Линяю с флэта упругим шагом и соскакиваю вниз по лестнице, довольный собственной работой. Запоминающийся вход – кто бы спорил, но лучше обеспечить эмоциональный выход, который перешибает другого надвое убийственным чувством утраты. Вот тогда-то они и хотят еще.
Остается идти пешком сквозь бедлам к Медоубэнку, потом нахожу такси и возвращаюсь к Карлотте и Юэну. Снова заваливаюсь на боковую около шести утра в понедельник, но, не в силах заснуть, дважды пересматриваю всю игру. Один раз по Би-би-си, второй – по «Скай», последний куда лучше. На канале британского империалистического государства дофига влажноглазых юнионистов, блеющих без малейшего закоса под беспристрастность, потому как избранный ими клуб был сурово отмудохан. Звоню двум телкам в Эдинбурге, одна из них Джилл, и трем в Лондоне, чтобы сказать, что без ума от них и нам нужно поговорить о своих чувствах друг к другу. Шерстю непрерывный поток фоток на тиндере, снова и снова пересматривая дубль Стоукси и победный гол капитана сэра Дэвида Грея. Самый цимес во всем этом – то, что гунны разобиделись и не вышли за своими лузерскими медалями и не давали никаких интервью. Это означает, что репортаж конкретно хибзовский: наша чистейшая радость не омрачается нежелательным, хотя, наверное, и уморительным вторжением кисляев. Ведущие и комментаторы этого просто не догоняют: всякий раз, когда слышу, как они злобным, ехидным, кумушкиным тоном применяют слово «окосевшие» к выбегающим на поле болельщикам, я просто чувствую, как все это событие в разы вырастает в значении. Это победа для целого класса, всего Лита, Банановых квартир, итало-шотландцев. Я говорю это, потому что считаю «Хибзов» по сути итальянской, а не ирландской командой. Может, Hibernia и означает Ирландия, но означает ведь на латыни. В общем, реальная история клуба предшествует не только Шотландии, но и Ирландии.
Звонит Рентон, и я отвечаю.
– Если только у тебя нет годной наркоты, тут же заканчивай разговор, – заявляю ему.
Я договорился перепихнуться с Джилл. Молофья уже стекает в мудя из какой-то фабрики в райском флигельке где-то в глубинах моих жизненных сил. Еще мне надо звякнуть насчет снежка. Я б щас занюхал дорогу аж на весь приводной ремень мотороллера «веспа».
– Не хочу заканчивать разговор, – отвечает Рентон. – Приготовься, скоро удивишься.
– «Хибзы» выиграли Кубок спустя сто четырнадцать лет. Какая хуйня после этого может меня удивить?
Ответ приходит через пару дней, когда Рентон возвращается в город. Он позвал меня, Бегби и Спада в свой просторный, хорошо продуманный люкс с мягким освещением и роскошной меблировкой (и этот пиздюк еще утверждает, что он не богатый). Разложил все причиндалы на низеньком арабском кофейном столике, и я не можу поверить, чё за хуйню он тут мутит. Этот пиздюк хочет, чтобы мы пыхнули трубку с ебаным крэком?
– А чё значет ДМТ? – спрашивает Спад, который до сих пор выглядит хуево.
– Дэнни Мёрфи Тупой, – говорю ему. – Надо было заелдарить тебя в ту дыреху на брюхе, пока ты был в отключке. Хоть так бы тебя, нахуй, отдрючил. – И я имитирую, как трахаю его в рану, но, видать, чересчур уж активно.
– Отвали, больно ж. – Спад отталкивает меня, а я ловлю пристальный взгляд Бегби.
Тот переводит его на Спада, потом снова на меня. Не такой психованный, как прежде, но достаточно осуждающий, чтобы я угомонился. Снежок иногда компрометирует.
– Фрэнк, ты будешь? – спрашивает Рентон.
– Я ж скал вам: завязал со всей этой хуйней, – говорит Бегби. – Я тока по снежку и по синьке выступал, а щас и со всем этим покончил.
– Честно, Фрэнк, это не наркотик. Не для общения. Это эксперимент, – подчеркивает Рентон.
– Ты же художник, Фрэнк, – вставляю, пытаясь мягко подколоть пиздюка, – считай это новым горизонтом для исследования. Я слыхал, это офигенный визуальный опыт.
– Литские бошки, – улыбается Рентон.
Все взгляды устремлены на Бегби. Он вымучивает змеиную ухмылку:
– Добре. Но только ради искусства.
– Орел. – Рентон начинает готовить ДМТ, наученный, как выясняется, этим блядским доходяжным джамбо-нариком Юартом. – Это снесет вам башню, но в то же время вы полностью расслабитесь. Моя теория в том, чё он переносит нас обратно в то время, када мы еще не родились, ну или када мы уже умрем, и тем самым демонстрирует, что наша конечная человеческая жизнь – лишь зазор посередке, и, по-моему…
– Завали ебало, Рентон, – говорю ему. – Я перепробовал всю наркоту, кроме этой. Слушать тебя – это как если пересмотреть подарочную упаковку «Всех тяжких», дойти до последнего сезона, а потом какой-нибудь пиздюк расколется, чё будет в заключительной серии.
– Угу, Марк, давай за это побазарим, када пыхнем, котан, – соглашается Спад.
Я присасываюсь к этой блядской бутылке первым. С легкими курильщика это не так уж трудно.
