е около вертаков, – остается самим собой.
Никто не замечает, как вздувается потолок. Больной увертывается от внушительного декольте, которым тычут ему в лицо, и через плечо собеседницы поглядывает на Марианну в голубом платье. Та пришла с мужчиной помоложе и женщиной. Терри отваливается от компании и идет прямиком к ней. «Засыпает ее вопросами, обычный лоусоновский прием…»
– Извините, – говорит Больной грудастой тетке и переходит по залу туда, где беседуют Терри и Марианна.
Рентон наблюдает, как Больной отрывает ее от раздосадованного Терри и ведет к пожарному выходу. Как только они исчезают, потолок обрушивается и каскадом низвергается вода.
– Спасайте работы! – визжит Мартин, стаскивая картину со стены.
Все застывают в изумлении, а затем бросаются прочь от воды и падающих обломков потолка или пытаются передвинуть произведения искусства. Фрэнк Бегби остается безучастным:
– Если б в квартире на Уэстер-Хейлз случился пожар, семью окружило бы пламя и был шанс ее спасти, то службу вызвали бы сначала сюда – искусство спасать. Не догоняю этого.
– Джамбовский раён, – говорит Рентон. – Я догоняю.
Франко смеется, и Рентон пользуется удобным случаем.
– Один вопрос, Фрэнк, – выпаливает он. – Эти бабки… пятнадцать штук – почему щас? Почему ты захотел их обратно щас?
Фрэнк Бегби отводит Рентона в сторону, чтобы не слышала Мелани, которая помогает Мартину и служителю снимать «Кровь на рельсах»:
– Ну, я чутка зрело обдумал, и, по-моему, ты прав. Это поможет нам всем двигаться дальше. Избавиться от всей этой хуйни с прошлого, да ж?
– Базара нет… но… я ж купил эти бошки. Переплатил с лихвой. Мы ж больше чем квиты.
– Не, братан, ты купил произведение искусства. В чеке так и указано. К нашему долгу это нихуя отношения не имеет.
– Ты ж не собираешься миня этим наказывать… прошу, Фрэнк, я на мели, братан, у миня…
– Ничем я тибя не наказую. Больше этим не занимаюсь. Ты нас всех обокрал, – в конце концов, ты предложил ращитаться. Ты ращитался со Спадом. Ращитался с Больным, чёбы потом опять иво кинуть.
– Но я с ним опять ращитался! – Рентон морщится от собственного голоса – пронзительного ребяческого визга.
– По-любасу я решил, чё не хочу этих бабок касаться. Потом ты попытался миня манипулировать и купил бошки, которые тибя в натуре не интересовали.
– Я пытался заставить тибя взять, чё тибе причиталося.
– Мотивом было не это, – говорит Франко под вой сирен снаружи. – Ты хотел повысить самооценку. Заплатить по счетам. Обычная анонимно-алкогольная или анонимно-наркоманская хуйня.
– Разве нужна эта дихотомия… разделение… – заикается Рентон, – разница между тем и другим, разве их нужно рассматривать порознь?
– Я в курсах, блядь, чё такое дихотомия, – обрывает Франко. – Я ж говорил, чё в тюряге от дислексии избавился и с тех пор читаю постоянно. Или ты думал, чё я пизжу тибе?
Рентон проглатывает собственное покровительственное молчание.
– Не, – выдавливает он.
– Тада докажи, чё это был твой мотив. Докажи, чё я входил в твои расчеты. – Франко склоняет голову набок. – Загладь вину. Верни мине мои бабки!
И Фрэнк Бегби уходит прочь, а Рентон стоит посреди учиненного Спадом бедлама, и перед мысленным взором его разворачиваются эпохи и континенты. Владелец галереи с бессильной гадливостью наблюдает, как Мартин носится вместе с персоналом, снимая последние произведения. Конрад расстроен тем, что в диджейское оборудование попала вода, и громко орет. Карл не догоняет почему: у Конрада же ничего нет, кроме наушников и флешки. Пожарные и водопроводчики прибывают в почти неприличной спешке, ремонтники между тем занимаются своими делами, а посетители охают, вздыхают и треплются. Снаружи истерично верещит пожарная сигнализация, молитвенно взывая о помощи еще долго после того, как все вроде бы под контролем. Рентон застыл как вкопанный, и мозг ему прожигает одна-единственная мысль: «Бегби знает, что я на голяках. Он снова меня поимел. Я не могу этого позволить».
А потом Больной, выманивший у Рентона все подчистую, уходит с Марианной. Бегби устроили бы и двадцать штук за эти головы, но Больной через Форрестера подставил Рентона и ободрал его как липку. Этого нельзя так оставлять.
30Больной – Приспособа для одиноких
На несуразную выставку Бегби нельзя было не прийти. Я так мечтал увидеть скисшее щачло Рентона, узнавшего, что я подбил Майки проебать его финансы, надбавив цену за беспонтовое искусство Бегби. Разумеется, бронзовая голова совершенно на меня не похожа. Да, рельефные скулы, массивный подбородок и благородный нос в наличии, но залихватский пиратский взгляд не пойман. Однако Франко обеспечил вишенку на торте в виде бонусного шара: темпераментный художник решил, что все-таки хочет получить обратно деньги за наркотики! Соль на рану Рент-боя и изящный штрих, которого я от Фрэнка Бегби никак не ожидал. Майки донес мне, что вероломное рыжее щачло Рентона было просто на загляденье! Жаль, что я это пропустил.
