Но что бы ни думал или ни писал Кардано, для него, натурфилософа, человек – это прежде всего существо природы и, следовательно, такой же объект исследования, как минералы, растения, животные.
Человеческую массу можно и должно классифицировать по категориям и группам, можно изучать особенности и свойства представителей отдельных групп, можно, наконец, попытаться дать естественное объяснение этим особенностям. Здесь Кардано, подобно многим другим мыслителям Возрождения, делает гигантский шаг от средневекового, сугубо теологического представления о человеке как о «божьем создании», «свойства» которого заранее и навечно «запрограммированы» Творцом, к представлению о естественном человеке (homo naturalis), полноправном члене пантеистического Храма Природы.
Это, конечно, не означает, что Кардано исключал религиозное начало из миросозерцания своего «естественного человека». Более того, он полагал, что принцип деления человеческой массы прежде всего религиозный, ибо, по его мнению, именно «различие религий способствует мощным потрясениям империй и человеческих сообществ». Поэтому для Миланца язычники, христиане, иудеи и магометане представляют одновременно и естественные, и культурные, и религиозные категории.
Но то, что для Средневековья представлялось общим, единственным, для Возрождения – лишь частное. Дальнейшая индивидуализация – это разнообразие человеческих языков, которое отчуждает человека от себе подобных, в отличие от того, что происходит среди животных.
Еще один фактор дифференциации – различие нравов и, наконец, возраст, пол, темперамент. «Так что, – заключает Кардано, – люди отличаются друг от друга больше, чем волк от козленка». Он объяснял различия в нравах и привычках народов как неоплатоник, то есть различным действием Божественного разума (mens). «Перуанцы замечательны своим трудолюбием, испанцы – ловкостью, народы Азии – хитростью, турки – силой; древние египтяне были математиками, греки – философами; это все – результат сущности Разума».
И он с ненасытным любопытством наблюдал и изучал это огромное «разнообразие людей». Его книги полны интересных сведений о странах, в которых он побывал или о которых услышал что-то необычное, об их природе, климате, городах, обычаях и нравах их жителей, ремеслах и промыслах, легендах и преданиях, об их истории и «чудесных случаях». Во Франции его удивило мыло, в Германии – верность слуг, в Англии – порода овец и т. д. Новые народы и расы привлекали его внимание, и он давал интересную оценку жителям открытых в то время земель. Если мы зовем людей дикарями и варварами, – говорил Кардано, – то это не потому, что они дики, так как многие из них человечней итальянцев; и не потому, что они жестоки, так как многие из них очень кротки. Причина состоит в том, что, еще не поняв хорошо вещь или поступок, они реагируют на них чисто эмоционально, впадая в буйство, после чего их долго нельзя привести в себя. Эту характерную черту «дикарей» (barbari) Кардано объяснял резкими колебаниями температуры воздуха в течение суток, свойственными новым землям.
«Человек – животное общественное». Этот тезис Аристотеля охотно подхватили гуманисты и философы Возрождения, полагавшие, что человек становится таковым только в обществе и, следовательно, социальная жизнь – единственно возможная для человека. Но в своих представлениях об общественном устройстве итальянские мыслители XIV–XV веков исходили из того, что должно быть, а не из того, что есть на самом деле. Они как бы конструировали идеальный мир, и соответствующее ему общественное устройство также оказывалось идеализированным, оторванным от действительности. Пожалуй, именно в сфере воззрений на государство, на его роль и функции мысль Возрождения оказалась дольше всего связанной со средневековыми феодально-религиозными представлениями. Лишь в XVI веке глубокий общественно-политический и экономический кризис в Италии привел к появлению мыслителей, которые полагали, что законы должны основываться не на теологических построениях, а на разуме и опыте. И первым среди них был великий политолог и историк Никколо Макиавелли (1469–1527).
Взгляды Кардано на государственное устройство, высказанные им в сочинениях «Политика» и «Похвала Нерону», весьма противоречивы.
Обладая всеми животными инстинктами, но также хитростью и разумом, человек только в очень малых общностях может жить без законов, в больших же – они ему необходимы. Но обязательны законы лишь в том случае, если они совпадают с религией и философией. Тиранические законы можно нарушать, тиранов – убивать, подобно тому как прогоняют болезни, хотя и они тоже допущены Богом. Важнейшие элементы государственной машины – войско, религия и наука, но основной опорой государства является религия. Государствообязано следить за тем, чтобы оставались незыблемыми догматы о Боге и будущем возмездии, которые побуждают граждан быть верными, а солдат – храбрыми. Так как философия имеет дело исключительно с теоретическими знаниями, она никогда не сможет опуститься до нападок на церковь, этот институт практики. Поэтому философы могут свободно рассуждать на религиозные темы, но невеждам, не смыслящим в теории, критиковать церковную практику запрещается под страхом строгого наказания. А для того чтобы невозможно было сместить границу между глупцом и просвещенным, следует запретить разбор научных сочинений на народном языке: более того, допускать народ к знаниям вообще нельзя.
