Она оглядывает меня, пытаясь понять, куда это я собралась, и при виде моего непритязательного наряда немного успокаивается.
На мне старенькие джинсовые шорты с бахромистым краем, простая бельевая майка и шлепки-вьетнамки. На голове парик, но его я ношу даже дома, потому что мои собственные волосы – жалкое зрелище, а я самолюбива.
– За сигаретами сбегаю, – вру я, разжимая кулак и показывая мятую сторублевку.
Сумки у меня нет, так что непохоже, что я собралась в дальний путь.
Вообще-то в последний.
– Не задерживайся, – просит мама и торопливо добавляет, чтобы я не подумала, что она желает меня контролировать:
– А то пюре остынет и будет невкусным.
– Твое пюре не бывает невкусным, – возражаю я. – Ты лучшая в мире…
Я хочу сказать «мама», но это прозвучит слишком пафосно, а я не хочу, чтобы задним числом она заподозрила, что я сказала ей «прости-прощай». Поэтому говорю:
– Ты лучшая в мире повариха, – и тороплюсь выйти за дверь.
Саньки нет дома, и это хорошо. Я бы не выдержала, полезла бы к нему обниматься и сказала бы какую-нибудь глупость вроде: «Не забывай меня, сынок».
Это не значит, что я хочу, чтобы сын меня забыл. Не хочу. Но понимаю, что вспоминать он будет не лучшие наши годы, а это именно то, от чего я хочу его избавить.
– Ты скоро вернешься?! – мама высунулась с балкона и кричит мне вслед, как в детстве.
– Скоро, – обещаю я и отворачиваюсь, чтобы она не прочла правдивый ответ на моем лице.
Я никогда не вернусь.
Ну разве что стану их добрым духом? Ангелом с белыми крыльями?
На это, право, не стоит рассчитывать.
Я знаю, что заслужила ад. Я – само зло.
«Ты должна научиться делать добро из зла, потому что его больше не из чего делать», – шепчет голос у меня в голове.
Это цитата из Уоррена и одновременно эпиграф к роману маминых любимых Стругацких.
Интересная мысль. В ней что-то есть.
И я попробую.
Из дальней дали доносится чей-то пронзительный тонкий крик. Я просыпаюсь в ужасе и не сразу понимаю, что это верещит мой новый старый телефон – подарок Клары Карловны. Пока ищу его и достаю из сумки, валяющейся под стулом, успеваю окончательно проснуться, поэтому мое «Алло?» не слишком вибрирует, однако Саныч все же спрашивает:
– Ты в порядке?
– Что есть порядок? – философски вопрошаю я, не решаясь ответить положительно.
– В широком смысле слова – гармоничное, предсказуемое, ожидаемое состояние или расположение чего-либо, – без задержки сообщает Саныч.
На столь развернутый ответ я не рассчитывала и позорно завершаю едва начавшийся умный разговор растерянным всхрюкиванием.
Саныч смеется:
– Есть еще вопросы?
– Есть, – с вызовом говорю я. – Ты сам-то как?
– В порядке!
Я тоже улыбаюсь:
– Ты шутишь – значит, будешь жить! А навестить тебя можно?
– С одной стороны – да, а с другой – пока лучше не надо, – теперь уже Саныч философствует. – Свидание в больничной палате – это как-то не романтично, то ли дело – в осеннем парке, у пруда с уточками…
– Утки и в больнице есть, – фыркаю я.
– О том и речь! Давай чуть позже увидимся, когда я буду меньше похож на растение.
– И больше на животное?
Это звучит почти игриво. Мой внутренний цензор напоминает, что не время кокетничать, и я неловко меняю тему. Спрашиваю первое, что приходит на ум:
– Саныч, а откуда у тебя этот телефонный номер? Он у меня всего-то пару дней, и я никому его не давала.
– Мне участковый сказал.
Ага! Я вспоминаю о своих подозрениях:
– Так это ты его обо мне расспрашивал? «Спецслу-у-у-ужба!»
– Отставить шуточки, спецслужащие бывшими не бывают, – говорит Саныч, фактически признаваясь, что наводил обо мне справки.
– И как успехи? – спрашиваю я. – Что ты узнал? Поделись! Мне тоже очень интересно!
– Нет, – твердо заявляет Саныч. – Ты должна сама.
Он явно имеет в виду «ты сама должна вспомнить», а у меня в голове всплывает цитата: «Ты должна научиться делать добро из зла, потому что его больше не из чего делать».
– Сама. Да. В этом что-то есть, – бормочу я, и на этом мы с Санычем прощаемся до новых встреч в эфире.
Я выключаю телефон и подхожу к окну. Непонятно, как давно наступило утро, потому что оно пасмурное, сумрачное – может, уже девять часов, а может, только семь…
С одной стороны, это хорошо: можно снова лечь и еще поспать. С другой – провести полдня в постели, – мысль не лучшая, это меня окончательно деморализует.
Пожалуй, надо взбодриться. Может, принять контрастный душ?
«С одной стороны, можно и контрастный душ, – сомневается внутренний голос. – А с другой – не лучше ли залезть в горячую ванну? Ночная прогулка по горам и лесам голышом – прямой путь к простудному заболеванию!»
– С одной стороны, есть такой риск, – соглашаюсь я. – А с другой… Тьфу ты! До чего прилипчивая конструкция!