В галерее Рентон сохраняет дистанцию, прикидываясь беспечным, но подойти не решается. Смывается к вертакам вместе с Юартом и этим жирным голландским сопляком. Но все это – лишь желанная прелюдия к главной причине моего появления: приходу Марианны, которая вплывает на выставку стройным привидением в голубом платье. Маманьку сопровождают молодые парень и девушка: симпатичные, но пустые и бросовые пиздюки, каких можно встретить на Джордж-стрит за бархатной веревкой в любой дыре с завышенными ценами. Неизвестно, кто этот молодой паренек – любовник Марианны или хахаль девушки, но подкатывающий к ней Джус Терри без труда его отпихивает.
Поэтому нельзя терять ни секунды. Оставляю своих невзрачных спутников и неторопливо подгребаю к ним.
– Терри… если позволишь, на малую секундочку. Марианна, нам очень нужно поговорить.
– Неужели? – Она бросает на меня холодный презрительный взгляд, который мине всегда как серпом по яйцам. – Можешь валить нахуй.
– Угу, может и погодить, пиздюк, – пучится на миня Терри.
Но Марианна не сводит с меня глаз. Она так часто слышала мои лживо-соблазнительные слова. Сколько раз я могу это проделывать? Сколько раз могу ее разводить? Чувствую, как меня изнутри перемалывает надрыв, когда представляю, как нас обоих поражает смертельная болезнь и каждому остается всего несколько месяцев. В голове играет попурри из «Милой» Бобби Голдсборо и «Времен года под солнцем» Терри Джекса[68], а мой голос становится низким и очень зычным.
– Пожалуйста, – говорю с мольбой, точно умирающий, – это правда важно.
– Да уж надеюсь, – обрывает она, но я уже в ебаной игре!
– Что да, то да, – со злостью говорит Терри, а я беру сопротивляющуюся Марианну за руку, и мы сваливаем к пожарному выходу.
«Уильямсон обламывает Лоусона! Грозный стенхаусский нападающий прорвался к воротам и, казалось, непременно должен забить гол, но тут откуда ни возьмись появился итальянский центральный полузащитник, литский Пирло[69], и в удачный момент отобрал мяч».
На лестнице пожарного выхода она язвительно смотрит на меня:
– Ну? Какого хуя тебе нужно?
– Я постоянно о тебе думаю. Когда ты плеснула мне в лицо на Рождество…
– Так тебе и надо, блядь! Мало еще! Обращался со мной как с куском говна!
Втягиваю еще воздуха и демонстрирую, как меня трусит от кокаинового отходняка.
– Ты же знаешь, почему я так поступаю? Почему меня притягивает к тебе, а потом я тебя отталкиваю?
Она молчит, но глаза у нее лезут на лоб, как будто ее в пердак кто-то дрючит. Только не убогий пресвитерианский писюн Юэна, а настоящий гигант размером с жезл папы римского – итальянский жеребец!
– Потому что я от тебя без ума, – говорю рассудительно. – Всегда был и всегда буду.
– Ну, странновато ты это проявляешь!
«Расхлябанная защита приводит к голевому моменту!» Я подношу руку к ее лицу, отодвигаю наэлектризованные волосы, глажу щеку и увлажнившимися глазами глубоко заглядываю ей в глаза:
– Потому что мне пиздец как страшно, Марианна! Страшно обязательств, страшно любви. – Роняю руку ей на плечо и начинаю его разминать. – Знаешь эту песню 10сс, «Я не влюблен»? Где чел поет песню о том, что безнадежно влюблен, но настойчиво пытается это отрицать? Это моя песня для тебя. – И я смотрю, как ее лицо непроизвольно загорается. – Я этот чел! Мне страшно тех сильных чувств, чё к тебе испытываю.
– Ну тебя нахуй, Саймон…
– Слушай, ты не хочешь этого слышать, и я нихуя тебя не виню. Я знаю, о чем ты думаешь: как у него вдруг хватило смелости повести себя по-мужски, признаться в своих чувствах? – Я смотрю на нее. – Разгадка – в тебе. Это ты не сбивалась с курса. Это ты верила в меня. Это ты выказывала любовь ко мне годами, пока мне было так страшно ответить тебе взаимностью. Ну, больше не страшно. Теперь я покончил с бегствами и прятками. – Падаю на колени к ее ногам и выхватываю кольцо. – Марианна Карр… Знаю, ты сменила фамилию, – добавляю, забыв ее нынешнее прозвище, – но ты навсегда останешься для меня такой… ты выйдешь за меня?
Она смотрит на меня сверху вниз в полнейшей оторопи:
– Это по правде?
– Да, – говорю ей и разражаюсь рыданьями. – Я люблю тебя. Прости за всю ту боль, что тебе причинил. Я хочу всю оставшуюся жизнь заглаживать перед тобой свою вину. Это такая правда, что большей правды не бывает, – говорю, представляя, как она пересказывает эти слова подружке в каком-нибудь винном баре на Джордж-стрит: «Грит, это такая правда, чё большей правды не бывает». – Пожалуйста, скажи «да».
Марианна вглядывается в меня. Наши души сливаются, как пастельные краски на горячих губах – ее горячих губах, – и я вспоминаю, как мы первый раз потрахались, когда ей было пятнадцать, а мне – семнадцать (в таком возрасте это уже считается не педофилией, а развращением малолетних), и как с тех пор десятки лет я соблазнял ее, а она – меня.