Юрий Астров
Искусство чтения как искусство игры в «бродилку», или как сделать фантастику литературой?
Когда нет надежды в обществе, функция интеллигенции — создавать идеалы.
Недавно в программе «Культурная революция» телеканала «Культура» Наталья Иванова высказалась о том, что среди массы литературного ширпотреба, не попадающего в поле зрения критиков, могут быть книги, которые спасут русскую литературу — новизной тем, новизной приемов, новизной жанров. Надо напомнить, что темой обсуждения был вопрос: «Умерла ли литература?», а среди диспутантов — ведущие критики России и среди них — даже Лев Аннинский (который именно этот тезис и отстаивал).
Что хотелось бы сказать? Чтоб вы так жили, как наша родная покойница!
А теперь — небольшая история, которая имеет к затронутому вопросу самое непосредственное отношение.
Я не поклонник Т. Толстой. Скажу больше: при определенных литературных способностях ее репутация, на мой взгляд, величина дутая. Те сопливые рассказы, с которыми Толстая выступила в период перестройки (будь она неладна), было легко не заметить. И не заметили бы, даже не опубликовали, — если бы не дедушка, придворный прозаик Иосифа Виссарионовича (при всем том — литератор огромного дарования), да еще не папаша-академик, популярный в среде ленинградской интеллигенции. Поэтому «симпатичный талант» (как выразились бы сто лет назад) немедленно раздули до гения. Примерно как либеральные профессора Санкт-Петербургского университета принимали экзамены у экстерна Владимира Ульянова: выгнали за политику из Казанского университета? Ах, сатрапы! Да еще брат — цареубийца?! Пять!
(Неудивительно, что молодой юрист в роли помощника присяжного поверенного аккуратно проиграл все порученные ему дела.)
Толстая немедленно уверовала в свою гениальность. Но репутацию надо как-то поддерживать. Рассказики — рассказиками, однако внучке Алексея Николаевича просто неудобно не написать роман. И вот после десяти лет почти полного литературного молчания и сидения на «златом крыльце» (публицистической болтовни хватало, Татьяна из прекрасного далека Америки учила россиян, как надо жить) появился шедевр — «Кысь».
И критики призадумались. А поскольку долго думать у критиков не принято, да и некогда (журналы и газеты, слава богу, выходят регулярно) — согласованное, хотя и несколько растерянное мнение выработалось быстро: «С одной стороны, нельзя не признать, но, с другой стороны, нельзя не отметить». То есть… критика дружно стала в тупик.
Между тем загадка проста: Т. Толстая написала политизированное фэнтези, причем далеко не лучший образец этого жанра, потому что в написании произведений таких жанров надо иметь некоторый опыт. Этаких «кысей» на книжном рынке — завались, причем многие из них написаны куда как более умело и умно, чем у дочки академика. Почитали бы фантастику критики — сообразили бы, что все, что мучило дочь академика, написано задолго до ее «Кыси». Но вот беда — критики, что присуждают букеры и антибукеры, фантастику принципиально не читают. А вот «Кысь» прочитали… Причина — репутация Татьяны. Она же вроде бы не фантаст! У нее же имя (конечно, дедушкино, но тем не менее…). Уж если некоторые снобы отказываются прочесть книгу, изданную в серии «Звездный лабиринт» (издательство «АСТ»), что ж говорить не о снобах? Они ведь ориентируются на Аннинского и Золотусского, хотя всячески это отрицают. Поэтому как отнестись к данной «кыси» — ребятишки не поняли, хоть, как мне кажется, и почитывают тайком В. Сорокина. На сон грядущий. Но на всякий случай увенчали литераторшу хоть скромными, однако все же лаврами. (А судя по последним критическим публикациям в толстых журналах — о том, что лавры все ж таки скромные — уже забыли. Шедевр!)
Но в то время… Фэнтези!! Увенчали!!!
Дорогие наши ведущие, неведущие и завидущие критики верно поняли опасность нынешнего мейнстрима. Лет пятнадцать подряд они увенчивали лаврами писателей типа Шарова-младшего или Павлова, чьи книги (будь они о родстве Сталина и мадам де Сталь или об афганской войне) очень приятно анализировать, но невозможно читать. И теперь, когда сей мейнстрим совсем потерял широкого читателя — поднялся крик: литература умерла! Роман умер!
Теперь они спорят уже не о смерти литературы, а о ее причинах. (Нет больше в России писателей. Нет, и не будет. А. Шаталов. Путешествие в страну мертвых // Дружба народов. 2002. № 2. Реквием пропет. Факт констатирован. Но не объяснен. Странный парадокс — литература умерла, а неистребимый критик остался! И каждый критик хочет есть. Против природы не попрешь! А на падали много не попируешь.)
А почему же литература в России умерла? (И ведь, судя по тиражам толстых журналов, так оно и есть — в определенной степени…)
Могу загадку разрешить. Хотя литературоведческим образованием я не обременен, уверен, что вскоре мою точку зрения разделит вся критика страны, которая вконец оголодает по причине отсутствия предмета препарирования.
Умерла не вся литература. Умерла или умирает некоторая ее часть.
Литература, о которой критики говорят, умерла, потому что пропал сюжет. Плюс к тому в книгах высоколобых отсутствует динамика, темпоритм, зато присутствуют крайне неприятные герои. Уж дерьмо-то, по крайней мере, жрать не стоило бы. А если герой его жрет (в буквальном смысле слова) — читатель книгу жрать не будет. Врожденная брезгливость не позволит.
(Да что там читатель… Анфан террибль современной критики Басинский в последнее время не устает задавать следующий вопрос: «Почему тошнит от так называемой хорошей литературы?»)
Впрочем, это симптомы. А диагноз…
Диагноз, при некотором размышлении, поставить достаточно просто. Литература умерла, потому что умер метод. Да-да, тот самый проклятый Абрамом Терцем социалистический реализм. А как он мог выжить, если социализм приказал долго жить и автоматчики партии были отправлены в отставку без пенсии?
И писатели-мейнстримовцы немедленно наперегонки бросились осваивать приемы Джойса и Кафки, Берроуза (не фантаста) и Миллера (не Артура) с разной степенью умения. При этом напрочь отметя Сэлинджера и Фолкнера — так, мол, мы всегда умели.
Не будем говорить о том, что — не умели. (Кто-то ведь действительно умел.) Напомним только, что мейнстримовцы напрочь забыли азбучную истину: метод подразумевает определенные приемы, но отнюдь к приемам не сводится.
