Больной никак не реагирует на мои откровения. Явно думает, чё я жалуюсь на безденежье, просто чёбы избежать нового головняка и гемора.
– Читал за этого голландского мудака – Техноботана. У него ж денег как грязи. Если ты на двадцати процентах с иво заработков…
– Ну ладно, у меня хата в Амстердаме и квартира в Санта-Монике. С голоду не пухну. Держу немного хрустов в банке – с тех, чё не отстегнул на обратку тибе, а еще на лечение и уход за пацаном.
– А чё с пареньком?
– Аутизм.
– Малой Дейви… дурбецельские гены? – думает он вслух, намекая на моего покойного младшего брата.
Его сын и племяш резко оборачиваются.
У миня подымается злость, но я ее сдерживаю и смарю на ниво пренебрежительно.
– Я уже начинаю за это жалеть, – киваю на конверт, от которого раздулся иво карман.
– Извини, – говорит он, и это звучит почти вежливо, – непруха еще та. Ну так чё это ты решил со мной щас ращитаться?
– Я хочу жить. От слова жить, – подчеркиваю, и в памяти всплывает лицо Викки, смеющееся, аппетитное, голубоглазое, как она откидывает назад пряди выгоревших на солнце светлых волос, которые вырвались из своего загончика. – Не просто существовать, – настаиваю, когда звучит свисток в конце тайма. – Ращистить все это дерьмо с прошлого.
– Значит, все-таки искупление в стиле наркоклиники.
– В каком-то смысле – да. Тяжко таскать на сибе бремя мудаковатости.
– Совет: католичество. Исповедь, – говорит он. – Лучше пара фунтов на блюде для пожертвований, чем девяносто штук вот тут. – И он подмигивает, хлопая сибя по карману.
Чешем обратно внутрь, чтобы в перерыве между таймами выпить по чашке чая, пропустить пивка и закусить годными пирожками с мясом. Мы с Больным снова подходим к стойке, чёбы заговорщицки потрепаться.
– У тебя, походу, все пучком. Лучше, чем у меня, – вздыхает он. – По свету, блядь, разъезжаешь. А я никада с Лондона не выбираюсь – разве что в отпуск.
– Если на тебя работает куча девчонок…
– Так это они деньжищи зашибают, а не я. Я просто свожу их на приблуде. Не вешай мине лапшу, Рентон. Это ты у нас при лавэ.
– Ошиваюсь по самолетам, аэропортам и гостиницам, где нехрен делать, кроме как страдать, чё жизнь проходит мимо. Я трачу самый ограниченный ресурс – время, гоняясь за химерой, пока ебаный Бегби живет! – прорывает вдруг меня. – Он отказуется брать свои деньги – чё это ваще за хуйня?
– Он не изменился, – выпаливает Больной. – Просто пытается тебя наебать. Бегби не способен к переменам. Он ублюдочный экземпляр человеческой расы.
– Та мине по барабану, кто он такой. Я просто хочу выполнить свой моральный долг.
– Ты никогда не выполнишь свой моральный долг передо мной, Рентон. – Он опять похлопывает по карману. – Эта хуйня еще даже не начинает иво покрывать.
– Фильм был никуда не годный.
– Я говорю за Никки. Ты похерил мои шансы сойтись с девчонкой, от которой меня перло.
Никки была аферисткой, которая прикалывалась с нас обоих. И я ни на секунду не поверю, чё она иво еще колышет. Все это просто давление для манипулирования в будущем.
– Окстись, братан. Она ж нас обоих наебала.
Больной кабута какой-то гадости отхлебнул, хотя, может, и не такой протухшей, как он ожидал. Вертаемся обратно на наши места ко второму тайму.
– Слышь, у меня для тебя дельце. Мине нужен эскорт, – говорю ему, и глаза у него расширяются. – Не для меня, – спешу добавить. – Сам я стараюсь не быть чуханом.
– Уверен, тебе это помогает.
– Это для моего голландского паренька. Диджея.
Он смотрит в сторону племяша:
– Эти ушлепки чё, не могут сами себе дырку, блядь, найти?
– А то я не знаю, я ж их директор, – и конкретизирую проблему: – У таких чуваков, как Конрад, нет навыков общения. Они курят траву и мастурбируют на порнуху. Не могут заговорить с девушкой или заняться сексом с реальным человеком.
– Мерзкие киберзадроты. Эти мудаки – поехавшие, – шепчет Больной, снова поглядывая на племяша, который теперь играет в видеоигру на телефоне. – Такими их сделал мир, в котором мы живем.
Его слова вполне уместны. Матч ведь неплохой, и что-то в корне не так, если ребятня пялится в экраны, а не следит за тем, что происходит в реале.
– Хоть мы и дофига изгваздались, занырнув в этот мир, – он тычет меня локтем под ребра, – нас-то на товарном складе поднатаскали!
Не можу даже вспомнить ее имя, тока морщусь, када вспоминаю, как сломал сибе целку в манде этой свиньи-копилки. Я не мог посмареть ей в лицо, пока елозил там на сухую под негромкое подбадривание Больного. У меня слезились глаза, када я направлял взгляд на битое стекло и гравий вокруг. Синий рукав ее ветровки, на которой мы лежали, задувало мине ветром в лицо. Вдалеке гавкал цуцик, а проходивший мимо бомж недовольно буркнул: «Пизденыши гадские»…
– Угу… товарный склад.
– Ты бы до сих пор в целках ходил, не возьми я тебя под крыло, – смеется он, замечая мою неловкость.
