Джироламо Кардано был университетским ученым, представителем академической школы, тяготевшей к аристотелевской, то есть в основном умозрительной методологии. Но вместе с тем он высоко ценил роль эксперимента в познании окружающего мира. Он обладал острой наблюдательностью и чутьем экспериментатора и всегда с охотой использовал любую возможность опытной проверки явления или правильности конструкции. «Этот прием я имел случай наблюдать и провести своими руками» – такие замечания нередко сопровождают его описания механизмов и аппаратов. «В изобретательстве рассуждения должны быть главенствующими, но господином должен быть эксперимент» – таково кредо Кардано – «технаря».
А как философ, убежденный в детерминизме окружающего мира, он учил «обращать на все внимание и не считать, что в природе что-либо может происходить случайно». Эта мысль свидетельствует о наличии определенных диалектических элементов в его методе познания: «Иной раз можно вывести предположительное заключение из самых мелких событий, когда они упорно и часто повторяются. Эти повторяющиеся мелкие события однообразного характера напоминают петли сетки, которая охватывает человека; принимая различные очертания, они составляют как бы облако, которое не только мало-помалу разрастается, но и сами мелкие составные части незаметно должны, так сказать, дробиться на бесконечно мельчайшие части. Только тот, кто поймет это и сумеет этим пониманием воспользоваться на деле, добьется выдающихся успехов в науках и искусствах.»
Кардано никогда не противопоставлял экспериментальные исследования теоретическим рассуждениям, но, подобно да Винчи, считал, что опыт – это еще сырьевой материал, и поэтому чувственное восприятие находится на нижней ступени познания.
Обратимся к познанию, «особо ценимому учеными». «Хотя существует много различных искусств, однако есть одно искусство из искусств – умение делать обобщения, которое дает возможность говорить о многом в немногих словах, темное делает ясным и недостоверное превращает в достоверное. Но для этого необходимы три условия: во-первых, чтобы все обобщения удовлетворяли этому единому искусству: во-вторых, чтобы они точно были согласованы и, включая одно, исключали бы другое; в-третьих, чтобы они соответствовали предмету изложения».
Кардано, к сожалению, не попытался развить эту интересную мысль, но в процитированном отрывке доброжелательно относящийся к Миланцу американский историк В. П. Д. Уайтмен увидел «смутное предчувствие декартовского метода или, по крайней мере, ощущение его необходимости».
Значительно подробней Кардано говорил о способе познания «общего через частное». Таким способом, по его мнению, должен быть математический, или, точнее, математико-логический способ, ибо его утверждения справедливы для общего, поскольку присутствуют и в индивидуальном. Например, «свойство треугольника, состоящее в равенстве суммы его углов двум прямым углам в связи с тем, что внешний угол равен сумме двух внутренних углов, с ним не смежных, одновременно является и общим, и полностью индивидуальным, то есть оно справедливо как для отдельного треугольника, так и для бесконечного ряда треугольников. Следовательно, достоинство геометрии состоит в том, что она обеспечивает нам знание бесконечное и в то же время определенное. Поэтому природа наша и познается как бесконечная, что она в одном содержит бесконечные возможности».
Но Кардано указывал и на определенную ограниченность математико-логического способа, который может обеспечить познаваемость, но не объяснить причину. «Если предположить, что внешний угол треугольника равен двум внутренним, прилегающим к той же стороне, то это есть указание не на причину того, что это действительно так, а только на то, что служит исходной точкой нашего познания».
При всей незавершенности методологической концепции Кардано в ней явственно просматривается намерение уйти от неоплатоновского представления о математике как о «мистике чисел» и поставить ее на службу рациональному методу познания.
Другое рациональное начало в мышлении Кардано проявляется в его постоянной заботе о практическом использовании сил природы, об улучшении условий человеческого существования: «Я учил о бесчисленном множестве и других вещей, но главным образом обращал внимание на то, чтобы люди умели применять знакомство с природными явлениями на практике различных искусств и профессий». Он словно перекликался с Декартом, искавшим философию практическую, «при помощи которой, зная силу и действие огня, воды, воздуха, звезд, небес и всех других окружающих нас тел так же отчетливо, как мы знаем различные занятия наших ремесленников, мы могли бы точно таким же способом использовать их для всевозможных применений и тем самым сделаться хозяевами и господами природы». Шла ли речь о дымоходах, воздуходувных машинах или устройстве отхожих мест, Кардано всегда выступал не как кабинетный философ или математик, оперирующий абстрактными понятиями, а как «инженер Ренессанса», чувствующий и признающий примат техники.
Но как совместить рациональный дух Миланца с верой в силу амулетов или метопоскопию? Почему он иногда избегал объяснения причин и, не обращаясь к эксперименту, довольствовался личным свидетельством: «Я это видел»? Почему инженер и математик в области зоологии и геологии оставался своеобразным медиумом и поэтом аналогий? Почему болезненно суеверный Джироламо искал «естественные» объяснения всему необычному? Почему он скептически относился ко многим установлениям религии, но подчинял судьбы людей, стран и даже религий власти звезд? Почему опытный врач и тонкий наблюдатель не сомневался в справедливости «рецептов» типа: «Для того чтобы вылечить перемежающуюся лихорадку, нужно мешать мочу, выделенную больным в течение приступа, с мукой и вылить все на дорогу; если голодная собака вылижет эту смесь, то лихорадка перейдет к ней и больной выздоровеет»? Как сопоставить алгебраические открытия и те «предсказания», которые иначе как умственной патологией не назовешь: «Из коровьего навоза родятся 252 таракана, из которых 14 будут раздавлены, 27 умрут, будучи перевернутыми, 22 будут жить в щели, 80 выйдут прогуляться во двор, 42 укроются под виноградной лозой возле двери, а остальные отправятся в путешествие»?
