Чешем в бар. Всего два бокала пива и пара дорожек снежка, и я уже не чувствую себя выжатым лимоном.
– Спасибо тебе, братан, – говорю иму. – Именно это мне и было надо, теперь я уже не вырублюсь на твоем сейшене – а ты отожгешь так же, как отжег в Берлине.
– Все благодаря тибе, Марк, – говорит он, окосев, и стискивает мине плечо, – ты верил в меня, када я сам перестал в себя верить.
– Но Конраду, небось, понадобится психотерапевт!
– Гоношистому мудозвону полезно по щам отхватить. Ну и еще на дорожку, – говорит он, заказывая две полупинты чистой водовки.
– Я не можу это выпить… – упираюсь, хотя понимаю, чё именно это щас и сделаю.
– Пошел нахуй, слабой хобо. Сто четырнадцать лет!
Шатаясь, выходим к мотору, солнце слепит. Парень не особо рад, что мы заставили его ждать, и говорит, что у него еще одна работа горит, явно раскручивая на чаевые, которые я иму потом забашляю. Карл играючи хлещет водяру. Это самоубийственное пьянство, и это нихуя не помогает общению.
– Братан, сейшен же скоро. Может, тебе придержать коней.
– Я восемь ебучих лет не был на Ибице. Хотя раньше бывал тут каждое лето. А еще я заливаю горе. Хобо выиграли кубок. Это изменило мою блядскую жизнь, так же как и твою. – Он в отчаянии качает головой. – Када я молодой был, хоть миня и окружали джамбо, все мои дружбаны были хибзами: Бирреллы, Джус Терри… щас мой директор. Чё за хуйня вопще творится?
– Я тебя еще раскручу, братан. Уйди с темной стороны, Люк.
– Пошел нахуй, ни единого шанса…
Солнце слепит глаза, и я тут торчу с этим джамбо-упырем-альбиносом: каждый луч света проходит насквозь, кабута он прозрачный. Я буквально вижу все артерии и вены у него на лице и на шее. Ехать сорок пять минут, и все это время я пиздец взвинченный. Када добираемся до отеля, хочется вырубиться.
– Мине надо поспать.
Карл достает пакет кокса:
– Тибе просто надо еще малехо взбодриться, и все.
Кароч, подымаемся в бар на крыше отеля. Предсказуемо чудесный день. Безоблачный и жаркий, но свежий. Как тока марафет пробивается сквозь затычку из слизи и заводит мою «веспу», звонит телефон, и в определителе номера выскакивает «Эмили». Отвечая на звонок, нутром чую зловещий щелчок затвора.
– Любимая!
– Сейчос я сделою тебе, блядь, любимую, – слышу в ответ скрипучий мужской голос с акцентом кокни. «Микки. Ее батя». – Мою девочку зобыли в оэропорту. Это нозывоется, блядь, робота директора? Лично я не нозывою это роботой директора!
«Бляха-муха».
– Микки… ты на Ибице?
– Я зопрыгнул на рейс с Конар, штобы сделоть ей сюрприз. Пездото получилось, ток, штоль?
– Да, братан, я все улажу. Можешь ее позвать?
Какое-то бурканье, потом голос меняется:
– Ну что?
– М-м… привет, зая!
– Не зайкай мне, Марк, блядь! Меня никто не забрал!
Твою ж мать…
– Прости! Эта автофирма, я больше этих мудозвонов не нанимаю. Сейчас же на них наеду. Ебаное безобразие. Тибе не поможет, знаю, но давай сначала тибя поселим, а потом пообедаем, – воркую, умудряясь ее успокоить и закончить разговор.
Твою ж мать, забыл отправить мейл Мухтельд в офис. Опять. Как в Берлине с вертаками Карла. Кокс уже пробивает у меня в мозгах больше дыр, чем в швейцарском сыре. Но «хибзы» же выиграли Кубок, ебаный в рот, и пошло все нахуй!
Карл смотрит на меня, насмешливо оценивая:
– Ты ей подсунул? Молодке Эмили? Ночной Ездок, – смеется он.
– Нет, конечно, она ж клиентка. Было б непрофессионально, – отвечаю с пафосом. – Ну и для меня она чересчур молодая.
Чуйствую гул кокса и вспоминаю за Эдинбург. Мы оба страшно прощитались. Особенно я. Но хуй с ним: классно ж было. И это был просто секс. И у нас были гондоны. Уж при этом-то перепихоне никто не пострадал.
– Я ж не такой, как ты, Юарт.
– Чё бы это значило?
– Нельзя ж пердолить каждую девицу, похожую на Хелену, и думать, чё это вернет романтику, – говорю, насыпая чуток снежка себе в пина-коладу.
– Какого хуя…
– Признай, чё мы проябуем свои отношения. Так делают все. Потом мы, хотелось бы надеяться, узнаём, что наше эгоцентричное, нарциссичное поведение заябует другого человека. И потому говорим себе «стоп». – Я мешаю напиток пластиковой соломинкой и отпиваю.
Он смотрит на меня – ебаная бутылка молока с глазами:
– Так, значит, это ты сейчас говоришь себе «стоп», пацик?
– Ну, я пытаюсь… пытаюсь оказывать… – начинаю ржать, и он тож, – профессиональные директорские услуги своей перспективной клиентской базе, – мы хихикаем, а потом так громко ржем, чё почти задыхаемся, – но ты все херишь и потакаешь моему дурному поведению, мудацкий джамбо…
– Тоже мне, блядь, директорство…
– Я дал тебе, нахуй, заработать триста тыщ в этом году! После того как ты просрал свою музыку к фильмам и не диджеил восемь лет, а просто сидел на блядском диване и шмаль курил! Триста тыщ – за то, что ты ставил блядские пластинки в ночных клубах.
