову пришло жидкость крепостью семнадцать градусов печатями охранять.
Впрочем, Саня в детали не вдавался, вбежал в летнюю кухню, нетерпеливо сунулся в стол, где, по его предположениям, стакан должен храниться, и даже чуть не заплакал, обнаружив, что стакана там нет. Бывает же в жизни невезуха! Он совсем уж было нацелился хлебнуть из горла, но тут, слава богу, стакан обнаружился на подоконнике. Сам же вчера, когда с кумом портвейн хлебали, туда его и поставил. Или кум это сделал? Хорошо, в тарелку с килькой не попал!
Вспоминать, как оно было, Галин не стал, а уселся за стол, поставил рядом стакан и взялся бутылку откупоривать. Стакан был немного залапанным, так чего ж удивляться, если тара в постоянной работе!
Сургуч он отбил, но пробка долгое время не поддавалась, и Саня просто протолкнул ее внутрь.
— Осторожнее! — басом сказали из бутылки. — О, Аллах, спаси от таких освободителей!
После чего из бутылки потянул легкий дымок, который быстро собрался в небольшую сизую тучку, пронизываемую маленькими ветвящимися молниями.
Облачко сформировалось в полного бородатого мужика, одетого в полосатый халат и зеленую чалму. На ногах у мужика были странного покроя туфли с загнутыми носами. — Слушаю и повинуюсь, — с утомленным видом сказал мужик.
— Ты кто? — изумился Саня, заглядывая на всякий случай в бутылку. Как и ожидалось, бутылка была пуста. Вылакал бородатый сиделец! Ни глотка не оставил!
— Я джинн огня Абрахман Юсуф Аббадин эль Маджири, — сказал бородатый, вися в воздухе. — Проклятый маг Давуд аль Хозри запечатал меня в этот сосуд. Тысячелетия я провел в этой бутылке, меняя страны вслед за ее владельцами. И никто, понимаешь, никто не рискнул ее открыть, шайтан забери их души! Но пришел ты, и вот я на свободе. Приказывай, господин!
— Так ты… это… раб бутылки? — ошеломленно поинтересовался Галин, лихорадочно вспоминая все ему известное о джиннах. Вспоминался, впрочем, лишь старик Хоттабыч и пионер Волька. Но там была не бутылка, а лампа… А, какого черта!
— Слушай, Абрахман Юсуф… — Дальше Галин не запомнил, поэтому махнул рукой и зашел по-простому: — Абраша, дружище, так ты любые желания выполняешь?
— Все, что в моих силах, господин, — сказал джинн. — Да будет тебе известно, я довольно могущественный джинн. Мы джинны огня все такие! Разве могут с нами сравниться джинны воды и воздуха, я уж не говорю о джиннах земли. Хочешь спалить город дотла? Желаешь возвести на месте хибар дворцы?
— Вот этого не надо! — прервал его Саня. — Наигрались уже в революции! Весь мир насилья мы разрушим… Не надо! Мир, как говорится, хижинам, война дворцам!
— Дворцы все разрушить? — осторожно поинтересовался джинн.
— Да не надо ничего разрушать, — вздохнул Саня. — Ты… это… Пузырь сделать можешь!
— Бычий? — глаза джинна расширились, и на смуглом лице проступил румянец.
— На… кой ляд мне бычий пузырь, — Саня даже всплеснул руками от такой непонятливости. — Водки бутылку сотворить можешь?
— Слушаю и повинуюсь! — торжественно отозвался джинн Абрахман, задумался, подергивая себя за бороду, и поинтересовался: — А какой? Кедровой, посольской?
Чувствовалось, что мужик до встречи с Галиным в алкогольном ряду магазина наказание отбывал.
— Давай… — чувствуя неугасимый порыв в душе, сказал Галин, — кедровой бутылочку… Можно две.
— Слушаю и повинуюсь! — объявил джинн.
«Эх, надо было бы закуси попросить», — наливая водку в стакан, подумал Саня.
И понеслись счастливые дни!
Коллектив на кухне у Сани собрался быстро — Вова Солдат с соседней улицы, Славка Мурмухор, как его прозвали за пристрастие к сушеным грибкам, Эдик Инженер, одноногий Дима Лагута, Сема Эдельвейс. Эти составляли постоянное ядро быстро сложившегося общества почитателей джинна Абрахмана Юсупа Аббадина эль Маджири. Еще трое или четверо подкаблучников забегали время от времени, когда удавалось скрыться от бдительного ока супруги и тещи. Иногда кто-то из соседей подкаблучников сдавал, и тогда во дворе у летней кухни вспыхивали баталии, не уступающие фермопильской резне. Саню корили, обещали на него пожаловаться участковому за содержание алкогольного притона, кричали, что зона по нему плачет, но потом все устаканивалось, подкаблучника торжественно уводили со двора, а тот на ходу каялся и клялся, что это в последний раз, что он ее, проклятую, больше в рот не возьмет и сплевывать будет.
Несмотря на эти недоразумения, время проводили приятственно, с возлияниями, хорошей закусью и с философскими беседами, посвященными самым разнообразным проблемам — есть ли жизнь на Марсе, рискнет ли нынешний президент ввести войска в Нагорный Карабах, существует ли свобода воли, прав ли Зигмунд Фрейд, который все человеческие проблемы рассматривал через призму между ног, да мало ли животрепещущих и требующих немедленного обсуждения тем существует в мире!
Джинн в этих беседах не участвовал. Надев очки Сани, он листал книжки из небольшой библиотеки своего освободителя. Надо сказать, Галин до чтения в свое время был очень охоч, пока книги не такие дорогие были и можно было позволить себе купить какую-нибудь без существенного ущерба домашнему бюджету. Поскольку интересы Галина распространялись на все мировые проблемы, библиотека была очень разношерстной — от исторических исследований: кто кого и за что убил, причины вторжений — и основ покорения мира до фантастики, детективов, любовных романов, научных исследований современных философов и популярных книжек из серии «Знание».
Джинн неторопливо листал страницы, время от времени хмыкая, удивленно восклицая, потом откладывал книгу в сторону, снимал очки и мечтательно смотрел перед собой. Одному Аллаху было ведомо, что он сейчас видит в своем воображении. Кто же пустит в свой рай чужого человека!
От задумчивости его отвлекали простыми бытовыми запросами. Просил Галин. А как же иначе, других бы джинн слушать не стал. А Галин ему все-таки условно-досрочное освобождение обеспечил.
— Абраша, еще ящичек водочки! И закусочки бы нам, лады?
Впрочем, с водкой быстро покончили и перешли на коньяк.
— Из виноградной лозы? — хмуро поинтересовался джинн. — Нехорошо. Аллах это не приветствует!
Но потом вспоминал, где сидел пожизненное и кто его из заключения освободил, вздыхал печально и говорил уже привычное:
— Слушаю и повинуюсь!
Странное дело, чем веселее было в компании, тем унылее становился джинн. Морда квелая, словно уксуса хлебнул, на Галина смотрит страдальческим взглядом, будто тошно ему, но признаться в этом не хочется. Физиономия совсем синяя стала, а носки у туфель еще больше задрались, словно у джинна ноги неожиданно усохли.
— Абраша, что с тобой?
— Слабею я, — признался джинн. — Все-таки тысячу лет в бутылке провел. Мне бы в вулкане посидеть, в лаве погреться.
— Да где же я тебе у нас вулкан найду? — удивился Саня. — Слушай, хочешь, я тебе газовую плиту запалю?
Джин залез в духовку, посидел там немного, выбрался разочарованный.
— В этой духовке только рыбу томить, — сварливо сказал он. — Ты мне температуру дай, там от холода околеть можно! И газом воняет…
— Нет у меня вулканов, — вздохнул Галин.
Однако не зря говорят, что боязнь потерять ценное приобретение заставляет работать мозги.
— Слушай, — он радостно хлопнул джинна по плечу. — Есть вариант! Доменная печь подойдет? У нас Сема Эдельвейс на «Красном Октябре» ишачит!
Доменная печь подошла. Джин нежился в расплавленном металле, отфыркивался, игрался пламенем и совсем был неразличим в багровых сполохах. На третий час купания мастер, отвечавший за домну, вызвал главного инженера.
— Ничего не пойму, — сплюнул он в сердцах. — Вроде бы пора уже металл в форму сливать, а готовности нет!
— Природа, — философски сказал главный инженер. — Ты, главное, температуру держи, шихту шуруй, глядишь, все и образуется.
С завода джинн вернулся посвежевшим, даже шире в плечах стал.
— Помогло? — встретил его Саня. — Вот такие у меня друзья! Ставь, Абраша, ящик текилы! Сема, ты давно текилу попробовать хотел, верно?
В ящике оказалось всего шесть бутылок. Но емкостью по ноль семь. Пили текилу, как полагается, с солью на кисти руки и с лимоном после лизания соли.
— Водка чище! — авторитетно заявил Сема Эдельвейс. — Но все, пацаны, познается в сравнении.
Но не зря говорят, что неприятности поодиночке не ходят. Не успел джинн выздороветь, как заявился участковый Гармаш. Пришел он в органы аккурат после того, как их в полицию переименовали, и надо сказать, что новое название органов внутренних дел вполне оправдывал — сразу же все азербайджанские точки на своем участке данью обложил и приступил к строительству дома на Латошинке. Журавля в небе ловил, но и синицу из рук не выпускал.
Гармаш вошел без стука, Эдик Инженер чуть коньяком не подавился. Хорошо, что пустую тару накануне в киоск в соседнем районе сдали. Славка Мурмухор в иные дни стеклотару по району собирал, вот и задействовал свои связи. Пустую посуду он отвез на личном велосипеде, поэтому выручку никому не сдал. Да не очень нужно было, без нее всем все хватало.
Гармаш цепким взглядом оценил обстановку, сел к столу и положил на него резиновую палку, которую еще со времен Горбачева называли демократизатором или ускорителем перестройки. Очень она способствовала демократическим преобразованиям.
— Пьете? — то ли спросил, то ли утвердительно отметил он.
— На свои пьем, — в тон участковому отозвался Саня.
