Сквозь витринное стекло смотрю на «Рено», в котором сидят Макс и Валек. Они разговаривают – я вижу, что Макс обернулся назад, а Валентин слегка подался вперед. Я не слышу ни звука, но это меня нисколько не беспокоит.
В пластиковом кармане на передней дверце лежит мой мобильник, включенный в режиме диктофона, и мне лишь самую малость стыдно, что я бессовестно шпионю.
Интересно, если бы сейчас на меня посмотрел какой-нибудь другой эмпат, что бы он увидел?
Наверное, в этот момент я словно северное сияние – вся в разноцветных сполохах, ибо пребываю в растрепанных чувствах.
«Рено» нетерпеливо сигналит – это мне. Я выхожу из кафе-стекляшки, оставляю полный стакан на парапете и с невозмутимым видом сажусь в машину.
– Вкусный был кофе? – как ни в чем не бывало спрашивает Валентин.
– Очень, – отвечаю я и закрываю глаза, показывая, что хочу и буду спать.
Через некоторое время улучаю момент – мои спутники глазеют на обгоняющий нас кабриолет и комментируют водительское мастерство его владельца – и достаю из кармашка на дверце свой телефон. Выключаю его, опускаю в сумку, снова изображаю безмятежный послеобеденный сон, а потом по-настоящему засыпаю.
Меня аккуратно хлопают по щекам.
Я слышу сладкое мурлыканье:
– Проснись, красавица!
А потом сердитый голос:
– Сказано тебе, не лезь!
Я открываю глаза и вижу хмурого Макса, оттирающего в сторону ухмыляющегося Валентина.
– Приехали, – сухо информирует мой как-бы-милый и галантно подает мне руку.
Опираясь на нее, я выбираюсь из машины и делаю несколько неуверенных шагов по гравийной дорожке.
За время поездки я отсидела здоровую ногу, отчего моя походка в стиле одноногого капитана Джона Сильвера становится особенно эффектной. Вижу, что женщина в окне небольшого аккуратного домика засмотрелась на меня, приоткрыв напомаженный рот, и с вызовом говорю ей:
– Здрасте.
– Д-добрый день, – отвечает она и исчезает за шторой.
Шторы красивые, из плотного бежевого бархата. Складки такие ровные, словно их вырезали из песчаника. Стены домика сливочно-желтые, гладкие, над высоким крыльцом навесной козырек на изящных чугунных завитушках.
«Шикарный склеп!» – оптимистично резюмирует мой внутренний голос.
Я изучаю лакированную табличку у двери: «Санаторий «Золотые зори», бунгало 13».
Золотые – это хорошо, а тринадцать – плохо. Или я несуеверна?
Не помню.
Макс обходит меня на крыльце, заносит в дом мой чемодан и изнутри зовет:
– Дорогая, заходи, открыто!
Напомаженная особа в униформе кошмарного оранжево-розового цвета (правильно, золотые же зори) ждет у двери, с намеком потряхивая деревянной грушей с выжженным на ней роковым номером «13». К груше на манер металлических листиков прицеплены ключи – один желтый, другой серый.
– Теплое одеяло в шкафу, если понадобится утюг – скажите, а не то я могу погладить ваши вещи, если вам самой несподручно, – ласковой скороговоркой сообщает мне оранжево-розовая женщина.
Теперь она смотрит не на хромую ногу, а на руку, которую я по привычке держу на уровне груди.
Надо отвыкать, рука уже срослась и почти нормально работает.
– Обязательно, – неопределенно отвечаю я, заходя в комнату, которая станет моим домом на три недели.
Макс оплатил мое санаторное лечение. Даже не знаю, что я чувствую по этому поводу – признательность или досаду? Есть ощущение, что как-бы-милый тянет время, не желая начинать совместную жизнь со мной. С другой стороны, я рада этой отсрочке.
– Уютное гнездышко! – в окно заглядывает Валентин.
Появление между горшками с геранью его лучащейся улыбкой физиономии вызывает у меня острое желание стянуть ботинок и метко запустить его… Не в герань.
– Кроватка удобная? – не подозревая о моих мыслях, заботливо интересуется Валентин.
– Матрасик чудесный, дорогой, ортопедический! – с готовностью отзывается вместо меня розово-золотая горничная. – Он запоминает и сохраняет форму тела!
– Формы тела – это да, это надо сохранять, – бормочет Валентин, пялясь на мою грудь в тонком свитере.
Я как раз потянула с плеч куртку, но, поймав жадный мужской взгляд, опять ее запахиваю.
Макс подходит к окну и с резким треском задергивает занавеску перед лицом Валентина.
– Спасибо, – бормочу я.
– Спасибо, до свидания! – раздраженно отвечает Макс. – Надеюсь, тебе тут будет хорошо, отдыхай, лечись, восстанавливайся и звони, если что. А мы поехали.
– Спасибо, до свидания, – повторяю я.
Это звучит, как издевка, чего сердитый Макс не замечает, а мне сейчас совершенно безразлично, обидится он на меня или нет.
Я сама обижена и возмущена. Мы расстаемся на три недели – и вот как пылко прощаемся: «Звони, если что»!
Я сжимаю в кармане мобильник.
Не знаю, как насчет звонков, но этот телефон мне пригодится, не сомневаюсь.
Мужчины садятся в машину и уезжают. Я подхожу к окну, выглядываю в щелку между занавесками, провожаю ускользающую каплю «Рено» долгим взглядом, плотно закрываю раму и достаю из кармана ключи, врученные мне горничной.
