задаром. И вот теперь Росс с его дурковатым товарищем стоят в новых хибзовских шарфах глорихантеров, с россыпями прыщей на подбородках, и высматривают в толпе девиц.
Но у несчастной Крякнутой Карлотты, ля мия сореллина, в глазах стоят слезы.
– Он поступил со мной нехорошо, – всхлипывает она, ну прям «нэшвилльские мы», но сейчас она хотя бы признает свою обиду, а не вещает из-под дурманящей брони антидепрессантов.
– Я подсыпал ему экстази, сеструха, – и заправляю ей за ухо черные как смоль волосы, вкладывая в свой взгляд душевность. – Юэн только о тебе и говорил, а потом его цинично соблазнила эта маньячка, которая просто пыталась отомстить мне. – И кладу ладони ей на плечи.
– Веселей, цыпа! – орет доставучий поддатый жирный пиздюк в хибзовской форме, которая облегает его, словно ажурное белье в секс-клубе для толстяков. – Мы ж его выграли!
Отвечаю пончику усталой улыбкой. Терпеть не могу ожиревших хибзовских болельщиков: если нет выдержки или самоуважения, вали нахуй на «Тайнкасл».
– Помнишь Марианну? – уговариваю ее. – Когда-то со своим стариком приходила к нам под дверь с пузом и сыпала обвинениями. Само собой, она от ниво избавилась.
Карлотта смотрит презрительно, но не отталкивает меня:
– Кажется, помню. Одна из тех, с кем ты хуево обошелся.
Я не ослабляю хватку, просто начинаю спокойно разминать ее напряженные плечи.
– Алёоо… Я не ангел, даже близко, но тут палка о двух концах. Короче, по-любому пусть отыгрывается на мне, – умоляю, – а не на прочном столпе эдинбургского врачебного сообщества. – Роняю руки, заканчивая массаж, и приподнимаю ее поникшую голову. – Хотя сколько ж в ней злобы! Она ведь знает, что единственная моя забота – это семья.
Карра глубоко вздыхает, поглядывая туда, где стоит Юэн, а потом обращает безумный взгляд на меня.
– Но он же на видео ебал ее в жопу, Саймон! – орет она, и несколько хибзовских голов оборачиваются.
Кто-то кричит что-то о Стоуксе и Тавернье, и я сдерживаю смешок. Выдавливаю благодарную улыбку перед соседней группкой, но они вскоре отвлекаются, когда речовки становятся громче, а автобус подбирается ближе. Толпа подтягивается, и начинается давка, потому отвожу Карлотту подальше в переулок – прямо туда, где стоит Юэн.
– Это просто половое взаимодействие плюс наркотики. Никакой любви не видно. Все, что я заметил, – собираюсь сказать «нерешительную любительскую технику», но сдерживаюсь, – как кто-то выдает дрочку за трах. Пойди к нему, Карра, – упрашиваю, кивая на Юэна. – Он страдает так же, как ты. Его жизнь тоже поломана. Исцелись. Исцелитесь вместе!
Карлотта поджимает губы, в глазах – куболитры слез. Потом она поворачивается и чешет к нему, и, пока Дэвид Грей под экстатические приветствия поднимает кубок, а затем передает его Хендо, она берет своего затравленного муженька за руку. Тот разглядывает ее, тоже щеголяя внушительными фонтанами, а я знаком подзываю фон-барона и его дибильного шестеру к себе. Росс в ужасе смотрит на рыдающих родаков.
– Странная штука жизнь, корешок, – говорю, трепля его за волосы.
Рановато этому пиздючонку шалав пялить! Он же еле дорос до того, чтобы по деревьям перестать лазить! Может, Рентон и прав и я совершил ошибку, когда ввел его в мир манды, перенеся на явного желторотика собственные подростковые пороки. Я-то слеплен был иначе: в его возрасте мошонка у меня была распутная и мохнатая, как две хорьковые головы.
Это воскресное чествование – лучше не придумаешь! Толпа – милейшая мешанина из семейств и множества недобитков, которые гудели всю ночь и для которых, наверное, единственным передыхом от алкашки за последние тридцать шесть часов были эти прекрасные девяносто четыре минуты футбола!
Кругом тьма-тьмущая старых лиц. Ко мне подходит Велотренажерша (каждый пиздюк ее накачивал, но она не ехала). На ее лице так и застыла нерешительная развинченность времен Литской академии. С 22-го табла[62] свисает сигарета, а через плечо перекинута сумка с обтрепанным ремешком, и это, в сочетании с ее блуждающим взглядом, наводит на мысль, что к концу дня они могут друг от друга отвыкнуть. Хоть и трудно вообразить, что этот день когда-нибудь кончится.
– Прикольно видеть тибя обратно в Лите, Саймин, – говорит она.
Хоть убей не помню, как Велотренажершу зовут, но припоминаю, что был единственным на этом товарняке с гнусными проходимцами, кто относился к ней с у-ва-же-ни-ем.
– Привет, красотка, – говорю заместо кликухи и чмокаю ее в щеку.
– Шиза тут, да ж? – задвигает она высоким визгливым голосом.
Клянусь, аромат протухшей молофьи изо всех хворых хуев, что она пересосала, врывается в меня космической силой, обустраиваясь в каком-то ветхом комоде моей души. Но хоть у меня абсолютно ноль желания ей вдуть, я очень рад ее видеть – выигрыш этого Кубка обостряет любые переживания – и пишу эсэмэску Рентону:
«Как Ибица? Велотренажерша на блядках на Уок! Привет из прошлого! Хотя и не из твоего, брателло!!»