Ситуация между тем действительно смутная. Нет идеалов. Нельзя же всерьез считать идеалами «общечеловеческие» — на самом деле американские — «ценности»? Подозреваю, что и на родине этих «ценностей» их разделяет лишь болтливое меньшинство, навязывая молчаливому большинству. Но мы-то — Россия… Можете вы себе представить роман, посвященный страданиям… ну, скажем, банкира или педераста? Что получится? Совершенно верно, либо «Богатые тоже плачут», либо Джеки Коллинз. А и то и другое — не только не литература, но и не беллетристика. Так, жвачка.
Между тем в российской литературе остался уголок, на пейзаже которого может отдохнуть глаз. Это — фантастика. Единственный наследник упомянутого метода.
На этом тезисе я настаиваю. Гениальный розыгрыш саратовского профессора Р. С. Каца «История советской фантастики» недооценен. А ведь в книге есть второе дно: Кац свел всю советскую литературу к фантастической. И это действительно так. Не стоит останавливаться на прозрачном символизме книги (Луна — коммунизм), это ясно даже и ежу, как сказал бы Юрковский. Речь о другом: советская литература отстаивала идеалы. (Я не трогаю советскую действительность, реальное положение дел и идеалы не всегда совпадают — я говорю именно об идеалах, которых сейчас нет. А тогда они были! И даже оппозиционная литература строилась именно на идеалах. А следовательно, существовала в русле метода).
Так что при всем моем уважении к Наталье Ивановой, — она ошибается. Говорить надо не о новизне (приемов, тем и т. п.), а… скажем так: о забытом, но вечном.
Об идеалах.
Которые у фантастов, в отличие от мейнстримовцев, еще остались. К счастью. Хотя и не у всех, конечно…
Сейчас у российской фантастики появился единственный, может быть, шанс — попасть в мейнстрим. Ибо и пипл хавает, и благосклонно настроенные критики есть (пример Н. Ивановой не единственный. Появлялись в толстых журналах уже вполне благожелательные рецензии и даже большие статьи — например, на совместные творения Лазарчука и Успенского или на книги того же Лукина. Им, правда, тут же дали достойный отпор, но лиха беда — начало).
Однако дурной пример заразителен. И я боюсь, что сейчас писатели с репутацией (то есть с репутацией среди критиков), которым надоело публиковаться в толстых журналах тиражом три тысячи экземпляров, начнут писать НФ (научную фантастику), фэнтези и т. п. Не потому, что у них нет денег — есть: букеры, антибукеры и прочие премии с денежным эквивалентом, весьма немаленьким — имя им легион! А потому, что возжаждут истинной популярности. Уже есть пример — «Голубое сало» того же Сорокина. Пару лет назад критики склоняли эту книгу, сопрягая ее с пелевинскими «Чапаевым и Пустотой» и «Поколением П». Кто бы сейчас это «сало» вспомнил, если бы не великолепно проведенная Сорокиным совокупно с путинскими комсомольцами рекламная акция? А перед этим — даже критики забыли. Нет, понятно, «где имение, а где вода?»; бездарного В. Сорокина к гениальному Пелевину мог подверстать только критик с литературоведческим образованием, ибо считает, что оба они — постмодернисты. Мне как-то наплевать на определения, ибо литературоведение, как и медицина, время от времени объявляет, что все наоборот; для структуралистов и Шкловский, и Тынянов — не авторитеты, как для упомянутых не был авторитетом Овсянико-Куликовский. Но есть опасность: когда в мейнстрим хлынет волна фантастики, ее будут писать старые авторитеты — литераторы, увенчанные букерами и антибукерами. И писать будут скверно и непрофессионально, на манер Т. Толстой и В. Сорокина, ибо для того чтобы писать фантастику, нужен определенный склад ума, который у признанных гениев мейнстрима не наблюдается. Ну, а то, что печатается сейчас в «Эксмо-пресс», «Армаде» и т. п., критика снова не заметит.
Критика в этой ситуации — сама по себе — меня особенно и не волнует. Она ведь — тоже литература. Но без критики фантастикой не займется и литературоведение. (То, что сказано о нем выше, прошу считать истинным моим мнением — надо только пояснить, что Овсянико-Куликовский был прав для своего времени, Тынянов — для своего, а постмодернизмом литературоведение пока не занималось: им занимались критики с литературоведческим образованием.)
И это будет плохо.
Потому что фантасты продолжат вариться в собственном соку. Будут писать друг о друге — и сами о себе (уже есть примеры). Будут друг друга награждать: москвичи — москвичей, питерцы — питерцев. Есть и будет душный мирок, которому не раздвинуться до Вселенной. Со временем появятся и другие авторы, жаждущие наград. И все они так и не поймут, что такое хорошо, а что такое плохо.
Этот вопрос был задан в Новосибирском университете на защите первой кандидатской диссертации, посвященной НФ. Лет этак двадцать назад. Я не знаю, что ответила соискательница, но, наверное, ей удалось убедить оппонентов, что — да, литература, ибо искомую степень кандидата филологических наук она получила.
К сожалению, вопрос этот актуален и по сию пору. Нынче — даже особенно.
Фантастика — жанр, популярный в любое время и при любом общественном строе. Сейчас, в период так называемой рыночной экономики, этот жанр популярен тем более, ибо — что скрывать? — уводит от действительности. Особенно нынешний ее поток. Фантастику теперь читают люди, во времена исторического материализма не подходившие к полкам, на которых она располагалась. Тоскливо им в нынешнем мире!
Наша страна, как известно, была самой читающей. Я вообще-то в этом сомневаюсь, но пусть, ладно. Вопрос: что она читала?
При трезвом размышлении ответ ясен: Пикуля, Юлиана Семенова и братьев Вайнер (кстати, не худшие образчики развлекательного чтения), в какой-то мере, как того требовали школа и институты, классику. Значительная часть напечатанного лежала в библиотеках с чистейшими формулярами.
Традиции сохранились. Есть люди, которые их блюдут!
Сейчас самый популярный жанр — так называемые «бродилки». Посвященному ясно, что название это (жаргонное, конечно) произошло от компьютерных игр. И должно быть написано на том же уровне. Бродилка может быть научной фантастикой, технотриллером, фэнтези, волшебной фантастикой, даже женским романом — она всегда остается сама собой. И самое скверное то, что чем лучше бродилка написана, тем менее она популярна. Десятки (сотни?) новых имен авторов бродилок появляются ежегодно. Почти все они написаны достаточно гладко. Абсолютно бездумно. Сюжет держит в напряжении. Герои, правда, совершенно одинаковы, но чем Алехан Орлов у Пикуля отличался от Григория Потемкина? Тем, что имел два глаза.
Естественно, литературной ценности эти книги не имеют. В подавляющем большинстве. Увлекательное чтиво. Это не плохо и не хорошо.