Запираю дверь изнутри. Сажусь на кровать. Достаю мобильник.
Нервно крещусь и включаю шпионскую запись.
Знаете, чем я занимаюсь?
Я продолжаю придумывать новые слова.
Сочинила еще одно, немного странное: «волотопая».
Произносится почти как «волоокая», но не про красавицу, а про меня. Я ведь одну ногу тоскливо приволакиваю, а другой бодро топаю. Волотопая я!
Это хорошо говорить с вологодским акцентом, усердно окая: вОлОтОпые мы!
Волотопые и очень приметные на фоне золотой осени, потому что оставляем за собой на засыпанной листьями парковой дорожке необычный кильватерный след – несимметричный: пунктирный от правой ноги, сплошной от левой.
Видите, чтобы выследить меня в лесу, не надо быть опытным таежным охотником.
Впрочем, никто за мной не идет, а редкие встречные расступаются, пропуская убогую.
Я в санатории уже третий день, и за все это время разговаривала только с горничной, администратором в столовой и двумя дедами, которых посадили за один столик со мной, видимо, объединив нас по очевидному общему признаку – наличию хромоты.
Стариканы мои – ветераны войны с Булгарией и Хазарским каганатом, им лет по тысяче, и уши у них поросли кудрявым волосом снаружи и вековой пылью изнутри. Докричаться до барабанных перепонок уважаемых старцев с первого раза у меня не получилось, а потом я уже и не пыталась. При встрече за трапезой мы с ними друг другу приветливо киваем, в переменах между блюдами, которые привозят на скрипучих вихляющихся тележках дородные женщины в кружевных наколках, обмениваемся улыбками, а после десерта расходимся, синхронно шаркая, в разные стороны.
Даже не знаю, что бы я отдала за возможность задушевного разговора с понимающим человеком!
В отсутствие собеседника я внимательно слушаю звуки природы. Вот, царапая асфальт коготками, прошуршал мимо меня пятипалый кленовый лист. Вот раззява-белка каштан уронила: тук! Вот птица на ветке заголосила – не знаю, какая, я в птичьих голосах не разбираюсь и наверняка отличаю только петуха и кукушку.
Моя собственная поступь на слух звучит так: «Топ – шкряяяяя, топ – шкряяяяя…». Немузыкально, но ритмично.
«Может, хватит?» – недовольно бурчит мой внутренний голос.
Я понимаю, о чем он.
Хватит уже болтать, заглушая собственные мысли, мешая им родиться, роиться, опыляться, скрещиваться и…
Нет, правда, хватит!
Я останавливаюсь и руками в кусачих вязаных перчатках сильно тру лоб и щеки.
Я не знаю что мне делать.
Я в шоке, в растерянности, в полной прострации.
Моя соломинка переломилась: хрусть – и нету ее!
Я опускаюсь на холодную деревянную скамью под хвойным деревом и делаю то, что за последние три дня делала уже сто миллионов раз или чуть больше: достаю телефон и включаю запись, столь находчиво добытую мной в недобрый час.
Голоса звучат тихо, но они узнаваемы, и речи понятны. Непонятно другое: почему обо мне говорят в таком тоне и такими словами?!
– Что? Ломается сучка? – зло смеется Валентин.
– Ломается-обломается, – отвечает ему Макс. – А ты не спеши! Куда ты прешь, как танк? Договорились же – после свадьбы!
– Три недели в санатории, потом вы заявление подадите, еще месяц или два, пока распишетесь, это сколько же я должен ждать? – возражает Валентин. – Ты-то свое уже получил!
– Еще не все получил, квартиру мы только после развода поделим, – говорит Макс.
Голос у него довольный.
– Небось надеешься, что папа Тугарин еще вагончик-другой бабла подгонит? – опять смеется Валентин. – Ну-ну! А мне денег не нужно, я натурой возьму, как договаривались.
Макс весело хмыкает:
– А кто против? Подожди до свадьбы – и вперед, трахай сучку сколько влезет!
– Хорошо сказал!
Оба мерзко ржут.
– О, таращится, глаза пучит, как будто ее уже того! – отсмеявшись, говорит Макс. – Давай, дурища, неси сюда свою сладкую задницу!
Громко гудит клаксон. Пять секунд тишины. Потом слышен щелчок, длинные шорохи, звонкий хлопок закрывшейся дверцы.
– Вкусный был кофе? – как ни в чем не бывало спрашивает Валентин…
Я выключаю телефон и ладонью в колючей перчатке баюкаю голову, словно горюющая бабка: «Ой, лихо, лишенько…»
В который уж раз я слушаю эту запись – и мне все еще очень, очень больно!
– Ладно, – говорю я белке, наблюдающей за мной с дерева. – Ладно, есть ведь не только плохая новость, но и хорошая.
Белка растопырочкой фиксируется на стволе вниз головой. Вроде слушает меня, и от этого становится как-то легче.
– Хорошая новость: я толковый эмпат! – говорю я. – Никаких сомнений: я совершенно правильно определила, что именно чувствуют ко мне эти два друга.
Я морщусь. Белка ждет.
– Ты упадешь, когда узнаешь, – предупреждаю я, потому что она сидит в неустойчивом равновесии на подозрительно тонкой ветке.
Попа у белки толстая и свешивается с ветки с двух сторон. Белка здоровая, так сказать, дебелая. Белка-дебелка!