— Воровать тоже работа, — неопределенно хмыкнул участковый и неожиданно сгреб стоящую у стола бутылку из-под текилы. — Ух ты! Где брали? — разглядывая бутылку, спросил он.
— В магазине, — неопределенно сказал Эдик Инженер.
— Я понимаю, что не у самогонщиков, — участковый внимательно оглядел бутылку. — В каком магазине?
Саня нутром чуял, что участковый измышляет какую-то гадость, только вот не мог понять, в чем именно она заключается. Помог молчаливый Дима Лагута.
— В «Мане» на Салтыкова-Щедрина взял. В соседнем микрорайоне, — сказал он и забрал бутылку у участкового. — По семьсот рубликов продается. Могу я с пенсии ребят угостить?
И в цвет попал. Участковый сразу расслабился.
— С твоей пенсии, — все-таки сказал он желчно, — только спиртное по семьсот рублей брать!
— А мне мать прислала, — возразил Лагута.
Участковый поднялся, взял дубинку и стукнул ей по столу так, что шпроты из банки едва не выпрыгнули.
— Мать ему прислала! В твои годы, гражданин Лагута, пора уже самому на жизнь зарабатывать! И матери посильную помощь оказывать!
Дима выразительно постучал по протезу. Стук был такой, словно Буратино о стенку головой бился.
— Ты меня протезом не жалоби, — сказал Гармаш. — Знаю я, на полях каких сражений ногу потерял!
А чего там знать, весь микрорайон был в курсе несчастья Лагуты. Он еще в пионерском возрасте приловчился на трамвае без билета ездить. За то и пострадал!
— В «Магните» три дня назал кто-то ящик текилы спер, — сказал участковый. — Не ваша работа?
— Годы наши не те, чтоб спиртное из магазина воровать, — пришел в себя Саня. — Мы люди добропорядочные, заплатили налоги и спим спокойно…
— Ну, спите, — разрешил Гармаш. — Только смотрите, Большой брат за вами наблюдает.
Еще раз для порядку стукнул демократизатором, но уже по табурету, на котором до этого сидел Галин, еще раз внимательным оком окинул компанию и исчез за дверью.
Слишком легко поверил. Или просто сделал вид, что поверил. Положа руку на сердце Галин сам бы не поверил, что Лагута спиртное в магазине покупал. Даже если бы увидел, как он на кассе расплачивается. Значит, участковый приглядывать будет, с соседями разговаривать, компромат на честную компанию собирать. Разве это жизнь, когда кто-то считает, сколько раз ты стакан ко рту поднес и чем закусывал выпитое? Каторга, истинно вам говорю!
— Фу, — Эдик Инженер отер рукавом лицо. — Аж серой запахло!
— Погоди, погоди, — Галин сел на табурет. Табурет обиженно заскрипел, словно жаловался на свою участь — то палкой бьют, то седалищем восседают. — Погоди, ребята! Абраша, ты где?
Джинн, до того прятавшийся от бдительного ока стража правопорядка в темной бутылке, что стояла рядом с умывальником, взмыл над столом.
— Так, Абрахман Юсуф Аббадин эль Маджири, — припомнил все имена джинна Галин. — Так это что выходит? Выходит, ты бутылки для нас из магазинов таскал?
— А откуда я должен был их брать? — набычился джинн. — С водкой и коньяком попроще — в каждом магазине по бутылке возьмешь, оно все и спишется на бой да утруску. А вам текилы захотелось? Кто виноват, что она лишь в одном магазине в наличии? Пришлось ящик брать. Сам же сказал — ящик!
— Так выходит, Дима тебя спас, — догадался Галин. — Если бы он в магазин не заглянул, цену на текилу не узнал… Ты теперь проставиться должен!
— Вас он спас, не меня! — в первый раз возразил джинн. — Мне-то что, я в бутылке отсижусь. А вам со стражем объясняться придется. Похоже, что он за вас всерьез взялся!
После таких слов настроение упало, компания стала хмурой, что тут спорить — если за тебя взялись, радоваться нечему. Выпили немного, закусили красной рыбой, а беседа не шла. Так ведь обычно бывает, один скажет, а у всех настроение падает ниже плинтуса.
Первым засобирался Эдик Инженер. За ним поднялись на крыло Лагута и Сема Эдельвейс, заспешил Вова Солдат, которому вдруг почему-то понадобилось красить забор.
— Гад ты все-таки, — объявил Галин, кидая в джинна рыбьей костью. Ну, не в джинна, так, рядом. Он же еще с ума не сошел, чтобы в существо, владеющее волшебством, чем-то кидаться. Себе дороже! — Гад ты, Абрахман аль Маджири. Одно слово — раб бутылки!
И тут джинн опять ему возразил:
— Это я раб? Нет, ничтожнейший из великих! Я свободный джинн. А вот ты и есть раб. Раб бутылки, Саня! И дело не в том, сидишь ты на ее дне или не сидишь, дело в том, что других интересов у тебя нету.
— У меня? — поднялся на дыбы Саня. Был бы облачком, как джинн при появлении, молнии бы его пронзали куда более крупные. — Ты ври да не завирайся! Вон сколько тем в беседах затрагиваем! И, между прочим, спорим так, что на другом конце города слышно!
— Правильно, — согласился джинн. — Орете вы громко. А насчет споров… Вот вы на прошлой неделе за Украину говорили. Начали с чего? А закончили спором, что лучше организм принимает — самогонку фирменную или очищенную «Немирофф». А взять ваш спор о ковчеге на склоне Арарата! Начали с ковчега, а закончили тем, что заспорили, какой коньяк лучше и чуть не передрались между собой любители «Ахтамара» и почитатели армянского трехзвездочного. Какую тему ни затронете, обязательно к выпивке вернетесь. Прав был Фрейд, только он не оттуда мир рассматривал. Я вот тут у тебя вычитал, — джинн зашелестел страничками какой-то книги. — Вот… «Заботься не о том, чем не владеешь, а о том, чтоб свободным стать». Между прочим, интересный мужик был, молитвенные коврики от мечетей воровал, в выпивке толк знал. А ведь понимал, что к чему. А вы? За пьянкой мира не видите. Жалко мне вас. Ущербные вы какие-то.
— Ты меня еще поучи, — с угрозой сказал Галин.
— Вот ты и есть раб, — снова сказал джинн. — А я помню: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой». Где твои бои, Саня? Плохо ты кончишь, это я тебе как джинн повелителю говорю!
— А ну тебя к ибису, — махнул рукой хозяин кухни. — Все равно ты в бутылке, а приказы отдаю я. А ты как честный джинн должен их выполнять.
С этого дня все оно и пошло. Нет, джинн по-прежнему исполнял желание компании, обеспечивая ее выпивкой и закуской. Сам же он днями валялся на старенькой тахте, раскрыв очередную книгу. И вот странно, читая ее, он становился все больше и больше, хотя по-прежнему умещался на тахте. Саня не сразу понял, что это не джинн растет, а он с товарищами становится меньше. Или все-таки джинн рос над собой?
— Свобода, — поучал он, покачивая изогнутым носом узорчатой туфли, — есть осознанная необходимость. Вот, скажем, вы выпить собрались, а у Галина мать приехала. Что делать?
— Ты прям как Ленин, — вздохнул Сеня Эдельвейс. — Тот тоже, чуть что — в панику: что делать, что делать? Радоваться надо! Оно, кстати, и повод. Все-таки мать приехала! Я мать Сани знаю, она стопку мимо рта не пронесет. И самогонку гонит такую, что синим пламенем горит. Она каждый год в огороде свеклу сажает.
— Вот и поговори с ними, — сказал джинн в потолок. — О Аллах, почему ты не покараешь этих неразумных ишаков? Разве им место за столом? Им место в бутылке!
— А неплохо бы, — сказал обычно молчаливый Вова Солдат и расплылся в мечтательной улыбке. — Плаваешь на плотике, а вокруг тебя полная благодать — хочешь ладонью черпай, хочешь так — с плотика наклонился и пей…
— Благодать! — поддакнул Эдик Инженер.
— Я бы не против, — мечтательно вздохнул Сеня Эдельвейс.
— Только, чур, с волшебством, — рассудительно заметил одноногий Лагута. — Оно как-то не очень, просто в бутылке сидеть. Хочу в джинны! И мне по хрену в какие — земли, неба, воздуха или огня. Хотя лучше бы огня, по крайней мере, мы уже знаем, на что они способны! Я бы себе новую ногу вырастил… Кстати, Абрахман, ты новую ногу можешь?
— Ну, если джиннами… — осторожно согласился Галин.
— Услышано! — крикнул джинн, даже не пытаясь скрыть счастливую улыбку, запутавшуюся в бороде.
С вечера-то все как обычно было — привычно оскоромились, поспорили насчет Луны и кометы Чурюмова — Герасименко, Эдик Инженер рассказал, что америкосы до того наловчились, за сто световых лет планеты обнаруживать стали. И права собственности на них закреплять на будущее. Вот, скажем, земноподобная планета Глизе, собственность США.
— А световой год — это сколько? — спросил Эдельвейс.
— Ну, свет в секунду пробегает триста тысяч километров, — со знанием дела объяснил Эдик Инженер. — Требуется узнать, сколько он за год пробежит. Это и будет расстояние в один световой год. А планета Глизе находится в созвездии Весов на расстоянии двадцати световых лет.
Вова Солдат вдруг заинтересовался, потребовал лист бумаги и карандаш. Саня дал ему блокнот.
— Шариковая ручка подойдет?
Вова взял ручку и блокнот, долго сопел, что-то подсчитывая, потом бросил ручку.
— Так это страшно далеко, — сказал он. — Пусть оформляют. Может, когда до этой Глизе доберутся, никаких Штатов не будет!
Ну, конечно, выпили за это. За что? Да за то, чтобы в будущем никаких Штатов не было. Потом… Да мало ли найдется тостов у людей, объединенных жаждой познания и желанием выпить!
Домой никто не пошел.
А утром Саня проснулся и обнаружил, что вокруг него стекло. Ну, помните, одно время передачу такую показывать стали, «За стеклом» называлась. А потом прикрыли по причине случившихся в этой передаче безобразий. Самые продвинутые протестовали, кричали: «Это вам не зоопарк, люди все-таки, не надо низменным инстинктам потакать». А прикольно было — все на виду! Чего особенного? Не хочешь, не снимайся. Так Саня считал, пока сам за стеклом не оказался и укромный уголок искать не стал.
