Три с четырех – неплохо. Они затариваются. Я на ногах, стою рядом с Больным.
Вряд ли я када-то был такой напряженный на футбике. Жду, чё сбудется пророчество Больного – обязательная спорная пеналька «рейнджерсов». Хотя судья вел себя пока супер, он, наверно, готовится к последней зрелищной минуте. Эти пиздюки все, блядь, одинаковые…
«Ооо… красава…»
Вдруг чувствую приятное смягчение в кишках и волну эйфории, смарю на Больного, и его профиль искажается: поднимается щемящий душу рев, время замирает, и В БОГА ВСЕМОГУЩЕГО ДУШУ МАТЬ – МЯЧ В ВОРОТАХ РЕЙНДЖЕРСОВ!! Хендо пробивает еще один угловой, перебрасывает мяч, какой-то пиздюк забивает его бошкой, и все игроки наваливаются на Дэвида Грея, а толпе полностью срывает, нахуй, башню!
У Больного опухают глаза:
– ДЕЙ-ВИ-БЛЯДЬ-ГРЕЕЕЙ!
ВЖУУУУXXХ!!!
Мине на спину прыгает незнакомый парень, а другой пацик целует миня в лобешник. По его лицу текут слезы.
Цапаю Больного, но он с задиристой обидчивостью отмахивается.
– Через скока? – вопит он. – ЧЕРЕЗ СКОКА ЭТИ НЕДОУМКИ ОТОЖМУТ У НАС ЕБАНЫЙ КУБОК?!
– Кубок наш, – повторяет Бегби. – Попуститесь вы, ебанаты.
– Я чисто на нервяках, и, кажися, швы разошлися… – причитает Спад и грызет ногти.
Звучит свисток, и, как ни удивительно, игра окончена. Обымаю Спада, он весь в слезах, потом Бегби, который скачет в эйфории, выпучив глаза, бьет себя в грудак, после чего делает несколько глубоких вдохов. Мы идем к Больному, тот опять отмахивается от моих объятий, скачет на месте, поворачивается к нам с напрягшимися на шее сухожилиями и такой:
– ЕБАТЬ ВСЕХ ПИЗДЮКОВ! Я ВЫИГРАЛ ЭТОТ ЕБАНЫЙ КУБОК! Я!! «ХИБЗЫ» – ЭТО Я!! – Он переводит взгляд на прибитых болельщиков противника, всего в нескольких рядах от нас на другой половине северной трибуны. – Я НАСЛАЛ БЛЯДСКУЮ ПОРЧУ НА ЭТИХ СРАНЫХ ГУННОВ! – И он бросается по проходу к барьеру, вливаясь в толпень, которая поначалу просачивается, а потом выплескивается на поле сквозь хлипкий заслон охраны.
– Припездол, – говорит Бегби.
– Если я щас помру, Марк, мине вопще по барабану: я ж это увидел, хоть и думал, чё не доживу до этого дня, – всхлипывает Спад.
На его костлявые плечи накинут «хибзовский» шарф: кто-то уронил в разгар веселья.
– Та не помрешь ты, братан. Хотя знаешь, даж если помрешь, то тут ты прав – нихуя это значить не будет!
Я совсем не собирался такое брякать, и несчастный Спад сморит на миня в ужасе:
– Но я ж хочу еще чествование застать, Марк… на Уок…
На хибзовской половине поля куча народу. Небольшая горстка переходит на другую половину, чёбы постебать болельщиков «рейнджерсов», и некоторые с них принимают вызов. После пары мелких потасовок группки потенциальных бузунов разнимает полисыя. На хибзовской половине болельщики радостно отмечают окончание 114-годнего голяка. Копы пытаются расчистить поле перед вручением Кубка. Никто на поле никуда особо не спешит: народ сносит ворота и дербанит куски дерна на сувениры. Это тянется долго, но это потрясающе: попурри с восторженных хибзовских песен, братание с совершенно незнакомым народом и столкновения с абсолютными новичками и старыми друзьями. Трудно отличить одних от других: какого пиздюка ни возьми, все в странном трансе. Больной возвращается с кусманом дерна в руке.