«Ну и пусть их пишут! — скажет здесь читатель. — Кому они мешают? Лукину? Рыбакову? Успенскому? Не мешают ведь!».
Мешают.
Помните парадокс С. Е. Леца? «Вы скажете, что эта книга ничего не решила? Ошибаетесь! Она снизила общий уровень!»
Предположим, критики, вняв призыву Н. Ивановой, дружно возьмутся за фантастику. И что они прочтут?
Разрешите привести несколько цитат.
«Из всей обширной семьи Тихомировых Кирилла отличали целеустремленность, самостоятельность и вера в себя. Он был открыт всему новому, изобретателен, склонен к анализу, любил все классифицировать и располагать по полочкам, что не раз помогало ему в жизни. Вместе с тем он отличался великолепной реакцией, отказывался от второстепенных вещей ради достижения поставленной цели и умел обходиться минимумом необходимого, что не раз выручало его в экстремальных ситуациях.
Родившись ребенком хилым и болезненным, Кирилл начал в шесть лет заниматься физкультурой, увлекся самбо, потом другими видами боевых искусств и в двадцать восемь лет стал чемпионом Европы по дзюдо в среднем весе».
«Элейн продрал быстрый, сильный озноб».
«Им навстречу двинулись встречные лица, которые безошибочно находили своих коллег, с которыми обычно обсуждали специфические вопросы и согласовывали действия двух боссов».
Я даю вам слово: здесь нет ни единой пародийной фразы. Какая к черту пародия? Стиль!
Автор последней цитаты — Алекс Орлов, издавший уже где-то десятка полтора романов. Никакого отношения к литературе они, естественно, не имеют. Цитата из его романа «Конвой».
Элейн — героиня эпопеи Антона Карелина «Хроники опустошенных земель». Под бродилку эпопея подходит с трудом — слишком вяло действие, тем не менее ее издают. А если автор не понимает, что любимую героиню не может продрать озноб, а может, самое большее, пробить, тут уж ничего не поделаешь. А продрать… Ну, сами понимаете, это не для печати.
Но любопытнее всего первая цитата. Ибо взята она из самого нашего издаваемого автора. Это В. Головачев, роман «Криптозой». Головачев написал романов больше, чем средний читатель может за свою жизнь хотя бы просмотреть. И если ранние еще как-то походили на литературу, а издержки можно было объяснить молодостью автора, то сейчас диагноз ясен. Коли маститый писатель (а именно так считают издатели и журналисты) объясняется языком среднеуспевающего восьмиклассника, то фантастика уж точно не литература.
(Я не искал примеров нарочно. Взял наугад три лежавшие под рукой книги, раскрыл каждую на произвольной странице — и… Так что примеры можно множить и множить. Но — стоит ли? Есть, конечно, и совсем уникальный пример — Ю. Петухов. Но это явление вне литературы, даже такой.)
И весь тебе мейнстрим.
…Сейчас читатель как раз и может спросить автора: ты о чем, брат, пишешь? Заявил в заголовке о «чтении», а говоришь об авторах? Ты логически-то можешь мыслить?
Могу.
Именно в чтении первопричина всех бед нашей Золушки от литературы. Ибо у нас в стране создалась уникальная ситуация в книгоиздательском деле. Точнее, в издании фантастики. Ее в основном издают бывшие фэны: руководители когдатошних КЛФ, бывшие издатели фэнзинов и т. п. И даже в издательствах, которые выросли на руинах прежних государственных, на ведущих ролях — те же бывшие фэны[28].
Эти фэны и накормили страну за последнее десятилетие бродилками. Ибо воспитанные (пусть даже!) на Стругацких вычитывали и в них одни лишь бродилки. Следили даже не за сюжетом, а за фабулой, благополучно пропуская мимо мозга смысл и сверхзадачу. То есть искусством чтения они как раз и не овладели. Им давали бутерброды с маслом, они же жрали голимый хлеб.
И этим искусством они никогда уже не овладеют.
(О причинах этого мы говорить сейчас не будем. Их много. Главная же… Sapienti sat.)
И печатают они, естественно, единомышленников (даже не формулируя это для себя), ибо и подавляющее большинство молодых авторов тоже читали только бродилки, — их они и пишут. И дело второе — рыцари там дерутся на мечах или космические бойцы — на бластерах.
Я давно это подозревал, но сформулировал для себя лишь недавно, когда в позапрошлогоднем фэнзине — кажется казанском, прочитал разбор романа «Трудно быть богом». Автор (фэнзина этого сейчас у меня нет, и я не помню фамилии, но помню, что женского пола) разбирает действия Руматы как бойца, владеющего приемами боя на мечах. И не видит, что называется, в упор тот факт, что Румата Эсторский — сотрудник Института экспериментальной истории, что вмешиваться в происходящее ему нельзя по статусу… Для того чтобы это понять, не надо вчитываться в книгу, достаточно ее прочесть. Вот прочесть и не получилось. Книга читалась как бродилка, и требования к ней у автора статьи — как к бродилке. А все умные мысли братьев в этом случае, как масло на бутерброде — излишки холестерина вредны!
На таком примерно уровне и написано большинство материалов не только в фэнзинах, но и в журналах, посвященных НФ. Есть исключения, но они, к сожалению, не правило.
Кстати — о журналах. Даже такого рода журналы, а уж тем более фэнзины, прибыли не дают. Напротив, вводят издателей в расходы. То есть издатели, редакторы (так называемые: ничего они не редактируют, а лишь занимаются отбором) бескорыстно делают благородное черное дело.
Это благородное черное дело заключается в том, что они внедрением массовых бродилок снижают общий уровень.
Я говорю совершенно серьезно. Если не трогать «если» (простите за каламбур) — кто положа руку на сердце может припомнить за последний год из всей груды прочитанных провинциальных (и не только) журналов и фэнзинов хотя бы парочку названий и авторов? Если такой человек найдется — я готов немедленно угостить его рюмочкой в ближайшей забегаловке. На ресторан сейчас не располагаю средствами, но уж эта рюмка будет поставлена от души.
Причина? Она ясна. Элементарно, Ватсон. Ребята здесь о прибыли, как в издательствах, не думают, но — воспитаны на бродилках. Бродилки и печатают, аккуратно отметая все, что не подходит под их параметры. Еще печатают по знакомству, но это картины не меняет, ибо добрые знакомые, естественно, имеют тот же вкус и пишут бродилки. Все оправдывается пресловутым — «народ требует». Но, во-первых, никто не знает, чего в действительности требуется народу, а во-вторых, дайте читателю икры вместо черствого хлеба — глядишь, и распробует. Это только кажется, что народ наш дурак, в жизни его таковым просто выставляют. Аналогично обстоит дело и с читателем.