«Ну, джинн», — с бессильной яростью подумал он.
И обнаружил, что за стеклом не один — вся компания на донышке лежала: и Вова Солдат, и Сеня Эдельвейс, и Эдик Инженер во сне Лагуту обнимал, даже какой-то гопник приблудившийся спал со стаканом в руке. А у Лагуты вторая нога выросла. Нога торчала из штанины и была бледной и босой. А протез сиротливо лежал в стороне от здорового тела странной и уродливой кожано-стальной конструкцией в стоптанном башмаке. Словно робота кто-то на запчасти разобрал. Рядом лежала пробка, похожая на огромный валун.
«Ну, джинн!», — подумал Саня Галин.
— Слушаю тебя, о ничтожнейший из достойных, — услышал он голос сверху, и в горлышко сунулась бородатая голова. — Чего, Саня, мутишь? На все воля Аллаха. А в заклятии сказано, что от бутылки я буду свободен, когда кто-то мое место захочет занять. Вы ведь сами захотели, помнишь?
— Мы? — удивился Галин и вспомнил все, что произошло накануне вечером. Точно. Сами захотели. Все. Кроме гопника со стаканом в руке. А может, он как раз таким образом их желание и поддержал. — И что теперь с нами будет?
— Будете джиннами вместо меня, — сказал джинн Абрахман. И успокоил: — Да ты, Галин, не бойся, я вас азербайджанцам отнесу и сдам. Они вам долго без работы скучать не дадут, быстро к делу пристроят!
— А ты?
— А я? — Джинн сел на горлышко, свесив ноги в узорчатых шароварах и изогнутых туфлях в бездну бутылки. — А я, Саня, в МГУ поступать поеду. Мне еще Фрейду надо доказать, что он не прав. Все начинается с головы, а не с промежности.
Исчезновение группы алкоголиков в микрорайоне наделало много шума. Выдвигалось множество версий случившегося, но ни одна из них к розыску пропавших не привела, ведь любая из версий была намного фантастичней случившего с ними. Ну, кто у нас сейчас, в эпоху всеобщей грамотности, читает сказки «Тысяча и одна ночь»? Блог надо вести, с одноклассниками переписываться! Ближе всех к раскрытию исчезновения компании подошел участковый Гармаш, который по ретивости своей накрыл по горячим следам подпольный заводик Арифа Мамедова. Но разве разглядишь в массе пустой стеклотары единственную, ту, в которой небритые мужики сидят? Тем более что занят был возбужденный участковый Гармаш подсчетами — определял, сколько у Мамедова в месяц выходит и сколько ему придется отныне отдавать, чтобы себе и Гармашу счастливое и безопасное будущее обеспечить.
Ариф оказался человеком понятливым, сразу сообразил, что придется ему отныне ишачить за себя и за того парня в погонах, который по причине молодости заветов Дзержинского, касающихся милицейского сердца, ума и рук, уже не помнил, а прелести буржуазного полицейского произвола начал активно осознавать.
Поэтому если вы в специализированном магазине или у вездесущих азербайджанцев однажды возьмете бутылку, а в ней вместо абрикосовой настойки окажется компания небритых и пьяных джиннов, не пугайтесь. Все свои. Конечно, это не джинны воды, земли и неба, тем более что и к джиннам огня они не имеют никакого отношения. Это джинны алкоголя — пятой стихии, существующей на земле. Не обольщайтесь — дворцы они вам строить не будет. И сокровищ не принесут. Морду при случае набить могут. Но если с ними обходиться по-хорошему, они вполне коммуникабельные существа. Но при всех вариантах джинны исполняют всегда единственное желание.
То, которое отвечает глубинным требованиям их неглубоких душ.
Странствующие гости табора
В память о цыганской воле, захлестнувшей меня летом 1967 года
Семь разноцветных и пыльных кибиток лениво тащились по степной дороге.
Лошади неторопливо мели копытами теплую пыль, а цыганский барон, сидевший в первой кибитке, ждал появления деревни, чтобы на глаз определить, стоит ли разбиваться около нее, или будет лучше, если они проследуют без остановки.
Усатый возница меланхолично напевал, изредка пощелкивая вожжами по крутым потным спинам лошадей, над которыми вились мошки.
Бричка мэ черава.
Баш паш манжэ, гожинько,
Мэ збагава.
Ай, э, дай, на-най
Тана, дам-да-ра, тэ-нэ
Ай, на-нэ, нэ-на-нэ.
Неприхотливая мелодия сопровождалась стуком копыт по сухой земле, скрипом осей колес на кибитках, шелестом брезента кибиток и негромкими разговорами их обитателей.
Была весна, самый ее конец, когда кончаются дожди, сохнет земля, принявшая в свое чрево зерна будущих урожаев, и вылетают из летков пчелы, уставшие за зиму от безделья, истосковавшиеся по цветам. А в степи уже открыл розово-желтые пасти львиный зев, душно зацвел в балочках розово-белый горошек и шиповник раскрылся розовым цветом навстречу приближающемуся лету.
Ай, сыр о чаво,
Ев э грэнца.
Грэн традэла,
Табуница, на-нэ.
Мэ прэ грандэ
На дыхава,
Каждонес лэс
Парувава[10]
Что и говорить, бесконечна дорога, полна земля странствий, до которых падка и податлива цыганская душа. Сколько странствует по земле цыган, столько видит он в своей жизни, кочуя из страны в страну, знакомясь с чужыми и чуждыми ему обычаями и нравами, украшая бедный свой язык непривычными чужими словами, а земля раскрывается ему, как раскрывается женщина любимому, как открывается глазами звезд ночное небо пытливому и жадному взгляду. Пылит табор, скрипят оси, смотрят на цыганские странствия звезды с высоты, солнце жарит потные конские спины, и не кончается дорога — ведь цыганские странствия бесконечны, и когда навсегда уходит к Богу[11] пожившая свое душа цыгана, ступают на вечную дорогу дети, а за ними внуки, а там уж и внуки внуков — им тоже приходится познать бесконечный путь.
Как не петь по дороге — ведь ты никогда не знаешь, куда он приведет тебя, этот бесконечный путь — к горечным дням несчастий или сладкому меду удач? Вот и поет цыган, философски осмысливая путь, что остался за спиной, и вглядываясь в тронутую знойным маревом полосу горизонта. Бродяги и пастухи всегда поют — песня скрашивает однообразие пути. Слова песен бесхитростно-просты, как душа любого бродяги, которому не сидится на месте.
— А что, цхуро[12], — спросил Челеб Оглы, — бывал ли ты раньше в этих местах?
— Как не бывать, — отозвался старый Палыш. — Места здесь благодатные, цыганами не исхоженные, поэтому к приезжим людям относятся без опаски. Здесь дома на замки не закрывают — накинут щеколду, палочкой заткнут, вот и заперто. Но и лазить в дома себе дороже. Поймают тебя эти гаджо[13] — так, не задумываясь, на вилы поднимут.
— А лошади, лошади у них есть? — нетерпеливо спросил барон.
— Живут здесь казаки, — кивнул возница. — А это такое племя, уважаемый, что не может оно без лошадей. Здесь по югу течет река Дон, на западе Хопер берега распростер, и земли хорошие, без урожаев каждый год не обходится. Засухи только часто бывают. Но тут уж ничего не поделаешь — степь! Сейчас станица откроется, сам увидишь, как здесь люди живут. Ай, хорошо они здесь живут — бархатные поддевки носят, плисовые штаны, и на сапоги дегтя не жалеют[14].
— А коли так, — подумал вслух Челеб Оглы, — хорошо они к своим лошадям относятся, берегут их. У таких лошадей воровать — себе дороже выйдет. Ничего, бабы гаданием заработают, а там, глядишь, более благодатные места пойдут. Пусть дегтя будет поменьше да поддевки богаче!
Ближе к вечеру у кудрявой от зеленых кленов станицы стали табором. Стали хорошо — рядом с прудом, заросшим камышом и чаканом, на темной воде глянцево зеленели кувшинки и расходились круги от играющей рыбы.
Пока мужчины и подростки выстраивали повозки да ставили шатры, детвора увела распряженных коней в уже синеющее сумерками поле. Челеб покуривал трубку, душа его была преисполнена молчаливого восхищения картиной, вдруг открывшейся барону, — в сгущавшихся сумерках по зеленому лугу с призывным ржанием бродили кони, с небес падали медленные августовские звезды, а из станицы доносилась протяжная и печальная местная мелодия. Кто-то далекий, но ощущающий мир так же, как ощущал его уже стареющий барон, играл на гармони, и гармонь печалилась и вздыхала вслед его печали.
Цхуро уже развели в центре табора костры и гремели котлами, доставался из мешков рис, готовился чай для крепкой вечерней заварки, и Знатка возвращалась с луга к табору с ворохом трав, которые сложила в приподнятый подол верхней юбки. Возле одного из костров опытные щипачи[15] уже учили глупую молодежь, как незаметно и удачно облегчить глупца, избавив его от ненужных денег. Учили на совесть — шлепки подзатыльников за обычные для начинающих неудачи слышались беспрерывно.
В большой провозке под войлочным пологом ворочался и вздыхал Гость.
Не у каждого табора бывает Гость, тот табор, к которому он прибьется, будет много ездить, много увидит в странствиях и не будет знать неудач и голода. Когда в таборе есть Гость, можно рискнуть и на большое дело, Гость поможет и глаза кому надо отведет.
— А что, Челеб, — весело сказал неслышно подошедший удачливый Мамэн, — сделаем здесь большую скамейку?[16]
— Утро покажет, — не оборачиваясь, сказал Челеб.