– Маловато будет, – говорит Карл, причем на полном серьезе.
– Чё? А чё тебе не маловато?
– Скажу, када мине принесешь, – улыбается он, но не шутит. – Хочешь ДМТ?
– Чё?
– Никада ДМТ не пробывал?
Мине западло, ведь это единственный наркотик, которого я не пробывал. Никада не привлекал. Галлюциногены – они для молодых пиздюков.
– Не-а… Приход классный?
– ДМТ – не для общения, Марк, – заявляет он, – а для развития.
– Староват я для экспериментов с наркотой, Карл. Да и ты тож, братан.
Через тридцать восемь минут мы уже у него в номере, и проколотая литровая пластиковая бутылка наполняется дымом от наркотика, который Карл жгет на алюминиевой фольге на ее горлянке: дым вытесняет воду, чё просачивается с пузыря в миску. Када все готово, Карл снимает горящую фольгу, и я обхватываю горлышко губами. Едкая срань царапает легкие похлеще крэка.
– Как говорит Теренс Маккенна, надо сделать третью затяжку, – убеждает Карл, но я и так в ахуе.
В бошке могучий приход и чувство, чё я физически покидаю комнату, хотя еще тут. Но я продолжаю и напрочь не чувствую опасности или потери контроля, как обычно бывает, када пробуешь новый наркотик, особенно тот, чё завладевает тобой до такой степени. Упорно загоняю дым обратно в легкие.
Плавно откидываюсь в кресле, положив бошку и закрыв глаза. Появляются разноцветные геометрические фигуры, которые пляшут передо мной.
Открываю глаза, и Карл смотрит на меня в глубоком восхищении. Все на свете, начиная с него и заканчивая будничными предметами в номере, стало интенсивней.
– У тебя четырехмерное зрение, – говорит он мне. – Не волнуйся, минут через пятнадцать-двадцать все придет в норму.
– А нельзя оставить так? У меня никада не было такой, блядь, глубины восприятия, – улыбаюсь ему, а потом начинаю нести пургу: – Я радовался, чё я просто есть, блин. Это странное удовлетворение, чудацкое чувство, чё мине это хорошо знакомо, чё я видел это раньше, не давало выпасть на измену с той стремной фигни, чё я увидел.
– Это шиза. Видел мелких карликов лего? Типа кислотных садовых техногномов?
– Угу, человечики: походу, они то присутствовали физически, четкие и реальные, почти цифровые, то в форме призраков. Они были искренне рады миня видеть, но при этом никакой суеты и суматохи.
– Рад был их увидеть?
– Угу, эти малые пиздюки – новенькие. И в курсах, чё самое странное? Никакого отходняка. Чувствую себя душой и телом так, будто ничё и не принимал. Мог бы прямо щас пойти на пробежку или в качалку. Сколько я под этим пробыл? Минут двадцать как минимум, может, сорок?
– Меньше двух, – улыбается Карл.
В общем, сидим и перетираем несколько часов подряд. Самый главный вывод – посещение этого места дает ответы на все великие вопросы, которые мы себе задаем: о человеческом обществе, индивидуальном и коллективном. Оно сообщает нам, что и то и другое полновластно и что наши попытки примирить их совершенно бесплодны. Что все мы соединены с великой силой, но при этом сохраняем свою уникальную единичность. Можно быть или тем, или другим скока захочешь. Они настока взаимосвязаны, что даже проблемы, которая всегда не давала покоя философии, политике и религии, больше не существует. Но в то же время я не перестаю осознавать, что я Марк Рентон, дышащий человеческий организм, сидящий на диване в гостиничном люксе в городе Ибица, и в номере мой друг Карл, и мне просто надо открыть глаза, чёбы к нему вернуться.
Я хочу, чёбы каждый пиздюк на свете это догнал. Потом Карл протягивает мне сверток с кокаином.
– Не хочу блядского снежка, Карл. Тока не после этого.
– Та не снежок это, а калипсол. Мине позже играть, и я не хочу выступать по нему, кароч, возьми ты.
– Ебаный в рот, у тебя чё, силы воли нету?
– Не-а, – говорит он.
Сую сверток в карман.
25Больной – Вернуть все на круги своя
Не хочу, чтоб этот сногсшибательный трип заканчивался. Он изменил жизнь, какой мы ее знали.
– Пора сдать в утиль все, в чем ты была уверена во всем этом огромном мире, сеструха, – говорю Карлотте, пока к нам медленно подъезжает автобус с командой «Хиберниан», осторожно пробираясь сквозь истеричную, пляшущую и пришибленную, но благодарную толпу, которая выкрикивает «Супер-Джон Макгинн» и «Стоукси жжет». – Ты должна быть с ним, – умоляю, поглядывая на Юэна, стоящего неподалеку от нас на углу переулка, рядом со сломавшим целку Россом и его дурбецельным малым дружбаном, которым он явно теперь помыкает.
Услугу, которую я оказал этому плаксивому пиздючонку, невозможно переоценить. Еще в раннем возрасте я просек фишку, что самое главное во всем этом сейшене – впечатлять баб. Отморозок, приколист, интеллектуал, эстет, делец – все они пыжатся изо всех сил, но в конечном итоге мечтают стать кобелями. Потому гораздо проще быть этим челом с самого начала и отсечь всю остальную нудотную ссанину. Я передал это знание безголовому козлику, причем