В результате такого положения новые повесть и роман моего хорошего приятеля — литератора читаемого и почитаемого, много печатающегося, лауреата нескольких премий — отвергло издательство. Хотя и то и другое — настоящая литература.
Только вот не бродилки никак.
Ну, это еще ладно. Рано или поздно эти книги напечатаны будут. Куда хуже другое: весьма приличные авторы, способные делать настоящую литературу, тоже кинулись в бродилки. Потому что бродилки имеют абсолютную проходимость в издательствах. Лабают их по паре в год, деньги зарабатывают. Недавно пять человек, объединившись, выдали двухтомный роман, в котором, конечно, концы с концами еле-еле сведены, однако стиль (человек-то пять, а писателей — трое, но эти трое пишут совершенно по-разному) абсолютно идентичен и адекватен жанру. Не литературе, она вне досягаемости, — именно бродилке как образцу творчества трудящихся фантастических масс.
Вот в чем беда-то.
В таком соседстве настоящим писателям, через чье сердце проходит трещина, расколовшая мир (простите за высокий стиль, но это не я — это Гейне), писателям, которые не бродилки пишут, а идеалов ищут — так вот, в таком соседстве им тесно и скучно. Им хочется жить в более приличном месте. (И Гарлем, и Бронкс когда-то были аристократическими районами, не надо этого забывать. Потом появились скоробогачи, потом районы эти стали обживать негры, за ними латиносы — и… потянулись приличные люди за город. А пришельцы начали обживать и загаживать пространство. В фантастике не так ли?)
«Загород» — тоже понятие неоднородное. Хочется все же иметь соседей. И если просто объявишь, что ты вовсе не фантаст, а напротив, турбореалист — соседей у тебя не будет. Будешь жить в одиночестве. А. Столярова, по крайней мере, хоть в «Звезде» иногда печатают, Рыбаков тоже порой прорывается в толстые журналы, а вот Лазарчук все еще числится по ведомству НФ — масс-культуры для критиков, хотя в Питер и переехал. Провинциалы же этой трибуны (толстых журналов) вообще не имеют. Не считать же таковой литературно-художественный «Отчий край», где с великим трудом иногда проходят маленькие вещи Е. Лукина и С. Синякина? Смешно… Впрочем, у других и этого нет.
Но попытки попасть в мейнстрим не только зачастую бесполезны, порою они даже опасны.
Детектив тоже числится по уже упомянутому ведомству. Яркий представитель этого жанра — известная всем Маринина. По ее книгам не только телесериалы в России снимали — радиоспектакли в Германии ставили! (На Западе масс-культуру изучают также и литературоведы, а не только социологи, как у нас, — да и то сомневаюсь насчет того, изучают ли сегодня.)
Года два назад Маринина объявила, что берет тайм-аут и пишет большой роман, намекнув, что переходит в другую весовую категорию. Мейнстрима дамочке захотелось.
Недавно она этот роман издала. С положительной героиней — всех окружающих помощницей и спасительницей, киносценаристкой по профессии явной и… стукачкой КГБ по профессии тайной. (Ясное дело, милиционерка: что знаю, о том и пишу.) Да еще и с нехорошими и бездарными диссидентами. Шевцов в гробу рыдает от зависти. Ну и, конечно, текст семантичен, но не эстетичен.
А тут как раз во Франции междусобойчик — на базе, кажется, ПЕН-клуба, посвященный феномену Марининой. Она, соответственно, летит туда чуть ли не на собственных крыльях. Но к ее беде — не одна она туда летит. А еще и несколько критиков, которым тоже хочется на халяву в Париж. (Я их ни в коей мере не осуждаю, завидую светлой завистью. Охота же в Париж! Увидеть, блин, и умереть!)
На междусобойчике французы и эмигранты рассуждают о женском детективе, о массовой культуре и чем она отличается от китча. Маринина из кожи вон лезет: вы что, господа, я же в мейнстрим перешла! У меня роман! Господа роман не читали, готовы бы и на слово поверить…
А наши критики читали.
И рассказали.
Как французы, а особенно русские эмигранты, относятся к стукачам КГБ — рассказывать не надо. А уж если стукач — главный положительный герой!.. Можете себе представить их реакцию… Для них стукач не профессия, это состояние человеческой души. При этом не самое светлое.
И погиб казак. И в мейнстриме утоп — бульбочек даже не наблюдалось, — и в женском детективе место уже занятым оказалось.
— Ну что вы сравниваете? — возразит мне читатель. — Одно дело — детективщица Маринина. И совсем другое — имярек, и имярек, и имярек!
А для кого он имярек? Для нас с тобой, болезных, дорогой читатель. А не для тех, кто делает литературное имя.
И делают его все-таки критики.
А критики фантастику в упор не видят.
И, как видно из приведенных примеров, — правильно делают.
В основном.
Каков же выход-то?
Я не знаю, что писателям, работающим в жанре фантастики, следует делать. Зато я знаю абсолютно точно, чего им делать категорически не следует.
Им не следует организовывать собственный творческий союз (о чем сейчас идут нескончаемые толки) и этим раз и навсегда отделять себя от иных писателей — и заодно от мейнстрима. Зато пробиваться в Союз писателей (тот или иной — не важно;
а их сейчас два) непременно нужно. Надо помнить одну нехитрую истину: вместе весело шагать по просторам и конечно выпивать лучше хором!
Им не следует пренебрегать тусовками типа ПЕН-клуба. (Или я наивен — и их туда не приглашают? Тем не менее приглашать будут. Кстати, издатели могли бы подсуетиться — у них деньжата водятся, а ПЕН-клуб это уважает.) И меньше участвовать в тусовках иных (сейчас не семидесятые, и совместная встреча в Екатеринбурге, конечно, веселит душу, но не так, как когда-то в Свердловске под носом у КГБ). И научиться отделять, наконец, писателей от литераторов, а последних — от графоманов. Это, скорее, задача издателя — агнца от козлищ отличить нетрудно, было бы желание.
Им не следует так уж разбрасываться призами. Оно, конечно, лестно иметь «Бронзовую улитку» или там «Странника», но не налево же и направо их раздавать! А вручать приз за лучшее литературное убийство Семецкого вообще нонсенс, не дай бог кто-то и накаркает — всем придется хоронить хорошего человека.