А у костров уже повизгивали и смеялись, начинались неторопливые разговоры, и совсем недалеко было то время, когда старая Знатка поведет неторопливый рассказ о далекой цыганской родине, до которой столько конных переходов, что при жизни уже не дойти и после смерти никак не добраться. Находилась она за высокими страшными горами в долине двух рек, которые впадали в великий и теплый океан, и были там зеленые луга и дома из настоящего красного кирпича, и окна из прозрачного стекла, и цыгане тогда не бродили по свету, а жили себе сладко и приятно, даже у последнего бедняка было не меньше четырех лошадей, и женщины ходили в парче, с золотыми серьгами и в янтарных монисто, а у мужчин к тридцати годам был полон рот золотых зубов[17]. Но только грянул однажды гром с небес, поплавились и превратились в стекло кирпичные дома, а люди просто сгорали бесследно, те же, кто выжил, бросались в воду и бежали из разоренных городов, бежали так далеко, что, когда прошло время великого страха, никто уже не помнил, куда надо возвращаться. И такая боль будет в словах Знатки, что многие заплачут, а потом будут петь печально и негромко, кое-кто даже не уснет до следующего утра.
Челеб тоже в детстве слушал эту сказку. И плакал.
Теперь он воспринимал ее гораздо спокойнее — привык.
Утро едва тронуло степь, а гадалки уже пошли по деревне навстречу выгоняемым из хлевов коровам. Ушла с ними и Знатка. Не гадать, хотя и это она умела лучше других, другие у нее были способы заработать табору на жизнь, хотя бы тэлав про драп, что означает «взять на корешок». Еще заранее Златка заготавливает причудливо изогнутые белые корни березок, сушит их на солнце, режет на кусочки и заворачивает в разноцветные тряпочки. А потом идет с заготовленными корешками по деревне. Если кому-то надо приворожить милого, Знатка дает женщине корешок, чтобы носила она его за пазухой. Дур на свете много и дают они за эти корешки большие деньги. Самое смешное, что многим из них снадобье и в самом деле помогает — мужчины начинают обращать внимание, неверные мужья домой возвращаются, чужие мужья свой дом забывают.
Убежала вслед за цыганками и детвора.
Челеб дал им наказ ничего не трогать чужого, а чтобы наказ воспринимался лучше, посек неслухов кнутом. Не в наказание за возможное прегрешение, нет. Детская душа потемки, пойди додумайся, что в голову тому или иному ребенку придет. Кнутом он их охаживал для того, чтобы наставления старшего не забывали.
Некоторое время Челеб смотрел вслед убегающим визжащим детям, потом повернулся и пошел в табор. Стреноженные кони паслись неподалеку, благо луг был широк и сочной травы на нем хватало. Мужчины занимались хозяйственными делами — кто-то втулки колес повозок дегтем смазывал, кто-то сыромять на тонкие ремешки резал, а самые решительные уже разожгли огонь в походной кузне — новые подковы ковать для дальней дороги.
К Гостю Челеб заходить не стал. Захочет увидеть — сам позовет. Зов этот воспринимался негромким шепотом, который слышал один барон. Остальные про Гостя знали, но видеть его им запрещалось, поэтому в разговорах между собой обитатели табора Гостя описывали по-разному, иной раз до смешного доходило: кто-то описывал Гостя как маленькую бурую свинку, а кто-то — как пятицветного петуха, несущего зеленые яйца удачи. Но только Челеб знал, как Гость выглядит на самом деле, только никому этого не рассказывал. Не хотелось. Он прошелся по берегу, увидел груды пустых рачьих панцирей и клешней, обрывки плавников и подсыхающие головы рыбин — следы ночного пиршества Гостя. Гулял по берегу, и не только по берегу — о том свидетельствовали остовы обитателей пруда.
Место располагало к долгой стоянке, но что-то подсказывало Челебу, что долго они здесь не задержатся. И это было понятно — Гость звал в дорогу, торопился добраться до одного, только ему ведомого места конечной стоянки. Не той, что ожидает цыгана в конце жизни, а той, которую наметил для себя Гость.
Табор жил своей жизнью. Старухи, которым было уже не под силу бегать по селу и приставать к прохожим с гаданиями, сушили одеяла и подушки на жарком солнце, наводили порядок в кибитках, чистили принесенную ночью с полей картошку, подрытую умелыми цыганятами, кипятили в котлах воду для своих маленьких постирушек. Челеб любил, когда в таборе все в порядке, когда каждый занимается своим делом, тогда можно и своими делами заняться. А главные задачи цыганского барона — руководить людьми и воспитывать, чтобы дело их шло на пользу всему табору, чтобы никто не утаивал заработанного или украденного, чтобы думал прежде всего не о своей пользе, а обо всем таборе.
Ближе к обеду в табор пришел милиционер в белой полотняной гимнастерке с красными петлицами. Появился у табора неожиданно, как панытко[18]. Присел на уткнувшуюся в землю оглоблю, повертел в руках кучу свидетельств о рождении и справок, выданных сельскими Советами на родившихся в таборе детей, бросил их Челебу на колени.
— Где намыл? — только и спросил он.
— Ты большой начальник, — сказал Челеб, собирая упавшие на землю документы. — У тебя большая умная голова. Она не зря носит фуражку с лакированным козырьком. Ты все правильно понимаешь. Откуда документы у тех, кто родился в степи и всосал с молоком печальный вкус полыни и сладость донника?
— Ты мне зубы не заговаривай! — строго сказал милиционер. — Бедными прикидываетесь, а у самих бабы в золоте ходят!
— Медь, — сказал Челеб. — Самоварная медь это золото. А что настоящее — от бабок и прабабок осталось.
— Хотел бы я посидеть у того самовара, — сверкнул сизым холодным зубом милиционер. — Коней у кого увели?
У Челеба и на еще не украденных лошадей справки были, что же говорить о тех, что рядом с табором щипали траву? Но спорить он не стал. Наспхандэпэ дылэноса[19], иначе сам внакладе останешься! Так гласят полевые законы цыган. Только глупый и недальновидный человек станет ссориться с властью, тот, кто собой представляет закон, не всегда справедлив, но всегда будет прав.
Челеб дал ему пятьдесят рублей. Большие деньги, но с таким человеком иначе было нельзя. Милиционер пошуршал купюрой, посмотрел ее на свет и медленно спрятал в карман.
— Смотрите, — предупредил он, поднимаясь с оглобли. — Я на своей земле воровства не потерплю!
— Ты лучше лошадей посчитай, — сказал Челеб. — Чтобы потом никто не сказал, что угнали мы какую-нибудь из вашей деревни.
— Сам знаю, что делать, — сказал милиционер. — Будете тащить, быстро всех мужиков в кугутайку[20] отправлю!
Но все-таки постоял, пересчитывая вороные, белые, пегие и рыжие бока коней, что паслись в поле. Долго считал, даже губами для верности шевелил, потом махнул рукой и пошел в деревню, похлопывая ладонью по желтой кобуре, довольный собой, своим умным разговором с бароном и случившейся удачей дня.
А навстречу ему уже возвращались цыганки, впереди которых бежала и возилась в пыли босоногая и загорелая до черноты детвора. И сразу весело зазвякала в таборе посуда. Потянуло сытным запахом кулеша, запахло свежими лепешками, и дети, словно черные галчата, запрыгали вокруг старух в надежде получить вкусный кусочек еще до общей трапезы.
Одноглазая Нанэ уже подоила кобылицу и сейчас стояла, выжидающе глядя на Челеба, с жестяной банкой с молоком в сухих темных руках. Банка была от белого американского солидола, такого жирного и сладкого, что вместо масла его намазывали на хлеб прошлую зиму. Теперь осталась лишь пустая банка, которую использовали для хозяйственных нужд. Челеб взял у старухи желтую жестяную посудину с молоком, залез на сиденье брички, сунул под покров полога и терпеливо дождался, пока она не полегчает.
Гость сыто вздохнул, издал легкий ухающий звук, и Челеб забрал у него опустевшую банку. Отдал банку повеселевшей Нанэ, посидел немного, ожидая, не выскажет ли Гость каких-нибудь желаний, и — как обычно — не дождался. Махнул рукой, чтобы залили в поставленную на попа́ бочку воды из пруда, пошел дальше, зная, что подростки дело сделают, а в кибитку заглядывать не станут, чтобы не ослепнуть.
Подошел Мамэн, поскрипывая сапогами. Звук был неприятным, словно Мамэн на протезах ходил.
— Смазал бы сапоги, — посоветовал Челеб.
— Богатая деревня, — пропуская его слова мимо ушей, сказал Мамэн. — Дома черепицей крыты, в хлевах поросята визжат. Словно войны не было.
— Как же, богатая, — не сдержался Челеб. — Разве сам не видишь, кроме милиционера и не приходил никто? Мужиков-то здесь почти не осталось. Да и детворы почти нет, иначе давно бы камнями кидались. Не скоро они оправятся. Много людей здесь смерть забрала. А что до черепицы, так то прошлое богатство. Видишь, черепица темная, на многих крышах даже потрескалась, а менять ее некому. Свежие хаты чаканом крыты.
— Так сделаем скамейку? — спросил Мамэн.
— Нет, — сказал Челеб. — Отсюда на юг пойдем. Не будем здесь делать скамейку, не будем никого обижать.
— Так задержимся, заработаем — не умом, так руками, — предложил Мамэн.
Ададэвэс, ададэвэс, амэбархала.
Атаси, атаси амэчоррорэ[21],—
пропел Челеб негромко, тронул седеющие усы, пошел прочь, чувствуя спиной недоумевающий взгляд Мамэна.
Что он мог еще сказать, самому хотелось остаться, размять руки в работе, потискать уставших от военного лихолетья и послевоенного одиночества русских женщин, но что-то уже поднимало, звало в дорогу. Челеб Оглы понимал, что табор будет недоволен — после долгой дороги, после двух границ это было первое хорошее место. И подали хорошо — женщины уже хвастались собранным в деревне, весело и задорно переругиваясь и тряся юбками. Да и мужчинам хотелось размять спины после тряских извилистых степных дорог. А о детях и говорить нечего — пронзительно визжа, хохоча и осыпая друг друга насмешками, они возились в траве. Бегали по влажному жирному берегу пруда и кидали камнями в плавающих у камышей уток.
В пруду никто не купался.
Виданное ли дело, чтобы истинный конокрад в воду ступил?
