Я похлопал тетушку по руке.
— Бодритесь, — сказал я ей. — Я этого Перси развеселю. Фредди Уиджен показал мне на днях фокус с двумя пробками и веревочкой, который не может не вызвать улыбку на самой страдальческой физиономии. У нас в «Трутнях» все хохотали до колик в животе. Две пробки, надеюсь, у вас найдутся?
— Хоть двадцать, если понадобится.
— Отлично. — Я взял пирожное под розовой глазурью. — Так что с Перси мы разобрались. А как остальной персонал? Кто-нибудь еще тут гостит, кроме Троттеров и Флоренс?
— Пока нет. Том обмолвился, что завтра должен заехать к ужину некто лорд Сидкап по пути на воды в Дройтвич. Не знаешь такого?
— Понятия не имею. Закрытая книга для меня.
— Это один из лондонских знакомцев Тома. Будто бы большой знаток по части старинного серебра. Том хочет показать ему свою коллекцию.
Я кивнул. Дядя Том, как известно, — страстный коллекционер старинного серебра. Оба его жилища — и Бринкли-Корт, и городской дом на Чарльз-стрит — набиты разными штуковинами, рядом с которыми лично я даже лежать мертвым в канаве ни за что бы не согласился.
— Крупный специалист, значит, лорд Сидкап?
— В этом духе.
— Ну что ж, люди всякие нужны.
— Завтра к нам еще примкнет жених, мистер Чеддер, а послезавтра — Дафна Долорес Морхед.
— Знаю. Флоренс мне про нее рассказывала. Вы, кажется, закупили у нее роман с продолжениями?
— Да. Я решила, что будет разумно посолить шахту.
Этого я не понял. Что за привычка изъясняться загадками?
— Что значит «посолить шахту»? Какую еще шахту? Про шахту я первый раз слышу.
Наверно, не будь у нее рот забит тостом, она бы поцокала языком, поскольку, сглотнув второпях и расчистив таким образом путь, она ответила с раздражением на мою непонятливость:
— Ты действительно непроходимый осел, юный Берти. Неужели ты никогда не слышал, как солят шахты? Это общепринятая мера предосторожности в бизнесе. Если у тебя есть пустая шахта и ты хочешь продать ее какому-нибудь зеленому дурачку, надо насыпать в нее унцию или две золотого песка и пригласить дурачка самому ознакомиться с месторождением. Он приезжает, видит золото, убеждается, что шахта — предел мечтаний, и достает чековую книжку. Я действую по такому же принципу.
Но я по-прежнему недоумевал и честно сказал ей об этом. Тут она все-таки поцокала языком:
— Так и не понял, тупица? Я купила роман с продолжениями, чтобы представить Троттеру журнал в выгодном свете. Он увидит анонс, что в «Будуаре» печатается роман Дафны Морхед, и скажет себе: «Ого! Дафна Долорес Морхед и тому подобное! Да это шикарное издание!»
— Но разве эти люди не захотят ознакомиться с документацией, с цифрами там всякими, прежде чем раскошеливаться?
— Не захотят, если их перед этим целую неделю, а то и дольше кормить стряпней Анатоля. Потому я их сюда и пригласила.
Вот теперь я все понял, и ход ее мыслей показался мне вполне здравым. Действительно, в обедах и ужинах Анатоля есть что-то влияющее на психику, размягчающее и туманящее рассудок. Напитавшийся ими Троттер, конечно, уже ходит в розовом тумане и только мечтает, как бойскаут, делать направо и налево добрые дела. Еще день-два такой обработки, и он еще, пожалуй, станет умолять тетю Далию, чтобы она приняла от него в порядке личного одолжения сумму, вдвое выше запрашиваемой.
— Тонко задумано, — похвалил я ее. — Да, по-моему, вы на правильном пути. Анатоль уже подавал вам свои Rognons aux montagnes?[28]
— Да, и Selle d’agneau aux laitues a la Grecque[29] тоже.
— Ну, тогда, я считаю, дело сделано. Осталось только отпраздновать. Одно меня смущает: Флоренс сказала, что мадам Морхед — одна из наших самых дорогостоящих работниц пера и надо забросать ее кошельками с золотом, прежде чем она согласится поставить свою подпись над пунктирной линией. Это верно?
— Совершенно.
— Но тогда, черт подери, — по обыкновению, поставил я вопрос ребром, — как вам удалось добыть на это у дяди Тома драгоценный металл? Он что, не платил в этом году подоходный налог?
— Как бы не так. Я думаю, даже в Лондоне были слышны его стенания по этому поводу. Бедняжка, как он страдает, когда приходится платить!
Это правда. Дядя Том, хоть денег у него куры не клюют — пока не отошел от дел, он был одним из князей рынка, которые везут с Востока золото мешками, — тем не менее испытывает глубокое отвращение к тому, чтобы псы из налогового управления совали лапу к нему в карман и выгребали свою долю. Расставаясь со своими кровными, он потом неделями отсиживается где-нибудь в углу, обхватив голову руками и бормоча про разорение и бедственные плоды социалистического законодательства: «Что с нами со всеми будет, если и дальше так пойдет?»