И не надо пока что шарить по литературным окрестностям. Это Ст. Лем мог себе позволить, — но ведь далеко не сразу! А то получается такой казус: издали братья-фантасты вполне научную книгу «Империя. Сделай сам» — тут тебе и Володихин, и Трускиновская, и Геворкян (при этом я верю на слово, что идеи, изложенные там, умны и полезны), а Андрей Василевский в «Новом мире» отрецензировал ее двумя абзацами: «Читая это оглавление, можно подумать (и я подумал), что перед нами нечто фундаментальное, содержательное, значимое, существенное.
Увы, это не так».
И все…
Впрочем, отзыв умного критика вполне понятен по третьему абзацу, который он уделил книге: «А шесть чистых страниц для заметок в конце книги лучше было бы использовать для сведений об авторах». Мол, сделайте сначала имя, добейтесь, чтобы критики читали фантастику, а потом можно и поумничать. Если будет к тому охота. Но чтобы читать что-то, надо все-таки знать — что.
Мейнстрим же к фантастам придет сам. К настоящим писателям-фантастам. К тому идет — простите за невольный каламбур. Мейнстрим — не литературное течение, это тоже своего рода состояние души. Хочется именно так, и по-другому не получается. И все равно — рвутся писатели в первооткрыватели, а до В. П. Катаева и гениального Ю. К. Олеши, которые в свое время плыли в мейнстриме и не знали, что это мейнстрим, им очень и очень далеко.
Пока существует человек, литература не умрет. Она, как Гольфстрим, будет включать в себя все новые и новые течения.
Это тема, конечно, отдельная, но она великолепно иллюстрирует мою статью.
Как злободневны строки из пародии А. Архангельского чуть ли не восьмидесятилетней давности — по отношению к стихам, которыми наши авторы так обильно оснащают свои опусы!
Создания ночи и звездного света,
Предтечи жестокого, властного зла,
Мятежные сердцем, гордыней одеты,
И жгучим стремлением суть их была.
Вы что-нибудь поняли?
Это «стихи» из книги уже упоминавшегося А. Карелина.
А вот еще образчик:
И вековечный повелитель,
Свободный от игры небес,
Сшивающий зеленой нитью
Пути свободы и чудес…
Ну ладно, здесь отсутствие смысла можно оправдать тем, что сие — перевод с эльфийского. Что дозволено эльфу… Но в первом-то отрывке — про что? Жгучим стремлением к чему была ИХ суть? И почему в одной фразе — настоящее и прошедшее время? Неужели автор песни об Ушедших Высоких не знал русского языка (о том, что оные стихи — перевод, Карелин не говорит, не иначе — гордыней одет!)?
И таковы почти все стихи, печатающиеся в моем любимом жанре…
Есть, конечно, стихи Е. Лукина. Настоящие. Можно назвать еще пару имен. Но, заметьте, эти стихи фантастов, как правило, ни малейшего отношения к фантастике не имеют. (И кстати, сколько лет Евгений не решался их публиковать!)
…Еще совсем молодым юношей я похихикивал над стишками Г. Гуревича из повести «Первый день творения»:
Нам было некогда любить
И некогда ненавидеть.
Я не успел тебя забыть,
Ты не смогла обидеть!
(Помните? «Велик и славен, словно вечность, Король, чье имя — Благородство. И отступила бесконечность, И уступило первородство!». «Бесконечность? Правильно, уступила».
Стругацкие сделали грубую пародию, которая в данном контексте и была необходима. Но Гуревич-то писал стихи, думая, что они как раз стихами и являются… Как не вспомнить родного и близкого премьера, который однажды тонко заметил: «Хотели как лучше, а получилось как всегда!»)
Сейчас масса молодых и не слишком молодых авторов убеждена, что пишет стихи. Цитирую:
А жизнь — это движение вперед,
В покое кроется врастанье в гиблый лед…
Мысль, конечно, чрезвычайно свежая. А «кроется врастанье» да еще «в гиблый лед» — это что-то! Я уж оставлю в покое размер — черт с ним! — и ударенье в слове «это»… У автора есть шедевр и покруче:
Ревел он, как гуманоид…
…Не о том, что он очень мерзнет,
А о том, что всегда один,
Что по-прежнему на небе звезд нет,
А луна красна, как рубин.
Видно, что поэт любит Высоцкого и его находки не прошли для поэта даром; вспомним: «Воют воем, что твои упокойники». И конечно, где еще, как не в фантастике, можно представить себе небо с луной, но без звезд? А какова собственная находочка автора «зд нет»? Какой язык сие выговорит — не знаю. Да, не Ломоносов! Как там у него? «Открылась бездна звезд полна». Сразу видно, что сейчас Природа отдыхает.
Ну да ладно. В. Ильин, которого я сейчас цитировал, — автор небесталанный, однако не более того. А вот мой любимый В. Рыбаков… Конечно, прекрасный писатель. (И он это понимает сам, знает себе цену, судя по рассказикам А. Измайлова, опубликованным, кажется, в «Звезде».) К тому же еще и лауреат — не только премий, которыми фантасты награждают друг друга, но и Госпремии. И, как любой человек, вправе писать стихи. Даже целый цикл — и назвать его «Обрывки исповеди».
Но зачем этот цикл публиковать?
Я не хочу цитировать стихи Рыбакова. Слишком уважаю и ценю этого писателя. Напомню лишь один историко-литературный факт.
По свидетельству Ходасевича, М. Горький писал стихи каждую ночь. А по утрам их сжигал. Сколько корма было отобрано у литературоведов! Как-то он попросил своего жильца и нахлебника оценить его ночное творчество. «Графоманство» — был диагноз Ходасевича. Горький грустно кивнул. И почти единственная вещь в стихотворной форме, которую он опубликовал — юношеский грех, та самая «штука», которая «посильнее „Фауста“ Гете», — всю жизнь не давала покоя его совести. (А может, и жег он стихи из чувства противоречия именно потому, что Сталину нравилось.)
Я понимаю ситуацию, в которой вдруг у литератора все получается, за что бы он ни взялся. Ну — талант! Да еще и друзья хвалят. «Так я еще и вышивать могу!» — радуется литератор.
Не можешь. Хороший писатель — не обязательно хороший (или даже плохой) поэт. Поэзия — это не искусство соблюдать размер и находить рифмы, хотя и без этого нельзя. Если пишешь великолепную прозу, на кой черт тебе плохие стихи? Поэзия — это просто искусство… Ставлю точку.
Летописец(к вопросу о принципах композиционного построения летописей)
Душит участь мировая,
Накрывая,
Как чужая простыня.
И теперь не знаю даже,
На хрена же
Вы так мучили меня.
Время — начинаю о Быкове рассказ.
Долго ждал, много лет дожидался момента, когда, кроме восторженного визга, по поводу творчества Быкова в моей голове возникнут какие-то мысли.