Всю жизнь кочуют близ рек, озер и прудов, а в воду палец не сунут. Боятся, что панытко хвостатый, бэнг[22] рогатый в колдобину затянет. А про мытое белье и говорить не приходится. Конокрады смеются над тем, что местные жители повсюду рубахи и постели в реке купают. Они ведь как наденут рубаху, так и носят ее до клочков на плечах. Конокраду кажется, что постирает он рубаху — счастье с себя смоет.
Как и ожидал Челеб, весть о том, что табору с места сниматься, восприняли с неудовольствием. Людей понять было можно, только настроились на отдых после утомительной дороги, только прошлись по деревне и в приценке и взглядах, а тут вдруг опять трогаться в путь. Только одноглазая Нанэ понимающе кивнула, да Знатка стала успокаивать людской ропот, да детвора продолжала бегать по берегу — в молодости видишь открытым весь мир и не боишься долгой дороги, потому что всегда кажется: за ближайшим поворотом — удача, за плавным изгибом холмов — сытая жизнь, за линией синего горизонта — богатство и табуны бесхозных коней.
К вечеру появился совсем нежданный визитер.
Невысокий и коренастый, он, казалось, был сделан из куска крепкого дерева, которое уже ссохлось, но продолжало сопротивляться времени и едкой кислоте жизни, которая пробует человека, пока не оставит от него жалкого старика. Видно было, что странствиями его жизнь тоже не обделила, — виски были серебряными, глаза усталыми, под драным пиджаком морская рубаха в полоску, на костяшках правой руки синие буквы, неразборчивые от времени.
Пришел в табор, опытным глазом нашел хозяина, подошел и присел рядом на корточки уверенно, словно всю жизнь так сидел и стула с табуретом не знал.
— Далеко кочуете? — деловито спросил он.
— Солнце покажет, — уклончиво отозвался Челеб. — Ищешь попутчиков?
— Мне бы до Азова с вами дойти, — сказал человек, не глядя на Челеба.
Оглы таких знал, такие люди с властью в ссоре, не любит их власть, и милиция не любит. И никто таких людей не любит, хотя и попадаются среди них сильные натуры, похожие на настоящих цыган.
— Ром ли ев?[23] — спросил подошедший Мамэн. Постоянно он рядом с Челебом крутился, не иначе мечталось ему кнут из ослабевших рук своего хозяина принять.
— Гаджо, — не оборачиваясь, сказал Челеб. — Открой глаза!
— Наспхандэпэ гаджо![24] — остерег Мамэн. — Не видишь разве, что это за… волк?
И правильно сделал, очень правильно головой своей подумал, усами лишний раз не пошевелил, чтобы слово неосторожное выронить. Человек, который сидел перед ними, относился к той породе людей, которые птиц не любят, потому что в каждой птице им мерещится хвост петуха. Такие люди безжалостны к болтуну, не думающему о весе своих слов. А слова должны взвешиваться на хороших весах и измеряться на вес старых добрых николаевских рублей.
— Так что? — поинтересовался человек, нервно сжимая пальцы руки, на которой синела наколка. — Дойду я с вашим табором до Азова?
Спокойно спросил, словно и не слышал слов Мамэна. Правильно себя вел чужак, одному человеку в таборе принадлежат слова, остальные способны лишь делать шум. Но отвечать по существу Челеб Оглы не спешил.
— Завтра приходи, — сказал он просителю. — Когда решение примем.
Он умышленно сказал про себя во множественном числе. Хотелось увидеть, сообразит ли это гаджо или на самом деле решит, что решение в таборе принимается в спорах. Только глупый человек мог подумать, что в принятии решений участвуют женщины или кто-то другой. Решения принимает один человек, и глупец тот, кто думает иначе.
Вот и Мамэн, наверное, все-таки был глупым человеком.
Иначе с чего бы ему приходить вечером к Челебу и заводить совсем ненужный разговор?
— Останемся, Челеб! — сказал Мамэн. — Чего бить бабки лошадям, до осени еще далеко.
— Не нам полевой закон менять, — Челеб смотрел на небо.
Звездное небо было чистое. Белой лентой среди россыпи звезд вилась Большая дорога, чуть в стороне пятью звездочками обозначились Шатры, изогнулся в броске Дикий жеребец, повисла, выгнув гибкий хребет, Черная Мэумытка, на севере рядом с горизонтом распустила волосы Беглянка, чуть в стороне от нее вился неровно Звездный кнут, все небеса были в тайных знаках, зовущих в дорогу. Даже щербатая луна, что желтой лепешкой висела на закопченной небесной сковороде под властным Хозяином, и та словно бы покачивалась утвердительно: «Пора… пора… пора…» — в такт крикам деревенского козодоя, что летал сейчас над крышами деревенских домов и ждал с нетерпением, когда хозяева коров улягутся спать.
— Все он, — с неожиданной злобой сказал Мамэн и посмотрел на кибитку, в которой как раз заворочалось что-то грузное и неповоротливое. — Зачем он нам? У табора своя дорога, пусть и он ищет свою.
— Не нам менять полевой закон, — сказал Челеб. — Иди спать, Мамэн. Не хочешь спать, гитару возьми, зажги молодых, уж очень уныло они сидят у костра.
— От самой Дании идем, — сказал Мамэн, не реагируя на слова барона. — Цыган себе принадлежать должен. Почему я должен тащиться в незнакомые дали только для того, чтобы Гость увидел мир?
От него пахло молодым потом, злостью и тоской.
— Глаза и уши, — напомнил Челеб. — Колеса и дом. Не нам менять закон. Не нам нарушать однажды данную клятву. Уйди, Мамэн, подумай. Отцы ведь дураками не были.
Он повернулся и пошел прочь к костру, где Знатка рассказывала детворе страшную сказку.
— В этом таборе боялись кошек, — негромко и загадочно говорила она. — Так боялись, что даже слово «кошка» боялись произнести. Вместо этого так и говорили — «мэумытко»! А все потому, что среди цыган живет сказка о трех кошках. Сказку эту можно рассказывать только в ту ночь, когда на небе появляется полная луна. В этот день, безопасный для цыган, и кошку можно назвать ее настоящим именем. «Однажды темной ночью упали с неба в табор три кошки, которые пожрали нутро коней и выцарапали глаза цыганам. И никто в таборе ничего не мог поделать с ними. А потом эти кошки поселились на берегу реки у моста. Когда цыгане проезжали мост, кошки начинали прыгать лошадям на головы и тащить их с повозкой в воду. Вот поэтому, чтобы не случилось нападения кошек, цыгане, пока не переедут мост, причитают: „Мэумытко, мэумытко, сыр проладача паны — дачи туки баллас!“»[25] Кошка и пропустит их через реку и жертвы за то не потребует.
— Знатка, Знатка, расскажи о Николае Угоднике, — попросил детский голосок от костра.
— А вы сидите смирно, — сказала старуха. — Будете кричать, придет ночью бэнг, сунет всех крикунов в мешок и отнесет на речную мельницу. Будете там до скончания дней своих колесо вместо реки крутить! Про Николу Угодника каждый из вас наизусть все знает давно, чего мне голос трепать?
Никола Угодник всегда был главным покровителем конокрадов. Нет у них большего святого, чем Никола Угодник. Со всеми хлопотами, со всеми заботами своими они к нему обращаются. Ярмарку в праздник Николая Угодника считают самым прибыльным делом. Без молитвы ему ни один конокрад не пойдет на дело. А все потому, что однажды поклялся Николай Угодник: «Сдерите с меня кожу, поломайте все кости, если я не помогу цыгану украсть лошадь!» Поэтому каждый цыган хранит в своем шатре маленькую иконку Угодника и молится ему в нужный час. А если ожидает его в ночи неудача, возвращается цыган злой и яростный на рассвете, хватает иконку и бросает ее вон из шатра со словами: «Обманул меня Николай!» И валяется Угодник у порога, пока цыганская душа не успокоится и жалость к нему не почувствует. Тогда наклоняется цыган за иконой и прячет ее назад под свою перину.
Что-то толкнуло Челеба Оглы вернуться. И вовремя он поспел — верный кнут только и успел овить сыромятью кисть закинутой во взмахе руки Мамэна, нож проделал в брезенте длинную прореху и воткнулся в дерево повозки. Мамэн вскрикнул от боли, но тут же съежился, ожидая жгучих прикосновений кнута к спине, а из повозки сквозь образовавшуюся прореху уставился на него большой круглый глаз и смотрел с таким изумлением, словно не верил Гость, что в таборе нашелся цыган, способный руку на него поднять.
Много было слов на языке у Челеба, разные это были слова, но все они были бесполезны.
— Иди спать, — сказал он устало. — Люди увидят, совсем плохо будет. Скажут, совсем с ума выжил Мамэн, решил законы табора пеплом вчерашнего костра посыпать.
— Зачем он нам? — с истеричной ноткой сказал Мамэн.
Челеб промолчал.
Гость табору был не нужен, он нуждался в таборе. Всякий путешественник нуждается в средстве передвижения. А Гость нуждался в глазах и ушах обитателей табора, чтобы увидеть мир и запомнить все, что в нем есть. Иногда сам Челеб видел табор, словно со стороны.
Гость путешествовал. Он хотел увидеть очень многое. Больше, чем табор мог ему показать.
А утром оказалось, что Мамэн ушел.
Какой цыган уйдет из табора? Челеб таких цыган до сегодняшнего дня не знал. Цыган, потерявший свой табор, хуже гаджо, который после пожара стал бездомным. Гаджо может построить новый дом, цыган в любом таборе будет чувствовать себя, словно гаджо. Человек может меняться, цыганский закон не меняется никогда. Наверное, женщину нашел, решил стать оседлым, с ремеслом завязать, деревенской жизни понюхать.
Помимо воли в Челебе Оглы вскипало раздражение. Табор за войну стал совсем малым, каждым человеком надо было дорожить. Сейчас уже Челеб жалел, что не поговорил ночью с Мамэном, не объяснил ему все, что знал сам. А с другой стороны, почему он должен кому-то что-то объяснять? Его слово закон, кто, в конце концов, хозяин в таборе, кого должны слушать, закусив нижнюю губу?
Свое раздражение Челеб вылил на пришедшего утром гаджо.