РАЗ…
ДВА…
ТРИ…
ЕБАТЬ ЭТУ ХУЙНЮ! АВАНТИ!![63]
Откидываюсь назад и растворяюсь где-то не здесь…
Чувствую, как наркотик меня отпускает и все заканчивается. Когда выхожу из трипа, все так же сижу на диване. Вижу всех – Рентона, Спада и Бегби – четырехмерным зрением, за которое прогружал Марк: оно обострено, глубина восприятия усилилась в разы. Если точнее, все трое похожи на полупрозрачные компьютерные окошки, накладывающиеся одно на другое. Рентон смотрит на меня, как ученый на шимпанзе, которому только что дал новое лекарство.
Перевожу взгляд на Спада, который моргает, пытаясь сфокусироваться.
– Фигассе, блин… – выдыхает Спад, – от это чума была!
– Это было пиздец экстраординарно, – соглашаюсь. – Большую часть времени в своей жизни ты обязан быть клевым, даже вальяжным. Назовем это достоинством. Но в другие моменты тебе нужно просто отдаться на волю ситуации. Таких очень мало. Но это, без сомнения, один из них, так же как рождение твоего первого – малой Хазэ – ребенка или выигрыш «Хибзами» Кубка.
«Что за хуйня со мной сейчас произошла?»
– Золотые, блядь, слова, – говорит Рентон, и мы обмениваемся впечатлениями, сосредоточиваясь на сходствах: геометрические фигуры и цвета, человечки, позитив и отсутствие угрозы, чувство, что тебе рады и тобой руководит высший разум. Затем переходим к различиям: как я несся лицом вниз по заснеженному склону горы и потом взмыл вверх, а Спад подробно описывает очень теплое помещение, похожее на утробу, и он сознавал, что спускается по ступенькам – это чувство схождения было у него основным…
…Не могу отделаться от самодовольной мысли, что мандамудям Мёрфи, как обычно, достался блядский карцер, а Супер Сай штурмовал горные склоны и серфил по голубым небесам. Бегби молчит, таращась в пустоту. Мое особое зрение утрирует крысиную пронырливость Рентона, который говорит:
– Секите, у нас с Карлом во время трипа стены попа́дали, как картонки, и вверху открылося ясное голубое небо. Я воспарил в это пламя, чё выдуло миня в стратосферу. – Он надувает щеки и выпускает воздух.
Мы смотрим на Бегби – тот открыл глаза и трет их. У него явно слоистое зрение, как и у меня до сих пор, хоть уже и не такое выраженное и входит в норму.
– Что ты вынес, Франко? – спрашиваю его.
– Нихуя, – говорит он. – Просто какие-то яркие цвета и огоньки мигали. Всего пару минут длилося. Хуйня полная.
Мы с Рентоном переглядываемся. Зуб даю, он думает то же, что и я: «И этот пиздюк – художник? Ебать мои мудя».
– А ты хоть третью затяжку сделал? – спрашивает Рентон.
– Угу, ясен пень. Ты ж сам мине давал, нахуй.
– Спад?
– Херово мине, блин, как вспомню за все, чё я робасил, – говорит тот в волнении, – а щас я ж совсем дыхлец, Марк, но я ж никада…
– Все норм, блин, не парься. – Рентон пытается унять его словесный понос.
Поворачиваюсь к Бегби:
– А я увидел гораздо больше, чем просто мигающие огоньки, Франко. Было пиздец экстраординарно. У меня возникло чувство, что я слился со всеми представителями рода людского и двигался заодно с ними, но при этом почему-то отдельно.
– А гномиков из лего ты видел? – расспрашивает Рентон.
– Да, но мои были больше такие сферические. Не совсем как чувачки с кислотными улыбашками, но определенно из той же обоймы. Так просто не объяснишь. Это было так красочно, а теперь как бы трудно выразить словами, что я увидел.
– Я взлетел, – говорит Рентон. – Вступил в эти языки пламени и выпалил прям в небеса. Чувствовал ветер в лицо, запах озона в воздухе. У кого-нибудь было впечатление, что присутствуешь на пиру типа Тайной вечери? Это довольно обычное явление.
– Нет, – говорю ему и гляжу на Спада.
– Не, блин, просто спустился по этим ступенькам в подвал, тока не стремный, а типа весь уютный и теплый, кабута в утробу вернулся.
– Франко, никаких образов Тайной вечери? – напирает Рентон.
– Не, – недовольно говорит Франко, – я ж скал уже, просто какие-то огоньки мигали.
Потом Спад такой:
– Чё-то херово мине…
– С бошкой? – спрашивает Рентон.
– Не… угу… но всиво тошнит и калган кружится.
И он задирает футболку. Рана подтекает – пошли какие-то выделения. Спад стонет и закатывает глаза под потолок, плюхается спиной на диван и отключается.
«Блядь…»
26Спад – Госпадализация
Мине чисто херово, блин, в натуре херово, на больничке тут, и Франко пришел проведать миня, и это офигенный сюрприз: он же ж не такой, хотя не в обиду котану будь сказано. Просто щитается, чё иму типа на пипл пофиг. В смысле, у ниво есть чикуля новая с Калифорнии и бебики, новые, а не старые, и он, походу, за них заботится. Кароч, я так понимаю, это чё-то должно значить. Угу, надо быть справедливым и скать, чё котан другим стал: не впивается больше клыками в свою жертву в джунглях, а сидит в удобной корзинке перед камином и мурррчит сибе тихонько. Он говорит мине, чё я сутки в отрубе был.
– Угу, – я такой. Мине почистили и перевязали рану, и я под капельницей с антибиотиком: встряхую рукой и на подвешенный пакет смарю. – Не помню ничё, – говорю иму. – Думал, чё это от тово ДМТ.