Этот набросок государственного устройства сделан равнодушным ученым-теоретиком, следующим феодально-теологическим воззрениям Средневековья, ученым, глухим к бедам своей родины и своего народа.
Но вот строки, вышедшие из-под пера Кардано в те трагические дни его жизни, когда Джамбаттиста был арестован, предан суду и казнен: «Сегодня, хотя над нами и не висит тень войны, итальянский буасо[51] пшеницы стоит половину унции серебра; это обычная цена и довольно высокая даже для тех, у кого продукты в изобилии. А что будет, если мы окажемся в нищете? Предположим посредственный урожай и опустошение полей врагами: цена сразу поднимается в этом случае до двух или трех унций. В наш счастливый век тот, кто трудится, должен истратить заработок пяти месяцев, чтобы обеспечить свою семью необходимым количеством пшеницы. Что же им делать, чтобы добыть себе вино, мясо, одежду, жилище, дрова, масло и соль? Что им делать, чтобы содержать жену и малых детей? А что будет, если они, к несчастью, заболеют? Тех, кто смазывал отравленной мазью засовы, задвижки и двери домов, буквально проволокли перед магистратом и подвергли неслыханным наказаниям. Почему же тех, кто убивает людей голодом, почитают равными Богам? Смерть ужасна и жестока для всех, но морить людей голодом еще более жестоко и ужасно».
Теоретик, видевший в народе лишь некую абстрактную человеческую массу, превратился в острого социального критика. Он обрушился на тех историков, которые рассказывали слишком много и подробно, не проверяя себя критерием моральной пользы. «В их сочинениях, – писал Кардано, – нет ничего, кроме обманов, грабежей, казней, разбитой веры, жестокой гибели выдающихся мужей, притеснения знатных граждан, опустошения полей, разрушения городов, поголовных убийств, тяжелого рабства бедняков, клеветы на невинных… так что при чтении ни удовольствия не получишь, ни пользы не достигнешь».
Кардано особенно раздражало стремление приписывать правителям и героям рассматриваемых событий «.речи, выдуманные для демонстрации ловкости и красноречия авторов, но бесполезные для понимания истины». Он сурово осуждал тех историков, которые не познакомили читателя с «секретными деяниями» («а все эти деяния представляют собой не что иное, как насилие, обман, грабежи, подкупы»). Он выступал против предложенного Макиавелли понятия patria (государство и родина) и вообще против свойственного гуманистам некритического отношения к греко-римским политическим и общественным теориям, идеализировавшим тиранию и угнетение «не воинственных, робких и в большинстве случаев совершенно безобидных людей (говорю это главным образом о римлянах, карфагенянах и афинянах, у которых под прикрытием этого слова [отечество] злые стремились господствовать над добрыми, а богатые над бедными).».
На своем веку Миланец видел много войн и на себе испытывал те беды, которые они несут. Он считал войны грязным делом и называл сражения глупостью и скотством. «Солдаты, – писал он, – за тридцать сребреников зимой спят на голой земле, иногда – в воде, иной раз – под солнцем, в пыли, не имеют пищи и воды. Они ничем не владеют, и все это для того, чтобы умереть или заставить умереть. Без добродетели, без стыда, без надежды отдают они собственную жизнь по пустым мотивам. Имеют как сокровище все, что ненавидят у других: грязь, голод, жажду, бедность, бессонницу, жару, вонь. А то, что украшает других: почет, вера, скромность, удобства, справедливость, честность, – для них – пороки». Чем хуже времена, тем сильнее ощущают честные люди необходимость в покровительстве «правильного» государства. «…Люди благонамеренные и благоразумные поникают, как колосья во время бури, и гибнут в эпохи великих бедствий, лишенные покровительства лучших государей, слишком занятых в такие времена общественными и своими личными несчастьями; напротив того, злонамеренные и клеветники как раз пользуются такими временами, когда они могут больше всего надеяться на успех». Кардано отмечал, что когда государство «терпит бедствия и рискует крушением от плохих и извращенных законов. стараться противиться. порядку вещей чрезвычайно трудно, крайне тревожно и, главным образом, безрассудно; не менее трудно, а также и опасно стараться избежать последствий этого порядка, ибо и владения, и деньги отдельных людей одинаково подвергаются риску при общественных бедствиях».
Кардано остро ощущал необходимость в переделке существующего права, юридической практики и налоговой системы. Программа, которую он наметил в «Похвале Нерону», не предполагала радикальных перемен, а лишь умеренную юридическую и социальную реорганизацию.