Послушал его немного, раздраженно посмеиваясь в жесткие усы, сказал громко:
— Дурак ты бессовестный!
Пришелец молчал, и это понравилось барону. В разговоре со старшим цыган не должен непокорности проявлять. Промолчишь, стерпишь обиду — значит покорный цыган, умеешь ответить правильно и сумеешь в таборе жить. У конокрадов жизнь ведь какая? Женщины с детворой днем отправляются добывать картами да поборами хлеб, а мужчины валяются на перинах. Конокрады любят поспать днем, потому что привыкли они к ночной жизни. Ночью голова конокрада сметливей и веселей думает. Не зря же говорят, что золотой месяц — цыганское солнце, но ведь в ясную ночь не подойдешь к чужой конюшне, вот и сидят цыгане лунными ночами, играют в карты. Дойдут в картах до ссоры и драки на ножах — беда, но проиграет цыган в карты — беда еще большая, насмешками заклюют. Чужак в таборе должен терпеливым быть, чтобы не попасть под острый цыганский нож.
— Ищут тебя? — спросил Челеб.
Гаджо лишь пожал плечами. И это тоже понравилось барону.
— Мне неприятности с властью ни к чему, — сказал Челеб. — У цыгана врагов и без того хватает. Если убил кого, так сразу скажи.
— Не было такого, — сказал мужчина. — Понимаешь, время послевоенное, тяжелое время, одному опасно идти, да и милиция зверствует, в каждом путнике бывшего полицая и немецкого прихвостня ищет. А в таборе до места добираться спокойнее. Не зря же у вас говорят, что кучей и батьку бить сподручнее. Вы же по всему свету ходите, много видите, людей понимать научились… Ты меня понимаешь? Только поэтому, хозяин, только поэтому.
Улыбнулся и поклялся по-цыгански:
— Сожги солнце мои глаза!
— Ладно, — сказал Челеб. — Человек ты битый, цыганский закон пусть понаслышке, но знаешь. Пойдешь с нами до Азова. Мужчин у нас мало, пригодишься. Зовут тебя как?
— Зовут Владимиром, — сказал мужчина. — А фамилию я давно забыл. Те, кто знали меня, звали Шкурином.
— Ладно, Шкурин, — кивнул Челеб Оглы. — Коня увести сумеешь?
— Не доводилось, — сказал гаджо, скупо улыбаясь в ответ. — Думаю, не сложнее, чем кассу подломить.
— Нам такое мастерство без нужды, — отрезал Челеб. — Возьми перину, своей ведь нет. Найдешь Знатку, она тебя определит.
Известие об отъезде табор воспринял с видимым неудовольствием, но все терпеливо молчали, боясь попасть под кнут вожака. К новому человеку в таборе отнеслись с подозрением, присматривались, но вслух пока мнения своего никто не высказывал. Об уходе Мамэна уже знали все, а кое-кто из женской половины табора уже пустил тайную слезу в пуховую подушку и теперь прятал под надвинутым платком опухшие глаза.
Во второй половине дня собрались в дорогу.
Табор еще трогался с места, а на околице деревни уже появился вчерашний милиционер, зорко оглядывая лошадей, пока табор вытягивался по сухому глинистому грейдеру. Посчитав цыганских коней, успокоился и даже фуражкой беззлобно махнул. За пять червонцев Челеб и сам бы ему помахал с полным цыганским удовольствием. Только что там говорить — была пожива, да другому досталась!
А Федяка на первой повозке уже затянул высоко и пронзительно:
Наджя, чайори, палопаны.
Пдухтылла тут э-издраны.
И тут же ему с других повозок нестройно подтянули:
Наджя, чай, пал-кашта,
Пусавэса трэ васты[26].
Вот так и проходит цыганская жизнь — в дорогах, в тоске и в песнях. Ради того, что случилось, не стоило и останавливаться. Но ведь жизнь не переиграешь, то, что в ней случилось, уже не вернется, останется бесконечно далеким, как синий степной горизонт, к которому стремятся повозки и цыганские души.
За спиной Челеба Оглы негромко вздыхал и плескался водой Гость. Душно и тесно ему было в цыганской кибитке. Торопился он дойти до конечного пункта, потому и цыган торопил.
По-над Доном прошли большую часть пути, останавливаясь лишь для короткого отдыха, а потом для чего-то свернули на Морозовскую, удлиняя путь, прошли населенными местами и снова углубились в степь, где деревень и хуторов было поменьше и еще виднелись головешки на месте бывших строений — война здесь прошлась нешуточно, и Косарь с косой своей тоже не бездельничал — вон сколько свежих крестов и пирамидок со звездочками появилось на сельских кладбищах!
Погода стояла отличная, луна уже ушла в последнюю четверть, готовясь к новому рождению. Самое время было воровать лошадей, только вот воровать было нечего.
Гость себя никак не выказывал, разве что по утрам на песчаных донских отмелях можно было увидеть остовы огромных щук и судаков. А вот Шкурин себя показал человеком хозяйственным, хоть и гаджо, времени зря не терял, повозки починил, сломанные доски в них заменил, колеса скрипеть перестали. Да и шорником он оказался неплохим, почти всю упряжь отремонтировал. На верхней губе у него обозначились усы, да и щетины на небритых щеках хватало. Как у настоящего цыгана.
— Воевал? — поинтересовался Челеб, заметив у Шкурина небольшой, весело позвякивающий сверточек. Монеты звенели не так, так медали государственные звенят.
— Всякое бывало, — сказал Шкурин, огорченно разглядывая треснувшее колесо, на котором давно надо было сменить обод.
— С какой же стороны?
— Слушай, хозяин, — сказал Шкурин. — Оно кому надо — былое ворошить? Война, она ведь с любой стороны война. Ты думаешь, кончилась она и все?
— Лучше бы так, — сказал Челеб.
Неизвестно, куда бы их этот странный разговор завел, только вернулись в табор женщины.
Две старухи упали на траву и начали чесать уставшие ноги. Вокруг толпилась хихикающая детвора, которой поход по окрестностям дался куда легче. Еще одна цыганка — пожилая и верткая, с вплетенным в седые волосы украшением из сербских монет, — оживленно рассказывала:
— Далеко ходили. Ох, далеко! — она наклонилась, задрала юбки и тоже почесала темную ногу. — Там у хутора кони пасутся. Огонь-кони! Красавцы! Давно таких мои глазоньки не видели! Два вороных да один сивый — прямо для табора приготовлены.
Челеб слушал.
— Дорогу легко найти, я на путаных дорожках соломку с белыми тряпицами привязала. Не заблудятся наши.
— Что ты мне уши ломаешь словами? — сердито вскричал цыганский вожак. — Что голову ненужными мыслями манишь?
Все захохотали. Даже Шкурин, отложивший работу, усмехнулся.
— Так давно бы сказал! — не растерялась старуха. — Зачем я язык о зубы бью, зачем голос пустыми словами порчу?
Вечер прошел без особого веселья. Каждый понимал, что дело надо делать, но Челеб пока еще людей на кражу не обозначил, поэтому все на него поглядывали выжидающе. Хозяин табора особо не торопился — оценивал, выжидал и снова прикидывал, кого ему в ночь отправить. Коня угнать — не карты раскинуть. Здесь кроме хитрости ловкость нужна. А еще везение. Попавшегося конокрада бьют отчаянно, и пощады не у кого просить, да и попросишь — все равно, что зря воздух всколыхнешь, не простят тебя те, кого ты обворовал. А послевоенный конь в двойной цене, уж слишком много их на полях сражений уложили, может, чуточку меньше, чем людей. Подорожало хорошее конское мясо, любая кляча в хозяйстве нужна, ведь в некоторых деревнях на себе продолжали пахать или коров запрягали.
Такое оно было — больное послевоенное время, не песни о нем петь, а страшные сказки рассказывать!
Ближе к ночи Челеб поднял мужчин.
Все ждали, кому он вручит уздечки — тому и на дело идти.
Две уздечки Челеб вручил своим, третью — помедлив в задумчивости — протянул Шкурину.
— Хорошая ночь вас не ждет, — сказал он. — Женщины помнут перины без вас.
А ночь благоприятствовала краже — робкие с вечера облака в ночь расстелились по всему небу, нависали низко, тяжело дыша на засыпающую землю. Жаль только, дождя не было. Был бы дождь, смыл бы следы.
Пора было помолиться небесному помощнику.
— У тебя Николы Угодника нет, — сказал Челеб равнодушному к своей участи Шкурину. — Иди в шатер, на моего помолишься!
Цыган молитв не знает, поэтому к Угоднику обращается с простыми просьбами, знает, что Угодник не может ему отказать, обещал ведь цыганам помощь в краже лошадей.
Шкурин молился иначе. Шкурин явно читал какую-то молитву. Челеб с удивлением вслушивался в слова этой молитвы, потом похвалил:
— Спаси меня от сети ловчей — это хорошо. Научишь людей, когда обратно вернетесь. Только одного ты не сказал — сколько коней надо взять! Конкретнее говори, сколько коней?
— На три уздечки взять хороших коней. Я с тобой, Никола, обязательно поделюсь, выжги мне солнце глаза, если обману!
— Вот так, — удовлетворенно сказал Челеб. — Почти настоящий цыган!
Подождал, когда конокрады скроются в ночи, распорядился, не повышая голоса:
— К их возвращению мы должны уже быть на колесах.
И пошел по табору, глядя на то, как готовятся его обитатели к утреннему бегству.
Нет, не будем мы рассказывать, как цыгане воровали лошадей!
Каждый себе то может представить, засунь он себе уздечку за пазуху, поближе к сердцу, лихорадочно трепещущему в ожидании воровского счастья. Ночь тому свидетель, лягушки, что квакали важно в ближнем пруду, ленивые и глупые собаки, которые только делали вид, что сторожат хозяйское добро.
Зато три лошади — два жеребца и сивая кобыла появились в цыганском стане. Да, лошади на загляденье — и ребра не торчат, и гривы ухожены, а черные губы лошадей, несомненно, сахар знали и белые сухари.