Смотрю на ее компашку: числится ли кто из них в пиздокартотеке? Но она излучает до боли знакомую нездоровую нужду, как жертвы чернобыльской аварии радиацию, так что приходится съябывать. Когда ее отвлекает банальное вторжение еще одного тусовщика, я пользуюсь возможностью, чтобы пропустить маркер и обратиться к девице со смазливым овальным личиком, которая, походу, держится особняком. Хотя она явно с пузом, но в дымину бухая, и на ней несуразно облегающее сексуальное мини-платье. Чтобы показаться в таком виде, надо быть чокнутой рейвершей.
– Платье у тебя идеальное. Почти нифига не скрывает и все же привлекает массу внимания. Козырная комбинация.
– Сегодня особенный день, – говорит она, ловит мой взгляд и широко улыбается во весь рот.
У меня аж в мудях щемит.
– Ты ездила?
– Не-а, так билет и не купила.
– Пичалька. Великий выходной.
– Я думаю. – Она опять улыбается, обезоруживая охрану моего либидо ослепительными белыми зубами и цепкими темными глазищами. – По телику смотрела.
– Знаешь, именно это я б щас с удовольствием и сделал – просто почилил с парой банок пива и пересмотрел по ящику. Толпы уже в печенках сидят, – заявляю, окидывая взглядом бедлам и избегая голодных глаз Велотренажерши.
Она косится на свой арбуз:
– Угу. Я б тоже.
– Я бы тебя к себе пригласил, но я в Лондоне живу. Приехал на игру и с родней повидаться.
– Пошли ко мне, если хошь, я как раз на Хэлмайерс-стрит. – Она тычет в сторону Уок. – У миня пивас есть, ну и вся игра на ютьюбе выложена. Могу на телик вывести.
Киваю на ее арбуз:
– А кавалер твой кипишевать не будет?
– Кто сказал, что у миня есть кавалер?
– Ну сам же он бы туда не залез, – лыблюсь.
– Мог бы с таким же успехом, – говорит она, пожимая плечами. – Случайно на Магалуфе залетела.
В общем, линяем с тусовки Велотренажерши и проскальзываем сквозь толчею обратно к ней на хату. Поначалу она не дает, хотя, если бы Джимми Дайсон скопировал ее сосущую силу в своем следующем изобретении, пиздюк сколотил бы, нахуй, второе состояние. Смотрим первый гол Стоукси, потом перематываем до последних десяти минут эйфории. Глажу ее по животу, но останавливаюсь, вспомнив свои слова, когда мой старик точно так же восхищался арбузом Аманды, моей бывшей, пока она носила Бена. Я сказал пиздюку, чёбы хоть имел совесть дождаться, пока лялька родится, а потом уж начинал ее, нахуй, чпокать.
Тем не менее мы сосемся в честь праздника, она наконец размякает, и мы рулим в спальню. Она раскорячивается спереди на кровати, и я дрючу ее с тыла. Не пялил таких неслабо беременных чикуль после своей бывшей половины и должен признаться, что кайфую от новизны. В самих формах есть что-то гротескно красивое. Потом мы вырубаемся, и я рад перекемарить, но резко очухиваюсь, как бывает, когда из тебя залпом выходит целая выпитая батарея бухла и ты вдруг ни в одному глазу. Она лежит на боку, а я продираю глаза и оставляю записку, слегка парясь, что так и не узнал ее имя. В смысле, она говорила, но я же был весь на эмоциях.
Ты чудо
Железно стóит еще раз запердолить, после того как отстреляется. Ну и потенциальная сотрудница эдинбургских «Коллег», если ляльку на свою мать скинет.
Как на грех, она вдруг просыпается. Садится в постели.
– Приветики… уходишь?
– Было классно, реально круто, что познакомились, – говорю, опускаясь на кровать, беру ее за руку и нежно глажу, глядя в глаза.
– Я тебя еще увижу?
– Нет. Больше ты меня никогда не увидишь, – говорю ей грустно и честно. – Но это к лучшему.
Она плачет, потом извиняется:
– Прости… просто ты был таким милым… моя жизнь котится в полную жопу. Пришлось с работы уйти. Хазэ, чё делать. – Она смотрит на свой арбуз.
Приподнимаю ее подбородок и ласково целую в губы. Моя рука лежит на ее раздутом животе. Смотрю в ее влажные глаза и сам пускаю слезу, перебирая в памяти детские обиды.
– Проблемы первого мира. Ты красивая женщина, ты прорвешься сквозь эту черную полосу и сойдешь с той пугающей дороги, на которую встала. Тебя кто-то полюбит, ведь ты такой человек, что излучаешь любовь. Обо мне ты скоро забудешь, или я останусь лишь приятным, но смутным воспоминанием.
Она дрожит у меня в объятьях, и по ее лицу текут слезы.
– Угу… ну, может быть, – бормочет она.
– Слезы – это прекрасные, сверкающие бриллианты женской души, – говорю ей. – Мужчины должны больше плакать, я никогда в жизни не плачу, – вру. – Но хорошо поплакать вместе. – И слезы выступают у меня как по заказу: зернистые и густые, вперемешку с кокаиновыми соплями. Встаю и вытираю их. – Такого со мной никогда не бывает… Мне пора, – говорю ей.
– Но… это… я подумала, мы совершили какую-то…
– Тсс… все хорошо, – воркую, набрасывая куртку, и вышагиваю из комнаты, а она заходится в громких рыданьях.