«Не является ли астрология тем иррациональным утком, который, соединяясь с рациональной основой его критики чудесного, образует гетерогенную ткань его мышления?» – высказал догадку Ж. К. Марголэн. Но звезды оказались бы в весьма затруднительном положении, разрешая социально-экономические противоречия, о которых Кардано писал как гражданин и патриот. Убежденный сторонник астрологического детерминизма, господствующего якобы над всем, что происходит в мире, он, по мнению А. Корсано, одновременно глубоко верил в «могущество времени, которое все разрушает и все возвращает на «круги своя», которое есть «число движений» и, следовательно, рациональный фундамент космических процессов и законов человеческих судеб».
Итак, иррационалист и рационалист постоянно боролись в сочинениях Кардано. Характерный пример: врач из Тура высказал мнение, что намагниченные иголки можно безболезненно вводить в тело. Кардано, допускавший причинную связь в форме «симпатии – антипатии», воспринял такое утверждение с доверием и включил его в одну из своих книг, но уже со ссылкой на собственный опыт как на критерий истины: «Я воткнул в кожу моей руки иглу, предварительно потертую о магнитный камень, и на этот раз впечатление от укола было очень слабым; я почувствовал, как игла прошла весь мускул, почти напрямую, но никакой боли не ощутил».
Рациональное объяснение Миланец находил и несоответствиям между астрологическими предсказаниями и подлинной человеческой судьбой. Свои ошибки в истолковании гороскопа Эразма Роттердамского он объясняет фразой: «Ты [Эразм] все-таки победил жестокость неба обаянием своего красноречия». И как бы отвечая на возражения Кальвина по поводу множественности судеб людей, имеющих один гороскоп, Джироламо писал: «Каждый человек, получивший в удел такой гороскоп, отнюдь не будет вторым Эразмом, но большинство из тех, кто входит в эту категорию, узнают, совершенно так же, как и он, в своей, отличной от его, судьбе благоприятный оборот».
Иногда Кардано искал подкрепление иррациональному толкованию в здравом смысле. Он, в частности, соглашался, что «амулеты из драгоценных камней приносят удачу их владельцам, особенно если они рождены под знаком Венеры», но тут же добавлял: «.было бы абсурдно думать, что амулеты способствуют успеху в военных делах тем, у кого нет ни храбрости, ни выучки, или позволяют непорядочному человеку заслужить покровительство князя». Так оккультные свойства драгоценных камней подкрепляются весьма рациональным «дополнением».
Сам предмет исследования устанавливает отношение к нему со стороны Кардано: в математике, которая причинности не подчиняется, аналогии являются лишь частью словаря терминов, и они никогда не искажают смысла его деятельности и результатов. Что же касается «натуральной философии», то здесь возможна любая система аналогии, и к рациональным объяснениям примешиваются странные гипотезы и подозрительные свидетельства. Если все животные, растения, минералы связаны сетью определенных соответствий, то принцип причинности переходит в принцип универсальной гармонии и научная основа, соединяющая явления, становится все более тонкой.
Конечно, противоречия в мышлении Кардано объясняются и неустойчивостью его психики, и излишним легковерием (наиболее странные утверждения Миланца основаны на письменных свидетельствах других авторов, рассказах и слухах).
Но главное в том, что Кардано как ученый (да и как личность) принадлежал одновременно двум эпохам: зарождавшейся эпохе нового знания, с ее буржуазным индивидуализмом, рационализмом и безграничной верой во всемогущество математического доказательства, и уходящей эпохе «магической философии».
Отвергнув гипотезы, силлогизмы, дедуктивные умозаключения – эти излюбленные приемы схоластов, мыслители Возрождения искали новые средства познания окружающего мира, мира реального, постоянно и чудесно изменяющегося, а не созданного воображением теологов, ортодоксальных толкователей Аристотеля. Эти поиски привели к возникновению двух методов, двух направлений исследования природы – метода «чистой эмпирики» и метода «магической философии». Эмпирики сконцентрировали свои усилия на обнаружении отдельных природных явлений, которые имели практическую ценность для человека, способствуя росту благосостояния человеческого сообщества и его процветанию. В меньшей степени эмпириков интересовали объяснения причин этих явлений, их глубинные связи с другими наблюдаемыми фактами. Сторонники же второго метода верили, что окружающий мир полон божественных символов, понять которые можно через знаки, формулы, символы пифагореизма, каббалы, астрологии, то есть через адекватное истолкование «тайного» знания древних. Оба метода, как это ни парадоксально на первый взгляд, имели много общего, так как конечная цель и «эмпириков» и «магов» резко отличалась от цели средневековых схоластов, стремившихся лишь к познанию в конечном счете «божественных истин». Многие натурфилософы XVI века выступали одновременно как «эмпирики», когда они наблюдали, классифицировали явления природы и пытались найти им практическое применение, и как «маги» – когда пытались дать этим явлениям причинно-следственное истолкование. К их числу относятся Парацельс, Джон Ди, Кардано и другие.