Знатка затерла специальным составом хозяйские тавро, поверх них наложили свои — таборные, а справки о покупке лошадей давно грели душу Челеба, с фиолетовыми печатями, с росписями важных лиц — оставалось только клички указать, приметы заполнить да дату покупки проставить. Хорошие справки, и стоили они дорого. Челеб их в Дарнице покупал у директора конезавода имени Берии.
А табор уже уходил по степным дорогам, терял свои следы в лужах степных буераков, и плыл вслед табору горчащий запах серой полыни. Только коршун, парящий в выцветших небесах, видел, куда движется табор, но не мог никому рассказать о том. Хорошо бежали запряженные кобылы, и длинноногие стригунки с гордыми шеями покорно бежали следом в надежде на скорую остановку.
— А ты молодец, — сказал Челеб сидящему рядом Шкурину. — Хорошие слова о тебе говорили.
— Не велика наука — с уздечкой по свету гулять, — махнул рукой тот.
Челеб промолчал. Цыган много не благодарит. Тот, кому надо сказать добрые слова, сам все понимает. Есть такие, что хотят от тебя услышать добрые слова, а есть и такие, что любое твое слово будет им не в масть, сами они про себя все знают. Да и обидно ему было за ремесло. Это лишь кажется, что украсть лошадь легко. Но мало к ней подобраться, мало уздечку надеть, ты еще должен принимать во внимание, что у каждой лошади есть свой норов, иногда такой скверный и сволочной, что легче лягушку заставить воровать сметану из погреба, чем непокорную лошадь сдвинуться с места. Но вслух он ничего не сказал. А чего спорить? Азов близко, расставание неизбежно. Нет ничего хуже обиженного человека. Уйдет Шкурин из табора, так пусть хоть слов недобрых не копит на языке. Тем более что многим в таборе он пришелся по душе. Располагал Шкурин к себе человека, а это черта важная, просто жизненно необходимая для любого, кто пробует плетью обух перешибить. Это вам не игрой в миракли[27] душу успокаивать. Вслух бы Челеб этого никому не сказал, но нравился ему этот несуетной человек, который был из породы тех волков, что, будучи голодными, никогда не станут грызть сосновое бревно.
— А ты, я вижу, сам бездомный, — ухмыльнулся Шкурин.
Челеб внимательно посмотрел на него и прикрыл веки, давая разрешение продолжить разговор.
— Кибитка твоя, — сказал Шкурин. — Не живешь ты в ней, Хозяин. И два твоих сундука на другой повозке едут. И перины ты на чужой повозке хранишь. Так не бывает.
— И что же надумал? — спросил Челеб. — Разве ты так хорошо знаешь цыганскую жизнь, гаджо?
— Заглянул я туда вчера, — небрежно сказал Шкурин. — Не хватайся за кнут, только глянул одним глазом. Я на него, а он на меня, значит. Давно он с вами едет?
Челеб демонстративно шумно почесался.
— Вот за что не любят чужаков, — сказал он. — Любопытства в них много, порой из-за него они сами на нож лезут. Разве тебе не говорили, что лишние знания полны печали и укорачивают и без того очень маленькую человеческую жизнь?
— Не пугай, — сказал Шкурин. — Для зоопарка катаете? Не похоже, зоопарк хозяйскую хату не занимает. Я в твои дела не лезу, но больно страшная зверюга у тебя там кантуется. Кто ты для него? На брата или дедушку она явно не тянет.
— Тебе-то что? — с досадой сказал Челеб, удрученный тем, что посторонний проник в тайну табора.
Летний день длинный, дорога нетороплива и томительна, располагает к разговорам. Постепенно исчезла неприязнь, и вот уже Шкурин сидит пусть в чужих сапогах и поддевке, но свой, почти свой, и тянет поделиться с ним сомнениями, раз уж что-то он знает.
— И разговаривает? — не поверил Шкурин.
— Внутри меня, — сказал Челеб. — Словно сам с собою говорю.
— Так это не вы идете, он, значит, вас направляет, — сообразил собеседник. — А как же воля, которую вы перед всеми наружу выставляете, которой гордитесь больше всего?
— Это от дедов пошло, — сказал Челеб. — Не нам ломать. Договор такой, понимаешь?
— Хотел бы я знать, чем они ваших предков купили, — пробормотал Шкурин. — И давно вы их так возите?
— Двести лет без малого, — сказал Челеб. — А ты думал, мы таборную жизнь лишь для своего удовольствия ведем?
— Веселые у вас были деды! — хохотнул Шкурин.
В эту ночь Челебу Оглы приснился странный сон.
Снилось ему, что стоит он на вершине прозрачной горы, изнутри она горит золотым и рубиновым цветом, словно рассыпано в пещерах глубинных червонное золото и россыпи драгоценных камней. А вокруг звезды горят, переливаются, мигают, образуя невиданные узоры. Но спокойно на душе у Челеба, понимает он, что находится дома. И вранье все было о долине меж двух рек, о кирпичных цыганских домах, которых никогда не было. По всему выходило, что один у них всех дом — вот эта гора самоцветная, над которой кружат странные существа, похожие на морских медуз, если только бывают медузы таких размеров. Смотрит Челеб на руки — нет у него рук, смотрит на ноги — ног тоже нет. Жаль, нет зеркала, чтобы всего себя увидеть!
Проснулся Челеб Оглы, попытался вспомнить сон и не смог. Так, какие-то бессвязные обрывки и воспоминание о чем-то грандиозном и цельном, увиденном ночью. С утра ехал задумчивый и угрюмый.
А погони за табором не было — или не знали о нем владельцы коней, или Гость глаза отвел, туманами степные овраги забинтовал, дождем проливным за табором пролился. Оно и к лучшему — кони в таборе останутся, доказывать никому ничего не придется. Если здесь все милиционеры такие, как тот, что в белой гимнастерке по табору ходил, то дорого могла обойтись им недавняя ночная вылазка. В самом прямом смысле слова. Но лишних денег Челеб Оглы не имел. Тяжелые времена, на жизнь не всегда зарабатываешь.
Шкурин с расспросами не приставал, смолил толстую «казбечину», постегивая лошадей.
Челеб ему сам все рассказал. Было в этом коренастом немногословном гаджо что-то, вызывавшее к нему доверие.
— Прозрачный дом, говоришь? — хехекнул Шкурин, но при этом как-то странно сморгнул. — Бывает, когда, значит, возишь за собой неведомо кого. Чужой сон тебе приснился, Хозяин, совсем чужой. Ранее такие сны видел?
И раньше Челеб Оглы видел странные сны, только они немного другие были. Словно несется он с огромной скоростью над странной землей, а внизу колышутся сады из высоких и гибких деревьев, состоящих из одного широкого листа. И где-то на границе света и тьмы кружатся странные существа, похожие на рыб. Солнца нет, а светло, ночью звезд не видно, луна никогда не появляется, только наверху, где небо кончается, в серебристом мареве лениво плывет желтое пятно. Но о них он Шкурину рассказывать не стал.
— Совсем чужой сон, — уже без усмешки сказал Шкурин. — Похоже, издалека твой Гость, похоже, даже не отсюда он, а откуда-то из очень и очень далеких краев.
К полудню третьего дня добрались наконец до нужного места.
— Я посмотрю, — сказал Шкурин.
Не то чтобы попросил, и не просто сообщил о своем решении — где-то посредине интонаций было сказанное им.
— Посмотри, посмотри, — сказал Челеб. — Правь чуть в сторону от остальных, дело справим.
Волны накатывались на светлый, почти белый песок, смывая птичьи следы и унося обратно ранее выброшенные на берег куски дерева, обломки раковин и амфор с затаившихся в глубинах кораблей, что не пережили бурь и штормов, когда-то бушевавших в сейчас спокойном и безмятежном просторе.
Повозка съехала с дороги, едва обозначенной полосками вытоптанной земли в зелено-серой траве, увязая колесами в песке, добралась до воды. Кони наклонялись, нюхали воду, недовольно фыркали и вскидывали головы. Море им не нравилось.
Из-под войлочного покрова высунулось длинное щупальце, темное с одной стороны и белое с другой. На белой стороне щупальца виднелись присоски, похожие на темные розочки. Щупальце, извиваясь, повисело в воздухе, коснулось воды. Кони всхрапнули, колыхнулись испуганно, но Шкурин твердой рукой удержал их на месте.
Вслед за щупальцем показалось бугристое темное тело, круглые, лишенные радужной оболочки глаза внимательно огляделись вокруг, и тело скользнуло на песок, вытягивая щупальце. Спрут добрался до воды, на секунду, словно прощаясь с людьми, приподнял одно щупальце, остальные уже стремились навстречу ждущим глубинам. Набежавшая легкая волна окатила спрута, какие-то минуты он лежал неподвижно, всеми своими конечностями выбрасывая темные водоросли из жаберного мешка, потом стремительно нырнул в воду, уходя в теплое море. Некоторое время его темное тело возвышалось над водой, потом его не стало видно, и только цепочка пузырьков воздуха показывала путь Гостя, пока он не ушел на глубину.
Челеб Оглы почувствовал облегчение. Напряжение последних дней исчезло, сейчас он чувствовал хмельной восторг, какой испытывает цыган после удачной кражи. Теперь он был волен в своих поступках. До следующего Гостя. В конце концов, встречать и провожать Гостя был один из законов табора, и этого не могла изменить даже грядущая зимовка.
— Баба с возу — кобыле легче, — проворчал Шкурин. — Ну, Хозяин, трогать? Табор ждет!
А вечером, когда табор стал на ночь, когда зашлепали мужчины картами у костра, а Знатка начала рассказывать очередную страшную сказку детям, когда сытный запах кулеша начал будоражить ноздри, а первые звезды подмигивали с небес, внимательно рассматривая землю с непостижимой космической высоты, покинул табор и Шкурин. Пожал шершавую ладонь Челеба Оглы, подмигнул ему хитровато, не чокаясь опрокинул свой стакан в широко раскрытый рот, сказал без улыбки:
— Ну, за свободу?
Неизвестно, что он имел в виду, но Челеб принял его слова на свой счет. Он и в самом деле чувствовал себя свободным.
Челеб проводил Шкурина взглядом и неожиданно подумал, что наконец-то ему перестанут сниться странные и страшные сны. Устал он от беспокойства души. Хотелось быть и в самом деле свободным.