— Да, он мучается, как душа грешника в аду, — подтвердил я. — И однако же, несмотря на это, вы обобрали его на изрядную сумму. Как вам это удалось? Из того, что вы вчера говорили мне по телефону, у меня сложилось впечатление, что он сейчас менее всего склонен к тратам. Мне представилось, что человек прижал уши и ничего слышать не желает, как Валаамова ослица.
— Ну ты-то что знаешь про Валаамову ослицу!
— Я? Да я знаю Валаамову ослицу как свои пять пальцев. Вы забыли, что я, еще учась у преподобного Обри Апджона в начальной школе, один раз получил приз за лучшее знание Библии?
— Списал, конечно.
— Ничего подобного. Совершенно честно. Но вернемся назад. Как вы исхитрились уговорить дядю Тома раскошелиться? У вас на это, я думаю, ушло целое ведро дамских уловок?
Мне бы не хотелось неуважительно говорить про любимую тетушку, утверждая, будто она хихикнула в ответ, но то, что я от нее услышал, сильно смахивало на хихиканье, тут двух мнений быть не может.
— Да вот, исхитрилась.
— Но как?
— А ты чего суешь нос, куда тебя не просят? Исхитрилась, и все.
— Понял, — кивнул я и оставил эту тему. Мне показалось, что тетя Далия не хочет разглашать информацию. — А как продвигаются переговоры с Троттером?
Но и тут я, по-видимому, коснулся обнаженного нерва. Тетя перестала хихикать, и лицо ее, обычно, как я уже говорил, покрытое здоровым румянцем, положительно побагровело.
— Лопни его потроха! — произнесла она с таким напором, от которого в прежние годы ее соратники по «Куорну» и «Пайчли» подскакивали в седлах. — Не знаю, что с ним такое, с чертовым сыном. Уже умял девять обедов и восемь ужинов, созданных Анатолем, но от разговора по существу уклоняется. Не говорит ни да, ни нет.
— Есть такая песня: «Ни да, ни нет она мне не ответила», — я часто пою ее в ванной. Мотив такой…
Я затянул было песню высоким приятным баритоном, но вынужден был умолкнуть, получив от тети Далии Агатой Кристи по голове. Старая родственница целила от бедра, как герой ковбойского фильма.
— Не испытывай уж слишком мое терпение, миленький Берти, — ласково сказала она и погрузилась в задумчивость.
— А знаешь, в чем, по-моему, тут корень зла, — проговорила она, когда очнулась. — В мамаше Троттер. Это от нее исходит идея несотрудничества. Почему-то она не желает, чтобы сделка между нами состоялась, и не велит ему вести переговоры. Это единственное объяснение, которое приходит в голову. Тогда у Агаты он разговаривал так, как будто дело стало только за тем, чтобы договориться об условиях. А теперь юлит и увиливает, словно сверху наложили запрет. Когда ты угощал их ужином, как тебе показалось? Он у нее под каблуком?
— Еще как под каблуком! Плакал от восторга, если она ему улыбалась, и дрожал от страха, стоило ей нахмурить брови. Но почему она может быть против покупки «Будуара»?
— Не спрашивай. Совершеннейшая загадка.
— Вы не могли ее тут чем-нибудь разозлить?
— Нет, конечно. Я все время сама любезность.
— И однако же вот.
— Именно что вот, гори все огнем.
Я глубоко вздохнул, выражая сочувствие. У меня нежное сердце, оно болезненно сжимается при виде чужого горя, и теперь от горя доброй старушенции из-за преследующей ее неудачи оно так сжалось, словно на него высыпали груду кирпичей.
— Грустно, — пробормотал я. — А казалось, улыбается надежда на лучшее.
— Да, так казалось, — подтвердила тетя Далия. — Я была убеждена, что знаменитая Морхед и ее роман с продолжениями сделают свое дело.
— Может быть, конечно, он просто обдумывает.
— Может быть.
— Пока человек обдумывает, он, естественно, не говорит ни да, ни нет.
— И увиливает?
— Может и увиливать. А что же еще ему остается?
Мы бы еще долго так рассуждали, подвергая увиливание Троттера все более глубокому анализу, но в это время открылась дверь и в комнату заглянуло озабоченное лицо, обезображенное по сторонам короткими бачками, а в центре — очками в черепаховой оправе.
— Послушайте, — сказало лицо, страдальчески искривившись, — вы не видели Флоренс?
Тетя Далия ответила, что с обеда не имела такого удовольствия.
— Я думал, может быть, она с вами.
— Нет, она не со мной.
— А-а, — произнесло лицо, демонстрируя целую гамму чувств, и попятилось.
— Эй! — успела окликнуть его тетя Далия, когда оно уже почти совсем скрылось. Она встала, подошла к столу и взяла с него коричневый конверт. — Для нее только что пришла вот эта телеграмма. Отдайте, когда увидите ее. И раз уж вы здесь, познакомьтесь, это мой племянник Берти Вустер, краса и гордость Пиккадилли.
Я, конечно, не ожидал, что, узнав, кто я, он пустится танцевать по комнате на пуантах. Он и не пустился. Он задержал на мне укоризненный взгляд, более или менее такой же, каким таракан смотрит на кухарку, которая посыпает его порошком от насекомых.
— У меня была переписка с мистером Вустером, — холодно произнес он. — Мы также говорили с ним по телефону.
И удалился, до последнего мгновения не спустив с меня укоризненного взгляда. Можно было убедиться, что Горринджи не из забывчивых.