Чувствую, что эта фраза может сделать мой день. Внутренний голос запевает:
«Неплоооохо очень! Иметь три жены! Но очень плохо с другой стороны!»
– Молчи, несчастная, – сурово говорю себе я и иду в душ с полотенцем.
«С одной стороны – холодная, с другой – горячая», – издевательски бубнит внутренний голос, пока я регулирую температуру воды.
Это похоже на тихую истерику – я никак не могу избавиться от навязчивой фразы.
С одной стороны – левая тапка, с другой – правая.
С одной стороны – диван, с другой – кресло.
С одной стороны, пора бы позавтракать, с другой – совсем нет аппетита.
С одной стороны, с другой стороны…
Я зажмуриваюсь и трясу головой.
Это производит неожиданный эффект, напоминающий калейдоскоп: разрозненные образы в моем подсознании с треском и шорохом складываются в яркую цветную картинку. Несколько секунд я созерцаю ее с разинутым ртом, потом вручную подбираю челюсть и сначала шепчу, а потом кричу:
– С другой стороны… С другой… С другой стороны!
Меня осеняет.
Идея то ли гениальная, то ли бредовая.
Я хватаю телефон и чертыхаюсь, не найдя в его памяти нужного номера. Конечно, я же записывала его в другой аппарат! Который лежал в сумке, которую украли грабители, которыми были Макс и Валек, которых следовало бы убить, да все некогда.
«И еще на бумажку! На бумажку ты его номер записывала!» – азартно вздрагивая, напоминает внутренний голос.
Какое счастье, что я не самая аккуратная девушка в мире и не имею привычки регулярно чистить свои закрома и сусеки!
Мятая бумажка из кассы автовокзала обнаруживается в заднем кармане джинсов, приготовленных для стирки.
«О! Это дважды счастливый случай! – радуется мой внутренний голос. – С одной стороны, при стирке чернила могли полинять и испачкать карман, а с другой…»
– Да заткнись ты! – не выдерживаю я.
Поспешно набираю номер шофера Петровича и, машинально считая гудки, приговариваю:
– Ну, давай же! Давай, возьми трубку!
Человеческий голос появляется после восьмого гудка:
– Ну, что?!
Мне явно не рады.
– Доброе утро, то есть день, здравствуйте, это та девушка, которая в аварию попала, вы меня помните? – с ускорением тарахчу я.
Мой собеседник роняет ругательство. Такого рода словечки в великом и могучем русском языке имеют неограниченный диапазон применения, но в данном конкретном случае значат что-то вроде: «Забудешь тебя, как же!» То есть ответ положительный.
– Петрович, у меня к вам только один короткий, но важный вопрос, – я возобновляю настойчивое стрекотание: – Вы ответьте, пожалуйста, и я от вас отстану!
– Ну, чего еще? – ворчит водитель.
– Скажите, той ночью, когда случилась катастрофа, о которой вы мне рассказывали, ваш автобус шел в Новороссийск или из Новороссийска? – я акцентирую предлоги и замолкаю, затаив дыхание в ожидании ответа.
– Мы из Ставрополя ехали, – недолго подумав, отвечает Петрович. – То есть в Новороссийск. А что?
– Да ничего, – я разочарована, потому что думала иначе.
Петрович вел свой автобус в Новороссийск, то есть к морю, а я на машине Макса ехала с моря, значит, осенившая меня догадка неверна… Хотя…
Я вспоминаю, что есть еще свидетели аварии – это супруга моего кормильца Тугарина.
И телефончик ее записан у меня на обоях под зеркалом!
Повторно благословляя свою неряшливость, бросаюсь в прихожую. К счастью, горничная то ли не заметила карандашные руны на стене, то ли пренебрегла своими обязанностями, спасибо ей огромное в любом случае…
Звоню Тугариным в Синие Сосны.
Вот тут мне рады, и это приятно, хотя я так возбуждена, что неспособна в полной мере прочувствовать удовольствие. Меня интересует один вопрос:
– Ольга Викторовна, я вас в прошлый раз не спросила, вы не помните, с какой стороны появилась моя машина?
– Я никогда не забуду! – голос моей собеседницы вздрагивает. – Сверху! С горы!
– То есть со стороны моря? Или наоборот – по направлению к морю? – мне нужен однозначный ответ.
– Я же говорю – сверху! То есть – вниз, к морю!
– Точно к морю?
– Абсолютно точно! А что?
– А то, что это все меняет! – объявляю я. – Вообще все!
По-хорошему следовало бы сказать Ольге Викторовне хотя бы спасибо-до свидания, но мне сейчас не до вежливости.
Я падаю на диван, выдавливая из него немелодичный скрип. Некоторое время остановившимся взглядом смотрю в пространство, а затем дирижирую хором своих мыслей простыми жестами: левая рука по горизонтали направо, правая – налево, с крутым загибом вниз… Так я рисую схему.
Да. Да!
Из нестройного хора соображений выбивается одна оглушительная мысль.
Раз за разом повышая голос, я озвучиваю ее трижды, как колдовское заклинание или спортивную кричалку:
– Это была другая машина.
– Это была другая машина!
– Это была другая машина!!
Потом хватаюсь за голову, потому что она кружится, и ощущаю тошноту.
Мне плохо.
Пожалуйста, пожалейте меня, мне так плохо!
Белка в кресле поднимает голову и издает короткий вопросительный звук.