Ну, хотя бы до следующего Гостя.
Шкурин поднялся на косогор и остановился.
Отсюда он видел медленно темнеющую полоску горизонта, над головой зажигалось звездами небо, а внизу, в котловине, смутно белели кибитки цыган.
«Это они здорово придумали, — с неожиданной завистью подумал Шкурин. — Надо же — цыганский табор! Вечные странники. Лучшего средства передвижения для пешей разведки трудно было представить. Главное, заставить их идти по намеченному тобой маршруту. Это перспективно. Это обязательно надо будет отметить. И использовать в дальнейшем. К внушению они восприимчивы, раз могут воспринимать сны, смогут воспринимать и мысли. А сделать их своими глазами и ушами совсем несложно — женщинам раздать украшения, которые они будут носить постоянно, мужчинам изготовить красивую серьгу, чтобы, не снимая, таскали ее в ухе.
И следовало обязательно отметить в докладе, что планету населяют две разновидности разумных существ. Две, а не одна. Одни населяют сушу, и силы их, как и военный потенциал, легко оценить. Но есть еще один вид, который населяет морские глубины, но уже ведет активную разведку суши. Вот об этом виде ничего неизвестно. Совсем ничего. А это означает, что пока неясно, с кем на планете разговаривать, чьи козыри старше — под водой или на суше».
Он поймал себя на том, что мыслит земными категориями, и грустно усмехнулся. Воистину привычка — вторая натура. Не всем в Доктринате отсрочка придется по вкусу, но лучше потратить время и провести дополнительные исследования, чем попасть под возможные торговые ограничения. Равноправно живущие на одной планете расы должны иметь одинаковые торговые права. Значит, надо изучить местный Океан. А для этого надо найти морских обитателей, которые передвигаются в воде безо всяких ограничений. Нужны были бродяги по духу. Он добросовестно попытался вспомнить вид водных животных, который подпадает под эти понятия. Одним мешала соленость воды, другим температура воды, третьим…
Пожалуй, дельфины подходят больше всего. Что ж, будем работать с цыганами местных морей — дельфинами.
Шкурин стоял в раздумье на косогоре над медленно засыпающим табором. В ночной тишине слышался шум теплых морских волн, лениво набегающих на берег, неровный топот копыт и редкое ржание довольных свободой лошадей.
Медленно и неотвратимо в небе расцвела эфемерная многоцветная медуза, сквозь которую видны были темное небо и звезды. Медуза спланировала вниз, выпуская гибкие щупальца светоконечностей…
Он стоял на виду — на самой возвышенности, — поэтому летающая тарелка легко подхватила его, втянула в Малое Содружество и стремительно понеслась в звездную высоту.
Ребенок в своем праве
Жене и бабушке — с сочувствием и пониманием
Дежурный по ювенальной полиции Елисеев лениво среагировал на очередной звонок.
— Слушаю вас, — бодрым голосом отрапортовал он. — Не слышу вас! Не частите, гражданочка, не убивают же вас! Что случилось? Внятно доложите! Не частите, не футбольный матч комментируете!
— Спасите нас, — сказала старушка на другом конце провода и заплакала.
— Что случилось? — посерьезнел Елисеев.
— Внучка обижает, — всхлипнула старушка.
— Ну что ж, — рассудительно сказал дежурный, который сам был отцом и дедом и, значит, в проблемах семейной жизни разбирался неплохо. — Это бывает…
В трубке послышался мужской старческий голос, полный раздражения и сухости.
— Дежурный? Почему отказываетесь выезжать? Мы свои права знаем! Мы до Генерального прокурора дойдем, в Страсбургский суд писать будем! Записывайте адрес!
— Записываю, записываю, — примирительно сказал дежурный, подтягивая книгу учета происшествий. — Землячки… дом… квартира… Имя нарушителя… И последний вопрос — сколько лет внучке?
— Девять ей исполнилось, Кариночке нашей, — печально вздохнула старушка и снова в голос зарыдала.
— Опергруппа — на выезд! — приказал дежурный.
— Бронежилеты и спецсредства брать будем? — весело поинтересовался ювенальный оперуполномоченный Андрей Трахит. Был уполномоченный в том возрасте, когда люди начинают остепеняться и взрослеть, но еще не в силах расстаться с дурными привычками юности. Уполномоченная по правам ребенка Анна Блейманс покрутила у виска пальцем. Сколько раз впоследствии товарищи по работе припоминали ей этот жест! Какого парня из-за непродуманности действий уполномоченной ювенальная полиция потеряла!
День был субботним, поэтому на детской площадке мирно играли десятка полтора ребятишек в разноцветных костюмчиках. Едва ярко-зеленая машина ювенальной полиции въехала во двор, как началась тихая паника — родители торопились увести ребятню подальше от зоркого ока Ювенала. Слышно было, как кто-то инструктирует соседей:
— Нет никого дома! Если ювенальщики спросят, Мария Петровна, ска́жете, что мы на дачу уехали, дите искупаться захотело.
— Боятся, значит, уважают! — хмыкнул Андрей Трахит.
— Это тебе так хочется, — грустно возразила Анна Блейманс. — На Цыганском поселке в прошлом году нас с Забукиным в подвал посадили и две недели держали, пока всех цыганок с детьми к родственникам не устроили… Вот этот подъезд… Ну что — пошли, что ли?
Подъезд был открыт.
— Плохое предзнаменование, — вздохнул Трахит. — Недавно выезжали на выезд. Дочка у родителей кредитную карту украла и запасалась всем необходимым для жизни: Барби с Кеном взяла, сластей разных, жвачек на полторы тысячи… Игр компьютерных набрала…
— Наказали? — спросила инспектриса.
— Ну, зачем же? — удивился лейтенант. — Ребенок в своем праве. Родителей оштрафовали на три тысячи за неправильное воспитание и противоборство желаниям ребенка…
Анна Блейманс еще раз посмотрела на запись в служебной тетради и потянулась к кнопке звонка двери:
— Пришли!
Дальнейшее лейтенант Трахит помнил плохо.
Кажется, открылась дверь, он увидел маленькую девочку в спортивном костюме, девочка взмахнула рукой, а что было потом, лейтенант уже не помнил. Он очнулся на полу в коридоре, сидя спиной к стене. Голова кружилась. Подташнивало. Лейтенант встал и нажал на кнопку звонка.
— Очнулся? — спросил детский голос.
— Что случилось, девочка? — спросил Андрей. — Кто это меня?
— Я, — сказала девочка. — Ты не смотри, что я маленькая. У меня первый юношеский разряд по рукопашному бою. В общем, так, мужик, твоя напарница у меня в заложниках. Дед с бабкой тоже. Понимаешь, к чему это я?
— Не совсем, — признался лейтенант.
— Нужно три килограмма конфет «Аленка» и двухколесный велосипед, — сказала маленькая вымогательница. — Время пошло!
Лейтенант спустился вниз, подошел к машине, где терпеливо ждал водитель, и неожиданно для себя громко выругался.
— Ты чего? — удивился водитель. — Узнают, что ты ругаешься, из полиции попрут!
— Анну в заложники взяли, — хмуро сказал Трахит. — Меня сопля такая на прием подловила. Голова раскалывается. Надо же — прямо лбом о бетон!
— И чего требует? — поинтересовался водитель. — Папе с мамой зарплату повысить? Социальное пособие для детей, живущих в трудных условиях?
— Конфет хочет, — Трахит сплюнул. — И детский велосипед. Кататься ей, дуре, не на чем.
— Так это вымогательство чистой воды, — сказал водитель и взялся за рацию. — Ну что, ОМОН вызываем?
Лейтенант верным движением перехватил его руку.
— Сдурел? Да над нами вся ювенальная полиция страны ржать будет. А у меня очередное звание через два месяца!
— Так что будем делать? — водитель растерянно уставился на лейтенанта.
Лейтенант с тоскливым отчаянием нашарил в кармане рубахи кредитную карточку.
— Что делать? — вздохнул он. — Что тут поделаешь? Ребенок в своем праве! Заводи машину, в магазин поедем.
Спустя час лейтенант Трахит неуклюже поднимался по лестнице, взвалив на загривок неудобный велосипед. В правой руке он нес пластиковый пакет с конфетами.
— Слышь, девочка, — нажав на кнопку звонка, сказал он. — Освобождай заложников. Твои требования удовлетворены.
— Меня, вообще-то, Кариной зовут, — сказали из-за двери. — Отойди на три шага!
В глазке потемнело. Некоторое время девочка сопела, разглядывая лестничную площадку. Потом деловито сказала:
— Велосипед поставь у стенки, пакет с конфетами повесь на руль, а сам по лестнице спустись на пролет.
Лейтенант спустился по лестнице.
Щелкнул замок, послышался возмущенный голос инспектрисы и радостный вопль ребенка. Тренькнул велосипедный звонок, и все стихло. Лейтенант Трахит смотрел, как его напарница спускается.
— Маленькая дрянь! — обернувшись, крикнула Анна Блейманс и, испуганно зажав рот рукой, почти бегом кинулась по лестнице.
— Ну чего кричишь? Выговор получить захотела? — сказал лейтенант. — Ребенок в своем праве!
В квартире прозвенел радостный велосипедный звонок и детский голос позвал:
— Дед, бабуля, идите чай с конфетами пить!
— Сговор! — убежденно сказала Анна, выйдя на улицу.
До отдела ехали молча.
Войдя в кабинет, лейтенант Трахит сел за свой стол, взял чистый лист бумаги и принялся что-то писать, не глядя на товарищей по работе.
— Чего пишем? — спросила Анна, доставая из сумочки зеркальце, и с нервным недовольством принялась разглядывать свое отражение.
— Рапорт на перевод, — сказал лейтенант.
— И куда ты собрался?
— В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов! — вскричал лейтенант. — В уголовный розыск перейду!
— Убить могут! — равнодушно заметила Анна, чисто женскими движениями поправляя прическу.
— На этой работе меня раньше убьют! — печально сказал лейтенант, снова принимаясь за рапорт. — Жена уже в бешенстве. Третий месяц зарплату домой не приношу.