– Будь у меня тада эта хуйня, я б запендюрил ее тебе внутрь, братан, – говорит он Спаду, тыча иму в брюхо.
Это длится целую вечность, но под конец команда выходит и Дэвид Грей подымает Кубок! Мы все затягуем песню, и это «Солнце над Литом»[58]. Я врубаюсь, чё за годы нашего отчуждения это первый раз, када Франко, Больной, Спад и я реально спели эту песню вместе. Для каждого с нас по отдельности она много лет была фирменным знаком на свадьбах и похоронах. И от мы тут все ее горланим, и я чуйствую себя охуенно!
Када вытекаем со стадика и тащимся под глазгоским солнышком, становится ясно, чё Спаду полный пиздец. Сажаем иво в лимузин до Лита, с хибзовским шарфом на шее. На прощанье Больной подкалывает:
– Если отдашь вторую почку, может, и в премьер-лигу войдем!
Вижу, чё Бегби это сечет, но нифига не говорит. Заваливаем в забитый толпой паб в Гованхилле и умудряемся поймать официанта. Все в улете, будто во сне. Кабута у них щас был самый классный трах в жизни и они до сих пор балдеют. Потом выходим в город и забредаем в пару пабов в центре Глазго. Веселье продолжается всю обратную дорогу до Эдинбурга на поезде. В центре Эдинбурга шиза, но када добираемся до Лит-уок, там просто полный атас, нахуй!
Тачка заберет миня в 3:30 с дома моего старикана и отвезет в Ньюкасл на «изи-джет», чё вылетает в 6:05 на Ибицу. Я не парюсь, чё сваливаю с вечерины: я ж сто процентов уверен, чё, када вернусь, она еще не закончится. Получил кучу эсэмэсок от Карла. Они иллюстрируют его переход от отрицания к враждебности, принятию и, наконец, прощению, подчеркивающим эпохальность события:
«ЧЁЗАНАХ?»
«ФАРТОВЫЕ ГОВНЮКИ!»
«ДАВНО ПОРА БЛЯДЬ, ЛИТСКИЕ ПИЗДЮКИ!»
«ВЕЗУЧИЕ ПИЗДЮКИ, ПОЛ НАШЕГО БЛЯДЬ ПЕСЕННИКА ИЗУРОДОВАЛИ!»
«ХУЙ С НИМ, МОЛОДЧАГИ ВЫ».
Заглядываю к бате позлорадствовать, но старой гуннский говнюк с Глазго в кровати и прикидывается, кабута спит, а я не хочу иво будить, если он вдруг не прикалывается. Пишу на клочке бумаги «ССХ»[59] и прикнопливаю к кухонной доске, чёбы он увидел. Не можу тут усидеть: вертаюсь обратно в Лит и снова зависаю с парнями, начиная с «Вайна».
Мы с Больным долбим снежок с толпами остальных. Угарная ночь проносится кувырком, целое море лиц проплывает мимо, будто на карусели: некоторые давно забыл, другие смутно припоминаю, многим искренне радуюсь в бесконечном потоке панибратства. Решаю подойти к Бегби, пока он в настроении, и сделать последнюю попытку, прежде чем пустить в ход план Больного.
– Те бабки, Фрэнк, можно я их просто тибе отдам? Мине это надо.
– Мы это уже обсудили, – грит он, и взгляд у ниво такой, сука, ледяной, чё с миня аж хмель спадает. Я думал, он уже разучился так смареть. Ну и я, конечно, забыл, как это леденит душу. – Ответ всегда будет один и тот же. Не хочу больше за это слышать. Никада. Так?