Ну-с, возникли.
Итак — я не считаю Быкова фантастом. Считать так — все равно что причислить к этой славной когорте Л. Леонова (кстати, одного из любимейших авторов Д. Быкова) за его страницы из «Дороги на океан», «Возвращения мистера Мак-Кинли» и «Пирамиды». Но кто я такой, чтобы спорить с сообществом? А сообщество как раз считает Быкова фантастом. Ибо из десятка литературных премий, присужденных Быкову, семь (а к моменту публикации, возможно, и больше, так как вышли еще две книги, мною пока не прочитанные — «ИКС» и «Синдром Черныша») относятся именно к премиям в области фантастики. Сами посмотрите: три — имени братьев Стругацких, две — «Бронзовые улитки», две — украинские — «Портал». (Кстати, от «Портала» я бы на месте Дмитрия отказался — за несерьезное отношение хохлов к любимейшему поэту Быкова. Ну, что это такое: «Танцювала рыба з раком, а пэтрушка с Пастернаком»? Впрочем, возможно, Быков плохо знаком с украинским фольклором.) За биографию Пастернака (великая без скидок литература в биографическом жанре, уровня Тынянова, хоть и несколько в ином роде) он, кстати, удостоен премий «Национальный бестселлер» и «Большая книга». Еще один «Нацбест» Дмитрий получил за «Остромова…». «Честь мала, но не трогай хоть эту».
Итак, почти каждая книга художественной прозы Д. Быкова — «Орфография», «Эвакуатор», «ЖД», «Списанные», «Остромов, или Ученик чародея», удостоена премии в области фантастики («Оправдание», как ни странно, ничего не получило). «Списанных» я здесь трогать не буду, ибо, будем считать, я там чего-то не понял. На мой взгляд, вместо повести можно было ограничиться рассказом: «Рассказ заканчивается там, где заканчивается мысль» (Е. Лукин). Но, возможно, я не прав. Не буду трогать и «Код Онегина»: уверен, что Брэйн Даун — не кто иной, как Дмитрий Быков, но подтверждения этого очевидного для меня факта не имею.
Самое удивительное, что за поэзию никаких премий Д. Быков не удостоен. Оно, конечно, и ладушки, и так все знают масштаб поэтического дара Быкова — что называется «по умолчанию», но обидно, что о прозе Быкова все-таки пишут, а о поэзии ни гу-гу (при этом пишут не только об Айзенберге, Кенжееве, Гандлевском, но и о Ряшенцеве, например, или даже, прости господи, Максимилиане Потемкине). Замечу, что все же в первую очередь Быков поэт. Но его проза — вовсе не «проза поэта» в привычном нам понимании, т. е. вторичная (а если говорить откровенно — второсортная) по отношению к поэзии. Это не проза — роман или повесть — Пастернака или Евтушенко (скажем, «Доктор Живаго» и «Ягодные места»), ни тем, ни другим, в сущности, не являющимися. Это и не проза А. Белого или В. Брюсова, вообще не соотносящаяся с их поэзией. (О Цветаевой или там Мандельштаме в этом смысле и не говорю, ибо не все, что не зарифмовано, есть проза.) Проза Быкова — это проза, построенная строго по присущим ей законам, да еще намеренно усложненным. А главное вот в чем: стихи и проза Быкова составляют одну мега-книгу. Я бы назвал ее летописью. Летописью смутного времени.
Есть среди книг Быкова и такая: «Как Владимир Путин стал президентом США». Издана она в 2005 году и представляет собой сборник публицистики в форме «новых русских сказок», издававшихся в периодике с 1999 по 2004 год.
Надо сказать, что юмор в публицистике Быкова отнюдь не перворазряден. (Пример такого я привожу в первом абзаце этой статьи — тирада в скобках насчет Пастернака. Юмор мой, но абсолютно в духе быковского сборника. Чего там говорить — он ведь считает лучшим произведением Горького «Русские сказки» с таким же натужным юмором, как у себя самого). Посему в малых дозах «сказки» Быкова употреблять можно, я даже могу представить себе читателя, восхищенного оными. Но сборник в этом смысле явно избыточен. (После 2004 года Быков перешел на подобную по жанру публицистику, но в стихотворной форме, и этим весьма выиграл; кто помнит хотя бы «Гражданина поэта», тот со мной согласится.)
Я о сборнике «Как Путин стал…» здесь вспомнил вот по какой причине.
Пять лет политики (1999–2004), совсем недавних… Уж кажется, все персонажи книги должны быть если не на слуху, то хоть в памяти сохраниться. Ан нет… Если Березовского, Руцкого, Лужкова вспомнить без особого напряга можно, то кто такие Ястржембский, Селезнев, Киселев, Гусинский, Скуратов, Устинов, Шандыбин, Гуров, Касьянов, Козырев, Бородин, Лесин и Лисин (и чем они друг от друга отличаются)?
Универсальный ответ на этот вопрос (и ему подобные) я нашел на первой же странице «Орфографии» того же Быкова.
…Появились странные люди… Никто не знал, откуда они взялись.
Герой оперы (роман «Орфография» автор назвал «оперой в трех действиях») Ять (совсем не родственник чеховскому телеграфисту) спрашивает писателя Грэма: помните ли вы темных?
— Я все думаю: куда же они делись?..
— Как — куда?…Развоплотились обратно, и вся тайна. Миновала опасность, они и превратились.
— Превратились? — переспросил Ять. — И в кого, интересно?
— В крыс, в кого же еще. Так не бывает, чтобы воплотился из одного, а развоплотился в другое.
— А воплотились почему? — спросил он.
— Чтобы не съели, — убежденно сказал Грэм. — Еще бы чуть, всех переловили бы. А так не тронули…
— …Одного никак не могу уяснить: как они были одеты-то? Ведь мы их распознавали сразу!
— Они были одеты никак… Вы видели на них одежду, которая наиболее соответствовала вашему представлению, и это был морок, наводимый ими без труда, по врожденному свойству.
В своем послесловии к «Орфографии» («От автора» всего две с половиной странички, слава богу) Быков поясняет (книга в пояснениях не нуждается, но соблазнительно процитировать то, что сам сформулируешь хуже): «То, что в исторической литературе получило впоследствии название красного террора и гражданской войны, было никак не борьбой за власть, но отчаянным самоистреблением страны, использовавшей самый радикальный вариант спасения империи и разочаровавшейся в нем. И когда не осталось ни белых, ни красных, а только выжившие — страна готова была начать с нуля.