Я уже с удовольствием вспоминаю, как отпердолил Марианну, как вдруг племяш поворачивает голову. Он встречается со мной глазами и отворачивается. Я наклоняюсь к Больному:
– Ой, я уверен, чё и сам бы нашел выход с этой ситуевины, но спасибо за то, чё не в кассу сексуализировал меня еще в юном возрасте.
Это его почему-то задевает:
– А тада ты не жаловался!
– Но я же впечатлительный был. Шестнадцать или семнадцать для миня было бы идеально. Четырнадцать – слишком рановато.
– Впечатлительный… впечатлительный вороватый пиздюк, который кинул своих корешей? Ты про такую впечатлительность?
На это я мало чё могу возразить. Звучит финальный свисток, и «Хибзы» выигрывают 1:0 – значит, есть шансы на повышение. Больной загоняет пареньков к Терри в таксо на заднее сиденье:
– Вы, ребят, продолжайте без меня, типа передовой отряд. Скажите Карлотте, чёбы на ужин миня не ждала: я тут кину что-нибудь на зуб со старым кентярой.
Парни, особенно Бен, походу, расстроены, но не удивлены, а Больной захлопывает дверцу таксо и протягивает Терри десятку.
– Вали нахуй, припездол, мине ж по пути, – говорит Терри, а потом высовывается с окна, чёбы пацанчики не слышали, и шепчет: – По-любасу клёвчик проведать твою сестрицу, кор. Сто лет не видалися. Такая ж красава, зуб даю, и щас, када она в строй вернулася… – Он подмигивает, откидывается на сиденье и заводит движок.
У Больного глаза на лоб лезут:
– Никуда она не верну…
Терри трогается с места, победно сигналя.
– Пиздюк, – говорит Больной, а потом смеется, – хотя удачи ему. Может, хоть лоусонский шланг ей мозги вправит. Она мужа с хаты вытурила. Застукали на Рождество, прикинь, как он Марианну пердолит, на видео. Помнишь Милку Марианну, еще с тех времен?
«Несколько месяцев ни с кем не еблась. Ебаный пиздеж».
– Угу… – послушно киваю, пока идем в толпе народа через парковку.
– Она и так всегда была того, а сейчас совсем кукухой поехала. Готова трахнуть любого вонючего цуцика на дороге. Надо сказать зятю, чёбы сходил проверился, особенно если удастся с сеструхой помириться, – говорит он нараспев, пока мы переходим через мост Судьбы. – Помнишь засады тут, еще с тех времен? – говорит он, а у меня причиндалы свербят от фантомного зуда. Паранойя колбасит. «Викки…»
Он продолжает гнать пургу, пока мы идем дальше к Истер-роуд. Все кругом полно ярких воспоминаний. Чешем по Альберт-стрит. Вспоминаю флэт Сталкера, где мы черным ставились, а напротив – бар «Клан», щас уже закрытый. Чешем к Бьюкенен-стрит, где возродили паб «Диззи Лиззи», сделав его слегка более навороченным. Там даже пиво щас сносное есть. Барменша знакомая, встречает нас широкой лыбой.
– Лиза, заинька, – говорит Больной, – пожалуйста, две пинты этого чудесного «Иннис энд Ганн» светлого!
– Сделаем, Саймон. Привет, Марк, скока лет, скока зим.
– Привет, – говорю и вдруг вспоминаю, откудова за нее в курсах.
Находим уголок, и я его спрашиваю:
– Это ж та самая, как ее?
– Ужасающие Последствия, ага, она. – И мы ребячливо пересмеиваемся.
Это погоняло приросло к ней после телерекламы средства для мытья посуды. Понтовитая хозяйка стоит с бодуна перед раковиной с кучей грязных тарелок и восклицает: «Обожаю вечеринки, но терпеть не могу ужасающие последствия». Ужасающие Последствия всегда продолжала тусить в конце вечерины. То валялась на полу или на диване, то сидела и смотрела телик, попивая чаек, после того как все остальные пиздюки уже давно съебали. Вряд ли она тусила, чёбы трахнуть каких-то недобитков, и она не добухивала остатки синьки и не ждала, пока прибудет новая партия наркоты. Мы так и не выяснили, какие у нее были мотивы.
– Жила на хате с маманей и засиживалась, чёбы подольше не возвращаться, – решает Больной. – Присовывал ей?
– Нет, – говорю. Я раз сосался с Ужасающими Последствиями, но этим дело и кончилось. – А ты?
Он закатывает глаза и цокает языком, типа «не задавай глупых вопросов». Я упираю на то, чё не собираюсь долго зависать и набухиваться, так как у меня пиздец десинхроноз. Я чувствую себя ретроушлепком, но, када ты тут в Лите с Больным, это, как ни странно, обнадеживает.
– Часто задний ход даешь?
– Свадьбы, похороны, Рождество – в общем, да, дофига.
– Не слыхал, чё там с Никки? Или с Дианой?
Он таращит глаза:
– Так, значит, они в натуре тибя тож обули?
– Угу, – признаюсь. – Прости за фильм. Хуй знает, чё они с оригиналом сделали.
– Выкинули в костер, без балды, – говорит он, а потом заходится висельным хохотом. – Вот так нас, двух мутных литских пациков с раёна, обставили, как припездолов, эти хладнокровные буржуйские профуры. Никада мы не были такими ушлыми, как себе вображали, – с горечью размышляет он. – Слышь… Бегби за меня хоть когда-нибудь вспоминает?
– Впроброс тока, – говорю.
– Никому этого не рассказывал, но я ходил проведывать пиздюка на больничку, после того как его тачка раздавила, када он за тобой погнался. – Больной прокашливается. – Он был в отключке, в какой-то, блядь, коме дурбецельской, ну и я высказал пару горьких истин этому овощу прямо в щачло. Никада не догадаешься, чё случилось потом.