– Логично, – говорю, а сам думаю: «В общем, я дал пиздюку шанс». Теперь придется каждый ебучий день любоваться на ниво, Больного и Спада, ну и на сибя самого, ведь «Литские головы» будут моими. – Следущее, чё ты от миня услышишь, – встаю и затягиваю песню: – У НАС ЕСТЬ МАКГИНН, СУПЕР-ДЖОН МАКГИНН, НЕ ДУМАЮ Я, БЛЯДЬ, ЧЁ ТЫ ДОГНАЛ…
Франко снисходительно улыбается, но не подпевает. Он редко исполнял футбольные песни. Но Больной лихо поет дуэтом, и мы от всей души обнимаемся, а припевку в мильонный раз подхватывают по всему бару.
– Я прощаю все те разы, када ты миня наябывал, – заявляет Больной, пиздец упоротый. – Я не променял бы эти минуты ни на что в жизни. Нам повезло, – он поворачивается к Франко, – повезло, чё мы с Лита, самого пиздатого места на свете!
В ответ на эту речугу, от которой он много лет назад протащился бы (но которая никада бы не прозвучала тада с уст Больного), Франко лишь еле пожимает плечами. Ебанацкая штука жизнь. В чем-то мы остаемся такими же, а в чем-то меняемся. Ё-мое: последние пару недель – как на американских горках. Увидеть в самопальной операционной Спада с вываленными потрохами и как Больной с Майки Форрестером вырезали ему почку – это, конечно, шиза, но наблюдать, как «хибзы» выигрывают Кубок Шотландии в Хэмпдене, – вот где полная неожиданность и вынос мозга. Чешем на Джанкшн-стрит и вниз по Уок, вертаясь обратно в город. Обошли, наверно, все бары в Лите. Бегби, не отметелив ни единой души и даже не заложив за воротник, держится почти до двух ночи, после чего запрыгивает в таксо и валит на хату к сестре.
Мы продолжаем, потом я вызываю тачку, чёбы забрала миня снизу Уок, где такая толпень, какой я никада в жизни не видел, и атмосфера невероятная. Это не просто выигрыш Кубка, а смахивает на магический катарсис для всего сообщества, которое несло в себе невидимую травму. Не можу поверить, какой громадный психологический груз снят с моих плеч: я ж не думал, чё мине настока было не похуй на «хибзов» и на футбик все эти годы. Я так понимаю, тут все дело в том, кто ты и откудова, и раз ты эмоционально вложился, это может не проявляться, но никада не проходит и отпечатывается на всей оставшейся жизни. Чувствую себя опиздененно, и я духовно связан с каждым хибби, включая водилу с автопроката, которого никада за свою житуху до сегодня не встречал. Но мине в натуре надо покемарить – наркота выветривается, и прострация стучится в дверь этого невообразимого кайфа, а водила долдонит за матч, и его так распирает, чё он хлопает по крыше таксо и сигналит в безлюдную темноту, пока мы мчимся по пустынной А1.
Сажуся на самолет в невменозе и, хотя кругом идет гульба туристических толп, погружаюся в глубокий ступор. Через три часа скатываюсь на землю, со слипшимися глазами, сопливым и заложенным клювом, и в аэропорту волшебного острова миня встречает Карл, спрыгнувший с гэтвикского рейса час назад.
– Где тачка? – квело спрашиваю.
– Нахуй тачку: я уже взял для нас в баре бухло.
– Я ночь не спал, братан, мине надо, блядь, покемарить. Во время полета я вопще в кому впал и…
– Нахуй кемарить. Вы ж Кубок выиграли, припездол. Сто четырнадцать лет! – Карл мечется между крайним отчаянием и призрачным ликованием, которого и сам не может до конца понять. Но пытается. – Я ненавижу вас, говнюков, и это самый странный день с моей жизни, но даж я хочу иво отметить. А чё я подколол тибя за пять – один, так ты заслужил.
Вспоминаю, как подкалывал за 7:0[60] своего брата Билли и Кизбо, своего несчастного старого корешка с Форта. Врубаюся, чё для них это, наверно, никада не значит так же много, как для тибя. Миня просто харит, как подумаю, чё они щитали миня просто каким-то тупым тормознутым межеумком, каким я Карла щитал. Но зато я на старикане потом оторвусь!