Не сказать чтобы в этой новой стране вовсе не было темных. Они были, но затаились, снова выжидая своего часа. Это время наступило нескоро, но спустя семьдесят лет пришло и оно».
Собственно, все книги Д. Быкова, посвящены ли они истории («Орфография», «Остромов…»), недалекому будущему («Эвакуатор», «ЖД») или современности («Списанные», «Оправдание») — все они о сегодня. О сейчас. Говорю же — летопись…
Всякий, кто жил в России в девяностые годы, не может не знать русскую революцию: есть вещи, типологически присущие всем пред- и постпереворотным эпохам. Накануне переворота чувствуешь восторг и напряжение, творческий подъем и несравненную причастность мировым судьбам; после переворота приходит черед разочарования и скуки.
Какая еще скука у Быкова? Впрочем, и аналитики часто сами себе противоречат, а тут ведь не аналитик, тут летописец.
Летописи бывают, впрочем, разные. В том числе и написанные безупречным и поразительным языком.
Я бы сравнил прозу Быкова с ранним Набоковым. Не с поздним — нет. Поздний Набоков либо лобово-прямолинеен («Под знаком незаконнорожденных»), либо попросту ни о чем, этой «ниочемности» позавидуют даже постмодернисты («Ада»). При этом первый из упомянутых романов можно пересказать несколькими фразами, у второго же сюжет не выловишь даже на тухлое мясо. Все, конечно, прикрывается изощренной стилистикой… А вот ранний Набоков прозрачен до дна, но эта прозрачность — обман, за окоемом видны новые горизонты, которые никак не достичь. То же и у Д. Быкова.
А еще у Быкова есть и иное качество. Полифония, иначе не назовешь. Недаром у «Орфографии» есть подзаголовок: «Опера в трех действиях».
Впрочем, сомневаюсь. Если это опера, то очень своеобразная — бесконечная ария Ятя со вставными номерами: ариэттами, дуэтами, терцетами и хорами. Все это придает роману объем, да — ничего не скажешь. Но назвать «Орфографию» оперой, значит, взять на себя большую ответственность. Быков, впрочем, ответственности не боится.
«Остромов…» — да, опера. Ибо каждый персонаж ведет свою собственную, персональную, не менее важную, чем у героя, партию. Читателя могут удивить, поразить, возмутить характеристики и оценки эпохи, событий, персонажей, противоречащие друг другу через страницу-другую. А дело-то просто: это не авторские характеристики и оценки, это оценки его героев. Быков в каждом конкретном случае пишет от лица героя — свидетеля и участника событий. Более того, он мыслит от его лица в каждом конкретном случае. А уж если где-то и промелькнет авторская оценка, весомая, как гиря на аптекарских разновесках, — не торопитесь ей верить.
За шестьдесят лет до них таким же пасмурным утром в тот же город въехали другие двое, и один из них тоже был идиот, а другой — убийца.
Ты ждешь достоевщины, а достоевщины нет.
Остромов — шарлатан и провокатор, авантюрист, недоучка и трус, но ни в коем случае не убийца. Не Рогожин.
Даня — отнюдь не князь Мышкин. Хотя бы потому, что жизнь его так и не поймала. Идиот? Ну, возможно. Очень даже возможно. Единственный оставшийся на свободе после разгрома остромовского кружка и ареста его членов, он едет к учителю за последней инструкцией, за числом, чтобы научиться левитировать.
Летать.
Улететь…
Кстати, он едет в Пензу, в ссылку Остромова.
(Ссылка в Пензу, «стоит она на юге», город среди степей. Какие к черту степи, какой юг в Пензе? Впрочем, понятно, почему Пенза. Все про нее слыхали, и никто там не бывал — сколько знакомых ни спрашивал… Вспоминаю «Известия» 30-лет-ней давности — в сообщениях собкоров Пенза никогда не упоминалась. Между тем город вроде бы не закрытый. Хотя один мой знакомый уехал в Пензу учиться в тамошнем знаменитом художественном училище — и не вернулся. Я и сам лет двадцать назад проезжал мимо Пензы, но не заехал, не знаю почему. Видимо, судьба меня уберегла… Впрочем, дело было ночью.
Д. Быков отправил ссыльных в невидимый град Китеж, назвав его Пензой.)
Разоблаченный Остромов наконец-то с наслаждением и облегчением называет Даню кретином, уродом сопливым. «Да я врал вам всем, дуракам!.. Пошел вон, дрянь, сопля, коза безрогая! Скот. Вон, сказал! Вот же, семь на восемь, восемь на семь…»
А Даня… «Он понял. Учитель гнал его, заботясь о его безопасности, но нашел-таки способ передать ему число».
Потом он едет в трамвае на вокзал, там же при помощи числа пятьдесят шесть левитирует, поднявшись сразу во второй эон, и не видит Надю, которая ехала в том же трамвае, не замечает свою единственную любовь, с которой до этого встретился единожды в жизни… Мышкин тут же сошел бы с ума — на месте.
А Даня улетел. Левитировал. Эвакуировался. Идиот. Самый симпатичный герой Быкова.
«Эвакуатор» родился из «Четвертой баллады». Я удивился, прочитав в конце повести «Октябрь — декабрь 2004». Ведь явно девяностые, экстраполированные в бесконечность. Вот ведь прошибло Дмитрия! Ворочалось, ворочалось, уже и не взрывают, а книга зрела, созрела и вылезла на свет. Эвакуатор спасает с гибнущей Земли близких ему людей — куда как благородно. Беда в том, что у каждого эвакуатора свои близкие и общество образуется вполне земное. Заслуженно эвакуирующиеся на планеты, где гремят те же взрывы.
И все это неправда.
«Оправдание» — здесь герой проверяет идею фикс: Сталин придумал лагеря, дабы воспитать в них людей великой идеи, без страха, без упрека, без привязанностей, без слабостей, именно они и выиграли войну. Нелепо, но как заманчиво. Это тоже оказалось неправдой, и герою ничего не остается, как погибнуть. А жаль.
«Орфография» — Петроград 18-го, Крым, снова Петроград. Главный герой — литератор Ять (его легко принять за альтер эго автора, но не стоит). И почти что единственный выдуманный. Остальные (как и в «Остромове…» — они туда перекочевали) реальны, однако скрыты под иными именами, но все прозрачны и читаются. Что Горький (Хламида), что Луначарский (Чарнолуский) — да ладно, не буду называть остальных, сами не маленькие, разберетесь. Великолепны и узнаваемы мгновенно Грэм, Льговский (только зачем Быков его убил? Прототип дожил до 90 лет…); и немного обидно за Вогау — писатель-то хороший, честное слово… И еще хочу уведомить читателя, что Одинокий — фигура уродливая, почти зловещая и совершенно неправдоподобная — действительно существовал. Его звали Теняков.
Собственно, единственное «фантастическое» допущение — отмена орфографии. Не было отмены, была реформа. Но была отмена жизни, не просто привычной — любой. Отмена Петрограда. А на практике — отмена России. Одно отменяют, другое декретируют. Ять бежит в Крым. Правительство — в Москву. А толку-то? Те же отмены и декреты…
Ну да, не было Елагинской коммуны. «Серые» за неимением оной ее не уничтожили.
А ДИСК-то («Дом искусств») — был. И тоже кто-то из его обитателей выжил, а кто-то эмигрировал, а кого-то эмигрировали, а Гумилева отменили аж на семьдесят лет. Вот такая-то судьба русской интеллигенции — не только в понимании Ятя.
Ять эвакуировался.
Судя по его письму, приведенному уже в «Остромове…», хрен редьки не слаще. В России жить нельзя, но и за кордоном тоже.
Не забудьте — нельзя с точки зрения Ятя. Ее легко спутать с авторской, но делать этого не следует.
Собственно, в любой книге Д. Быкова присутствует некая точка зрения, превалирующая над остальными. Это не авторская точка зрения.
Д. Быков в своем роде не меньший провокатор, чем Остромов.
Дело в том, что Быков любит своих героев — всех. И не «странною любовью». Так любить среди современных авторов может лишь один (в основном-то ненавидят) — Акунин. Только качество любви у них разное. Если Акунин просто любит — пламенно и нежно, то в случае Быкова читатель имеет дело с той самой «деятельной» любовью, о которой когда-то писал незаслуженно забытый ныне Залыгин. (Но эта любовь еще и безжалостна. Особенно к героиням. Впрочем, эта тема уведет нас в сторону, не будем ее касаться.)
Поэтому рассуждения, оценки и выводы персонажа (впрочем, нет там персонажей, одни герои!) автор не корректирует собственными оценками и выводами.
Поэтому читатель (а особенно критик) стоит перед книгой, как перед новыми воротами. Вроде все ясно. Вроде бы можно согласиться. Вроде бы и поспорить можно.
А с чем — непонятно.
Поэтому самая провокационная книга Д. Быкова — и самая издаваемая, кстати говоря — в литературе нашей вроде бы и не существует. Критики практически не было. Я говорю о «ЖД».
«ЖД» родилась из одного абзаца «Орфографии»:
У меня вот какая догадка, не знаю, согласитесь ли. Ведь ваши активисты, союзнички Михаила Архангела, и наши активисты-жаботинцы, что все хотят после дождичка в четверг в Иерусалим, — каждый уверен, что была у Господа некая цель: одни думают — чтобы вы победили, другие — чтобы мы… Но тут я думаю: а вдруг у него цель была другая? Чтобы мы друг друга — тюк да тюк, а победили бы тем временем никем не замеченные третьи, а то и вовсе никто?
А еще — вот откуда:
…Дядя Боря — из тех русских людей, которых так любят интеллигентные евреи, ничего не умеющие делать руками. Дядя Боря был очень для них удобен — он все делал быстро, аккуратно, дешево и с удовольствием…При этом дядя Боря не презирал тех, кому помогал. Он был идеальным соседом и надежным приятелем, очень мало пил, давно не курил и вообще являл собою тот идеал русского человека, о котором всегда мечтали народолюбцы всех разновидностей. Можно было сказать, что так называемые русские интеллигенты с еврейскими спорили именно за дядю Борю — за то, чтобы он только им чинил машины, водопровод и иногда электричество, а вражескому клану, напротив, не чинил ничего. При этом одни предлагали лишить дядю Борю всяких свобод и обязать его строем ходить в церковь, отдавая честь встречным городовым, а другие желали обобрать его до нитки и внушить ему, что его на этой территории терпят из милости, но и те и другие, в сущности, очень его любили. Оставалось понять, какой смысл во всем этом находит сам Боря и почему такое положение вещей представляется ему оптимальным. Вероятно, оно нравилось ему потому, что избавляло его от сложностей исторического выбора, ибо вся история заключалась в борьбе одних Бориных поработителей с другими, в то время как сам Боря не обращал на нее никакого внимания, примерно раз в столетие от души колотя обоих.
Это цитата из «Эвакуатора». Дмитрий Быков довел эту мысль до абсурда — получился роман, где варяги воюют с хазарами на территории России, совершенно искренне считая ее своей территорией, а врагов — незаконными захватчиками, а поселяне смотрят на все это безобразие и предлагают воюющим: «А вот огурчиков, хлопчики. А вот яблочек!».
(Один мой близкий друг, очень умный, но при этом очень эмоциональный человек, которому я принес почитать эту книгу, матерился не переставая, но прочел роман до конца. Конечно, грустно смотреть на индифферентность народа. Хорошо, что конец вышеупомянутого столетия уже близок, этим и утешимся.)
По типу же построения «ЖД» — явная симфония, поскольку контрапункт, проходящий через весь роман, совершенно очевиден.
Что же касается второй составляющей летописи Быкова, стихов, то тут тип композиции ясен по определению: добрая их половина так и называется балладами (жанр не только литературный, но и музыкальный), а во второй половине балладность превалирует.
…Моей душе еврейско-русской
Близки и водка, и кровать.
Да хрен с ней, с этою закуской!
Пора остатки допивать, —
писал когда-то в мордовском лагере Ю. Даниэль. Д. Быкова очень волнует его полуеврейство — ну, простим большому писателю маленькую слабость. У него и любимый герой — полуеврей.
Давайте допьем остатки.
Они пили абсент. Надсон все время кашлял, сплевывая в платок, и Рембо смотрел на него со смесью омерзения и восторга. От чего-то в пару русскому писателю Хламида непременно находил содомита….
Д. Быков смотрит на Россию с той же адской смесью. Но о содомии речи нет — Россию давно уже без него имеют, без восторга, без омерзенья, без божества, без вдохновенья. Впрочем,
Меня имеют все подряд,
Но все же я не гей.
Что же делать-то, братцы?
Заводить лейку, как в «Эвакуаторе»? Не надо… Во-первых, некуда лететь. Некуда бежать. А во-вторых, улетали уже. Ять, например. И толку?
Никуда Дмитрий не улетит… Он будет писать летопись. Предсказывать (не слишком удачно, но его же герой сказал, что неудачные предсказания наиболее ценны для историков, ибо то, что было, они и так знают, а вот что думали — это им интересно). Анализировать (вот тут он более удачлив). Надеяться — вместе с нами.
Потому что «кое-что еще можно было спасти».